Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Наверняка, среди заключенных есть больные раком. Ты запиши, – Зигмунд отдал Отто бумаги, – запиши, что экспериментальная медицина отчаянно нуждается в подобных, – Рашер поискал слово, – полигонах.

Дойдя до предложения Отто о создании станций утешения, Гиммлер усмехнулся:

– Мы сможем перековывать гомосексуалистов. Надо их обязать посещать заведения, раз в месяц, скажем… – рейхсфюрер задумался. Отто заставил себя не бледнеть:

– Он знает. Догадался, или донесли. Но кто? Я только в центре, больше ни с кем… Они глухонемые, умственно отсталые. Или Генрих? Он проницательный. Математик, одно слово. Генрих и сам не женат, – разозлился фон Рабе, – хотя он еще молод. Ерунда, я вне подозрений… – Отто твердо намеревался излечиться.

В докладе он ничего подобного не упоминал. Отто говорил о борьбе с туберкулезом и дифтерией, среди китайского населения Маньчжурии. Немецкие врачи считались лучшими специалистами по туберкулезу, японцы использовали их опыт.

Отто аплодировали. Он не сводил глаз с председателя секции. Он слышал о докторе Кардозо, светиле эпидемиологии.

– Но я не предполагал, – бессильно подумал Отто, – я не ожидал… – доктор Кардозо напоминал того мужчину, из кинотеатра.

– Он тоже еврей… – Отто велел себе не смотреть в сторону врача. Доктор Кардозо небрежно поигрывал ручкой с золотым пером. Отто почувствовал запах сандала. У него были сильно вырезанные, красивые губы, легкая седина на висках, и голубые глаза.

– Волосы темные… – Отто, незаметно, провел кончиком языка по губам, – и загар. И руки… – у Кардозо были длинные, ловкие пальцы хирурга.

Отто, наконец, оторвал от него взгляд:

– Совершенно невозможно. Он светило, звезда. Он еврей, – напомнил себе доктор фон Рабе. Он, наконец, обвел взглядом аудиторию. Давешняя девушка, с золотистыми волосами, скромно сидела в углу, на стуле, склонившись над блокнотом, что-то записывая. Отто узнал ее:

– Тоже еврейка, наверняка… – девушка, как оказалось, еврейкой не была.

Аплодисменты стихли. Доктор Кардозо, немного покровительственно, заметил:

– Разумеется, ни туберкулез, ни дифтерия не могут считаться опасными инфекциями, но мы благодарны коллеге за то, что он поделился опытом… – Отто понял, что доктор Кардозо не помнит его имя. Председатель скосил глаза в программу:

– Коллеге фон Рабе. И я, господа, рад вам сказать… – Кардозо поклонился, – что на нашем заседании присутствует один из журналистов, освещающих конгресс. Мадемуазель де ла Марк, не стесняйтесь… – Отто, облегченно, вздохнул. В вырезе скромной блузки девушка носила католический крестик. Она нежно покраснела: «Надеюсь, я не помешаю, господа…»

Отто не слушал следующего врача. У нее были стройные ноги, в шелковых чулках, юбка закрывала колено. Жакет она повесила на спинку стула, блуза едва поднималась на девичьей груди.

– Мадемуазель… – Отто раздул ноздри, – она католичка. Католички все девственницы. Жениться я на ней не могу. Французы, бельгийцы, не считаются чистокровными. Но надо попробовать… Такое безопасно, и я вылечусь… – Кардозо поблагодарил последнего выступавшего. Врач посмотрел на золотые, швейцарские часы:

– Обед, господа, и визит в университетский госпиталь. Вечером… – он похлопал рукой по программе, – нас ждет опера. «Гугеноты», Мейербера. Моя любимая, – добавил Кардозо, поднимаясь: «Опера и приватный ужин, с видом на каналы».

Мейербер был евреем, в рейхе его оперы давно запретили. Отто не собирался слушать еврейскую музыку, дурно влияющую на дух истинного арийца. Девушка собирала свои блокноты. Отто подошел к ней:

– Мадемуазель де ла Марк, я мог бы рассказать об исследованиях немецких медиков… – у нее были серо-голубые, цвета лаванды, глаза, золотистые ресницы и пухлые, еще детские губы.

– О преступлениях немецких медиков, – громко, на всю аудиторию, отозвалась мадемуазель: «Господь вас накажет, доктор фон Рабе. Вы мучаете невинных людей, лишаете их права на семью. Уберите руку, – брезгливо добавила девушка, – я христианка, и не буду здороваться с нацистом… – доктор Кардозо открыл дверь для девушки. Она, не оглядываясь, вышла в коридор.

Отто проводил ее взглядом. Когда все ушли, фон Рабе облизал губы:

– Она еще пожалеет. Надо узнать, где она живет, проследить. Она, наверняка, пойдет на прием. Придется и мне… – он провел рукой по коротко стриженым, белокурым волосам. Отто решил вернуться в гостиницу, и принять душ. У него с собой было сильное дезинфицирующее средство. Врач напомнил себе:

– Надо взять склянку в оперу и ресторан. Рисковать нельзя. Обработаю ее, перед тем, как… – он использовал препарат с подопечными, в клинике, теми, кого он приглашал на дополнительный осмотр.

Высунув язык, Отто поводил им из стороны в сторону. В комнате пахло сандалом:

– Я буду думать о нем, – сказал себе доктор фон Рабе, – и у меня все получится. Думать не запрещено… – он сильно, с шумом выдохнул. Отто пошел вниз, в университетскую столовую, где накрывали обед.

У Элизы де ла Марк было единственное вечернее платье Наряд сшили летом, когда она закончила монастырскую школу и поступила в университет Лувена. Во Флерюсе, в обители, Элиза двенадцать лет проходила в облачении послушницы. Дома, на каникулах, девушка одевалась просто, как ее мать. У баронессы тоже было одно вечернее платье. Элиза помнила его с тех пор, как была маленькой девочкой. Мать отмахивалась:

– В Лурде и Риме, у его святейшества, такие наряды носить некуда, а в Брюссель мы раз в год выбираемся.

Родители любили оперу и классическую музыку. Когда Виллем стал инженером на шахтах, на первую зарплату он купил отцу и матери мощный, американский радиоприемник. Он подмигнул сестре: «Мы с тобой послушаем джаз». Доктор Кардозо сказал Элизе, что в ресторане предполагаются танцы. В монастыре им не учили, но Элизу наставлял брат. Виллем, с университетских времен, отлично танцевал:

– По нему и не скажешь, – Элиза причесывалась перед зеркалом, в комнате пансиона, – Виллем, на вид, только уголь рубить умеет, – девушка, невольно, хихикнула, – его в шахтерском наряде от рабочих не отличить. Но двигается он хорошо… – брат аккуратно, почти каждую неделю, писал из Парижа.

Когда к власти пришел Муссолини, родители Элизы, продолжили ездить в обычное паломничество, в Ватикан, но вздыхали:

– Италия очень изменилась. Надеемся, они не пойдут путем Гитлера… – Элиза отложила расческу. Отец и мать отправлялись в Рим на Рождество. Их ждала аудиенция с папой. Прочитав энциклику, где его святейшество выступил против Гитлера, отец перекрестился: «Наконец-то. Можно не краснеть, говоря, что ты католик».

– Кузина Лаура католичка, – вспомнила Элиза:

– Интересно, как ей живется, в Японии? Тетя Юджиния пишет, что у нее все в порядке. Лаура почти ровесница Виллема. Можно их познакомить, когда она вернется… – родители беспокоились за брата, и хотели, чтобы он женился.

Виллем смеялся:

– Вы по любви обвенчались, и я намереваюсь так поступить. Кто бы говорил, папа, тебе пятый десяток шел, когда ты маму встретил… – барон, немного, покраснел: «Затягивать все равно, не надо, милый мой».

Элиза привыкла к возрасту родителей и не обращала на него внимания, но сейчас, озабоченно подумала:

– Папе семьдесят, маме скоро шестьдесят исполнится. Дождутся ли они внуков? Будут с ними возиться, как доктор Горовиц… – вернувшись с конгресса, Элиза отвела Гамена в особняк Кардозо. Детям было лучше, они весело бегали за собакой, Гамен лаял. Элиза, смущенно, сказала:

– Почему ты не идешь в оперу, Эстер? И на обед… – она спросила у доктора Кардозо, но Давид повел рукой: «Малыши болеют. Эстер не хочет их оставлять».

Кузина сказала ей, то же самое. Эстер мрачно подумала, что нездороье близнецов было только частью правды. Доктор Горовиц предложил ей посидеть с детьми. Открыв гардероб, перебирая сшитые два года назад платья, Эстер поняла, что, ни один наряд не придется ей впору:

– Не говоря о том, что они вышли из моды… – женщина попыталась натянуть шелковое, с глубоким вырезом платье, цвета небесной лазури. Ткань опасно затрещала. Нарочито аккуратно сняв туалет, Эстер медленно повесила его на кедровые плечики. Осторожно закрыв дверь шкафа, сев на кровать, она тихо расплакалась. В этом платье она ходила с Давидом в Метрополитен-оперу, через две недели после свадьбы.

Эстер помнила его восторженный взгляд, шепот:

– В антракте мы уйдем, не могу больше терпеть… – они провели медовый месяц в отеле «Плаза», в номере для новобрачных. Давид баловал ее, покупал драгоценности у Тиффани, возил на морские прогулки. Они спорили, у обоих были острые языки, но все несогласия заканчивались в огромной кровати гостиничной спальни:

– Он был рад, что я вышла замуж девственницей, – вспомнила Эстер, – говорил, что не ожидал подобного от врача. Говорил, что ему нравятся девушки с твердыми правилами, с головой на плечах… – она закурила папиросу.

Дети спали, отец сидел на кухне, углубившись в материалы конгресса. Позвонив из университета, муж коротко велел приготовить смокинг. Сказав, что мальчикам лучше, Эстер услышала саркастический голос: «Постарайтесь ничего не делать, иначе состояние детей изменится». Она заставила себя не бросать трубку на рычаг.

Муж был недоволен, когда она забеременела. Давид намеревался брать ее в экспедиции. Он вздохнул:

– Придется тебе остаться в Амстердаме. Надеюсь, ты не зря проведешь время. Будешь читать, разбираться в эпидемиологии… – Эстер хмыкнула: «Я акушер».

Муж удивился:

– Акушер мне в лагере ни к чему. Мне нужен эпидемиолог, секретарь…

– Прачка, – Эстер ткнула окурком в пепельницу:

– Ему нужна прачка и кухарка. И теплое тело в постели, внимающее ему, открыв рот, – когда муж приезжал в Голландию, Эстер его почти не видела. Он много работал, и приходил домой только к ужину. Давид полчаса играл с малышами, вымытыми, сытыми, и запирался в кабинете.

Когда она сказала Давиду, что ждет ребенка, муж пожал плечами:

– Ты была ответственна за меры предохранения. Значит, ты неаккуратно отнеслась к их применению. Я буду знать, Эстер, что тебе нельзя доверять задания, требующие внимательности… – женщина вытерла слезы с глаз:

– Он гений. Конечно, он раздражается, когда что-то идет не так. Он занят работой. И мальчики тянутся к отцу. Давид сам без отца вырос, он никогда не позволит… – о разводе Эстер не думала. Она сама выбрала мужа, и сама несла ответственность за свое решение.

– Я видела… – она оправила домашнее платье, – видела, что он очень придирчив, что он требует постоянной заботы… – подойдя к окну, она помахала Элизе:

– Пусть в оперу сходит, потанцует, – ласково улыбнулась женщина:

– Она хорошая девушка, славная. Пусть только замуж не торопится, – Эстер пошла вниз, готовить ужин отцу и мальчикам.

Спускаясь по лестнице, она вскинула светловолосую голову:

– Давид спасает тысячи людей от смерти. Его исследования развивают науку. Он ввел себе штаммы чумы. Как ты можешь быть недовольна его поведением? Наоборот, тебе надо сделать так, чтобы он, ни в чем, не знал нужды… – Эстер, все равно, не хотела бросать ординатуру. Мальчики были еще малы, даже разговора идти не могло о том, чтобы поехать с ними в Африку, или Маньчжурию.

– Все будет хорошо, – она разделывала кошерную курицу:

– Я выйду на работу, через два года защищу диссертацию. Я докажу Давиду, что могу быть отличным врачом. Поеду с ним, в конце концов… – Эстер стояла над доской, с ножом в руке. Отец заглянул на кухню: «Что это ты улыбаешься?»

– Просто так, папа, – женщина обвела глазами безукоризненно чистую комнату, старинную, выложенную дельфтскими изразцами печку, дубовые полы, медные сковороды, под беленым потолком. За окном, неожиданно для ноября, сияло солнце.

– Мальчикам бульон и куриные котлеты, – она вымыла руки, – а нам я сделаю сатай, с арахисовым соусом, – в Амстердаме обосновалось много выходцев с Явы и Суматры. Эстер научилась готовить тамошние блюда.

– Кофе я сварю прямо сейчас… – отец обнял ее за плечи:

– Ты очень красивая, доченька. Просто, чтобы ты знала… – доктор Горовиц, иногда, видел грусть в глазах Эстер. Он сказал сыновьям:

– Конечно, ей одиноко. Давид много работает. Вы ей делайте комплименты, дарите цветы. И я тоже буду… – Хаим приносил дочери букет, в пятницу, перед шабатом, и помогал ей убирать дом.

– Спасибо, – Эстер приложила знакомую ладонь отца к щеке. Гамен лежал у двери, уткнув нос в лапы. Женщина, весело, заметила:

– Вернется хозяйка, утром тебя заберет. Мы погуляем, и от курицы тебе что-нибудь достанется.

– Вы тоже щенка заведите, – посоветовал отец, – для малышей такое хорошо.

Он варил кофе. Эстер мариновала курицу, насвистывая какую-то джазовую песенку:

– Все устроится. Я читала, что надо быть более внимательной к мужу, на третьем году брака. Все временное, все пройдет.

В оперном театре Элиза сидела в ложе, с доктором Кардозо, и организаторами конгресса. В последний раз она была в театре прошлой зимой, с родителями и братом. Девушка, с удовольствием, слушала музыку. Кузен Давид сказал ей, что Мейербер в Германии запрещен. Элиза поморщилась:

– Мы читали, в газетах. У наших шахтеров, есть родственники в Германии, мы близко от границы. То, что происходит, ужасно… – Элиза вздохнула. Они разговаривали в антракте, Давид принес кофе. Элиза сидела, выпрямив спину, как ее учили в монастырской школе, не скрещивая ног.

– Видна порода, – одобрительно подумал Давид:

– Она аристократка. Эстер американка, у них все смешалось. Она поэтому себя запустила. У американцев нет воспитания. Достаточно вспомнить закусочные, где едят руками… – в экспедициях, Давид не обращал на подобное внимания, но дома настаивал на крахмальной скатерти, хорошем фарфоре и серебре. Эстер должна была переодеваться к обеду. Приехав домой в прошлом году, когда мальчики еще не ходили, Давид застал ее в разгаре дня, в халате. Он строго сказал:

– Ты знала, что я прилетел, я прислал телеграмму. Почему ты меня встречаешь в обносках… – он смерил взглядом ее фигуру: «Понятно, почему. Ты больше ни во что не влезаешь».

Давид был уверен, что жену надо воспитывать. По мнению доктора Кардозо, тесть, мягкий человек, распустил детей.

– Она единственная дочь, у нее двое братьев. Ее все баловали, – Давид считал, что женщина заслуживает подарков, когда она не разочаровывает мужа. Не разочаровывать, как он, много раз, объяснял Эстер, означало вести себя так, как пристало хорошей жене.

– Из нее бы вышла хорошая жена, – доктор Кардозо обсуждал оперу с кузиной, – в монастырях отлично воспитывают. Она пишет, пусть пишет. Она в женских журналах печатается. Ее никто не пустит в серьезные газеты… – Давид успел купить «Землю крови». Доктор Кардозо с удовольствием прочитал книгу. Повесть ему понравилась. Это была настоящая, мужская литература, как у любимого Давидом Хемингуэя.

Довольно много коллег отправилось в Испанию, но доктор Кардозо не собирался ехать на войну. Политика Давида не интересовала. Он не испытывал симпатий к коммунистам, и, тем более, к нацистам. Обсуждая с тестем работу рава Горовица в Берлине, Давид сказал:

– Это все паника. Гитлер играет на чувствах аудитории. Когда ему понадобится вступить в переговоры с западом, он уберет ограничения, касающиеся евреев. Он так сделал, перед Олимпиадой. И вообще… – доктор Кардозо пожал плечами, – немцы, цивилизованные люди, в отличие от русских.

С кузиной он, на такие темы не разговаривал. Ей было восемнадцать. Давид усмехнулся:

– Она почти ребенок. Фон Рабе руки не подала. Детская выходка… – на обеде, в приватном зале хорошего ресторана, он усадил Элизу рядом. Давиду нравилось восхищение девушки. Он рассказал, что испытывал на себе противочумную вакцину. Элиза открыла рот: «И вы не боялись, кузен?»

– А чего бояться? – Давид, уверенно, налил ей вина:

– Я создавал вакцину. Я за свою работу отвечаю, кузина… – Давид подмигнул. Доктор Кардозо, с тоской, подумал, что ему надо возвращаться домой, к жене:

– Скорей бы уехать отсюда… – за столами он заметил давешнего, белокурого немца. Давид долго пытался вспомнить его фамилию. Элиза наклонилась к нему:

– Это доктор фон Рабе. У Виллема, моего брата, был соученик в Гейдельберге, тоже фон Рабе. Они, наверное, родственники… – начались танцы. Давид, добродушно, заметил:

– Не сидите со мной, стариком. В медицине нашего уровня, – он щелкнул дорогой зажигалкой, – мало женщин. Вы будете нарасхват, кузина… – Элиза, действительно, не присела. Играл хороший джазовый оркестр, трепетали огоньки свечей на столах. Элиза танцевала:

– Как повезло кузине Эстер. Он такой умный, много знает. Ему тридцати нет, а у него ордена, он доктор медицины, спасает жизни. И он красивый… – девушка покраснела. Элиза пошла в дамскую комнату. Стоя над умывальником, она вздохнула:

– Он женатый человек, еврей, родственник. Папа говорил, они с отцом кузена Давида очень дружили, вместе росли. Надо кузину Эстер в Мон-Сен-Мартен пригласить, когда малыши подрастут… – в узком коридоре, ведущем к дамской комнате, было пусто. Горела одна, тусклая лампочка. Элиза толкнула дверь на лестницу. Девушка ахнула, подняв голову:

– Что вы здесь делаете!

От него пахло чем-то неприятным, медицинским:

– Как в больнице, – поняла Элиза. Девушка потребовала: «Пропустите меня». Светло-голубые глаза обшарили ее с ног до головы. Высунув язык, доктор фон Рабе облизал губы. Элиза почувствовала тошноту, услышала вкрадчивый шепот:

– Вам понравится, обещаю… – большая, холодная рука легла ей на грудь, он прижал Элизу к стене. Девушка сдавленно закричала: «На помощь!».

Гремел джаз, она поняла:

– Очень шумно, никто не придет. Он сумасшедший, фон Рабе… – у него были крупные, белоснежные зубы, длинные, ледяные пальцы. Попытавшись вывернуться, Элиза услышала гневный голос: «Вон отсюда!». Доктор Кардозо встряхнул фон Рабе за плечи. Давид одним коротким, точным ударом разбил ему нос. Отто схватился за окровавленное лицо. Давид развернул его к двери:

– Чтобы завтра я вас не видел на заседаниях. Отправляйтесь в свою Германию, понятно? – он толкнул фон Рабе куда-то пониже спины. Не удержав равновесия, Отто растянулся на полу. Давид предложил Элизе руку:

– С вами все в порядке? Вас долго не было видно, я забеспокоился. Он просто напился, – презрительно добавил доктор Кардозо, – колбасник.

Элиза кивнула, тяжело дыша. Фон Рабе пытался встать, Давид брезгливо обошел его. Доктор Кардозо, внезапно, рассмеялся:

– На самом деле я вас искал потому, что хотел пригласить на танец. Танго… – у него была крепкая, теплая рука. Элиза смутилась: «Спасибо, кузен Давид, что вы…»

– Иногда, – доктор Кардозо вытер пальцы белоснежным платком, – надо показывать швали, где их место… – дверь захлопнулась. Отто стоял на коленях, размазывая по лицу кровь, вдыхая запах сандала. Он сжал зубы:

– Я все запомню, доктор Кардозо. Мы встретимся, обещаю.

Достав из кармана смокинга склянку с дезинфицирующим средством, Отто пошел умываться.

Когда дети росли, доктор Горовиц всегда играл с ними в карты, в гостиной, по вечерам. Они говорили о школе, Хаим читал письма от родни. Сестры доктора Горовица разъехались по всей Америке, двое вышли замуж в Канаду. Они сидели за овальным столом орехового дерева, под стеной, увешанной фотографиями свадеб, обрезаний и бар-мицв. Хаим рассказывал о бабушке и дедушке. Рав Горовиц и миссис Горовиц умерли за два года до свадьбы младшего сына. Хаим, глядя на Меира, улыбался:

– Он на отца моего похож. Одно лицо. Даже уши такие же.

Джошуа и Бет очень ждали внуков от старшего сына, но у Натана детей не появилось.

– Потом его жена умерла, – Хаим сделал ход, – за два года до войны.

На кухне стояла тишина. Близнецы, вымытые, накормленные, сопели в кроватках, в детской. Эстер погуляла с Гаменом. Она, с наслаждением выпила чашку кофе, в уличном кафе, листая женский журнал.

Когда приехал отец с братьями, Эстер поняла, как устала за год. Вывести одной, мальчиков на прогулку, становилось почти военной операцией. Эстер неделями не выбиралась куда-то дальше парка Кардозо, на противоположной стороне канала, и магазина на углу. Хлеб она пекла сама, кошерный мясник раз в неделю привозил курицу. Все остальное она покупала в лавке. По соседству стоял газетный ларек, где Эстер брала журналы и папиросы. Весь остальной Амстердам, с тем же успехом, мог быть расположен на луне.

– Все ненадолго, – Гамен бегал по набережной, облаивая уток, – мальчики подрастут, научатся гигиене, станут лучше ходить. Можно с ними в Париж съездить, и в Лондон. Просто до синагоги добраться… – перед приездом мужа, она навестила микву, но Давиду о своем визите не сказала. Через две недели после хупы, в Нью-Йорке, Эстер, вернулась из миквы в гостиницу. Муж, ядовито, сказал:

– Не думал, что женщина с высшим образованием может быть такой косной. Не буду к тебе прикасаться, пока ты душ не примешь. Окунаться в бассейн, где неделями не меняют воду… – Давид провел ночь на диване в гостиной.

Эстер, иногда, думала, что может сама сделать мальчикам обрезание. Отец был здесь, и помог бы ей. Она вспоминала холодный взгляд мужа:

– Мои сыновья не подвергнутся варварскому ритуалу, потерявшему санитарное значение. Не спорь со мной… – его щека закаменела. Женщина напомнила себе:

– Он прав, в Европе многие давно не обрезают детей. Мальчики все равно евреи… – Гамен остался в особняке Кардозо по просьбе Элизы. Девушка уезжала в Гаагу, брать интервью у какого-то представителя Лиги Наций.

Элиза смутилась, но Эстер потрепала собаку по голове:

– Мальчишки выздоравливают, Гамена они любят. Мы у тебя щенка попросим, – женщина, весело, улыбнулась.

После заключительного заседания конгресса, муж отправился в Лейден, в университет, обрабатывать в лаборатории результаты поездки в Конго. Эстер не стала просить, чтобы Давид побыл немного с ней и детьми.

– Он занят, – сказала себе женщина, – монография весной выходит. Он поедет в Африку, а оттуда в Маньчжурию. Я работать начну… – Эстер не хотела навещать портниху. Она твердо решила не доедать за мальчиками, и отказаться от выпечки и шоколада. На столе, в фарфоровом блюде, лежало имбирное печенье, но Эстер его не трогала. Она пила несладкий кофе.

Она затянулась папиросой: «Поэтому дядя Натан из Святой Земли уехал?»

Отец кивнул:

– Он рано женился, ему двадцати не исполнилось. В Иерусалиме так принято. Поехал учиться, в ешиву Судаковых, и женился. Тогда рав Исаак был жив, отец Корвино, жены их. Покойным Бенциону и Шуламит десяти лет не было. Жена у Натана хорошая оказалась, – доктор Горовиц вздохнул, – но детей у них не родилось. Они о мальчиках заботились, сиротах, из ешивы. Когда она умерла, Натан написал, что не может больше в Иерусалиме оставаться. Конечно, он два десятка лет с ней прожил. Уехал в Польшу, преподавал, война началась… – мерно тикали старинные, прошлого века часы.

Отец искал дядю Натана через «Джойнт». Польша, после войны, революции в России, и еще одной войны, лежала в развалинах. Никто не мог найти среди сотен тысяч погибших или эмигрировавших евреев, одного Натана Горовица. Отец, сначала, думал, что старший брат вернулся на Святую Землю, однако и в Иерусалиме никто, ничего, не слышал.

Эстер вспомнила:

– Папа говорил. Половину Польши большевики разорили. Буденный, Тухачевский, Горский убивали евреев, жгли местечки… – пробило семь вечера. Хаим улыбнулся:

– Тетя Ривка к Брюсселю подлетает. Переночуют, утром сядут на парижский рейс. И когда только мы пересечем Атлантику?

После катастрофы дирижабля «Гинденбург», весной, рейсы через океан отменили. Раньше путь из Германии в Америку занимал четыре дня, дирижабли шли без посадок. Пока что только почта доставлялась на гидросамолетах, с остановками на Бермудских и Азорских островах. Амелия Эрхарт, знаменитый авиатор, пропала летом в Тихом океане, пытаясь совершить полет вокруг света.

– Скоро, – ободряюще заметила Эстер, – тогда я смогу повезти малышей в Нью-Йорк. Тетя Ривка должна встретиться с мадемуазель Аржан, невестой кузена Теодора. Она, как две капли воды на нее похожа, папа. Я не предполагала, что такое возможно… – отец усмехнулся:

– Опять ты выиграла. Надо мне сходить, посмотреть фильм, где она снималась. Тетя Ривка будет обедать с Мишелем, с Теодором. Она обязательно увидится с мадемуазель Аржан, то есть Гольдшмидт, – отец стал тасовать карты: «Они похожи, потому, что мадемуазель Гольдшмидт тоже еврейка. Все просто».

Эстер делала ходы. Мальчики оказались похожими на нее:

– Я папу напоминаю. Он светловолосый, в бабушку Батшеву. И мама была блондинка. Давиду хотелось, чтобы сыновья вышли в его породу. Хотя у Давида тоже глаза голубые, в мать… – Эстер не застала свекрови в живых. Она умерла, когда муж учился в университете. Давид стал студентом в шестнадцать лет, и закончил, курс за два года. В девятнадцать он получил премию за статьи о чуме:

– Другие в его возрасте на танцы бегали, – вздохнула Эстер, – а Давид в Маньчжурии людей лечил. Впрочем, кузен Теодор тоже, две войны прошел, мальчишкой. Жалко тетю Жанну. Теодор пишет, что у нее ноги отнимаются. Если они решат в Америку поехать, сложно ее перевозить будет. Но только до Гавра надо добраться. Наверное, мадемуазель Аржан потом в Голливуд пригласят. Тетя Ривка устроит, – Эстер поняла, что улыбается.

За кофе они говорили о семье. Эстер успокоила отца, когда он, озабоченно, заметил: «Аарону жениться пора».

– Женится, – уверенно сказала женщина:

– Ты его лет женился, в двадцать восемь. Ты знаешь Аарона, папа. Он человек упорный, что обещает, то и делает. Пока в Германии, – Эстер махнула на восток, – все происходит, он евреев не бросит. Куда ему жениться? – она вспомнила грустные, темные глаза старшего брата:

– Рано или поздно немцы опомнятся, папа. Они цивилизованные, культурные люди. У Давида мать во Франкфурте родилась. У них Гете, Гейне, Моцарт, Бетховен, Мендельсон…

Хаим откинулся на спинку старинного, крепкого стула:

– Гейне и Мендельсона сумасшедший запретил. Амалия… – он покраснел, – то есть миссис Фогель, мне много о Берлине рассказывала. И Аарон тоже, ты слышала. Боюсь, что одной Германией все не ограничится.

Эстер пожала плечами:

– Есть международные договоры, папа. Если Гитлер посмотрит в сторону других стран, его призовет к порядку Лига Наций… – Эстер, отчего-то подумала:

– Надо мальчикам американское гражданство оформить, на всякий случай. Когда Давид уедет. Хотя нет, требуется его согласие… Он не разрешит, – поняла Эстер. Муж был недоволен, когда она не захотела отказываться от американского паспорта:

– Ты моя жена, ты живешь в Голландии, – хмуро сказал Давид, – моя семья здесь в шестнадцатом веке обосновалась. Ты должна получить местные бумаги, – у Эстер просто не находилось на это времени.

– Все будет хорошо, – заключила она и прислушалась. Наверху было тихо.

Отец сварил еще кофе, они обсуждали лондонских родственников. Констанца, в сентябре, защитила двойной докторат в Кембридже, по физике и математике:

– Джон тоже в Кембридже, готовит диссертацию… – писала тетя Юджиния.

– Его светлость пока не оправился от потери Антонии. Бедная девочка, ей всего восемнадцать было. Она никому не сказала, что едет в Испанию. Когда мы узнали, что Тони в Мадриде, она уже погибла. Стивен стал личным пилотом короля Георга, после коронации. Он продолжает испытывать новые модели самолетов. Мы за него беспокоимся, однако он уверяет, что все безопасно… – Эстер поняла: «О сыне она ничего не пишет. Впрочем, понятно, почему».

Они закончили партию, до Эстер донеслось хныканье мальчиков. Отец положил руку ей на плечо:

– Я покачаю их, колыбельную спою. Мне ее папа пел, я помню. И вас я убаюкивал… – доктор Горовиц поднялся по лестнице. Эстер сидела, тихо напевая:

Durme, durme mi alma donzella,

Durme, durme, sin ansia y dolor…

Она думала, что, может быть, у них с Давидом появится еще ребенок:

– Я его уговорю, – решила Эстер, – не сейчас, потом. Девочка. Он полюбит девочку, обязательно. Я ей кинжал отдам… – она мыла посуду:

– Жаль, что Тора Горовицей пропала. Впрочем, что только не пропало. Но портрет бабушки Марты нашли, отправили в Лондон. Без горя и несчастий… – пришли ей в голову слова колыбельной: «Так и будет, без горя и несчастий».

Эстер включила радио. Передавали вечерние известия. Она, краем уха, слушала диктора. Италия присоединилась к антикоминтерновскому пакту, японские войска взяли Шанхай. Заиграла музыка, начался прогноз погоды:

– В Амстердаме, – весело сказал диктор, – ожидается солнце. Советуем провести выходные в парках… – он прервался, раздалось шуршание, кашель. Кто-то наливал воду в стакан.

– Простите, – диктор вернулся в эфир:

– Срочное сообщение из Бельгии. Рейс авиакомпании Сабена, из Кельна в Брюссель, в связи с плохой погодой, был направлен на аэродром Остенде. К сожалению, при заходе на посадку, при низкой видимости, пилот задел крылом самолета фабричную трубу. Судя по сведениям, в катастрофе погибли все члены экипажа и пассажиры, включая семью наследного принца Гессенского и знаменитую американскую актрису, мадам Роксанну Горр… – чашка мейсенского фарфора, выскользнув из рук Эстер, разлетелась на мелкие осколки.

– Не склеить, – поняла женщина, – не склеить. Давид будет недоволен… – диктор продолжал говорить. Эстер заставила себя аккуратно сложить полотенце. Наступив на тонкий фарфор, она сжала руки. Ей надо было подняться наверх, к отцу. В коридоре она немного постояла, слушая его ласковый голос, лепет мальчиков. Повернув бронзовую ручку двери, Эстер вошла в детскую, где пахло молоком и тальком, горел ночник, и звучала медленная, тихая колыбельная.

Давид остановился на мосту через Принсенграхт. День оказался теплым. Расстегнув твидовое пальто, он прислонился к перилам. Доктор Кардозо оставил ее на скамейке, в парке, рядом с прудом, где плавали лебеди. Она была без шляпки, золотистые волосы сверкали на солнце. Она комкала в маленьких, хрупких руках носовой платок:

– Надо Гамена забрать. Но как… – серо-голубые глаза заблестели, – как мне в лицо ей смотреть… – Элиза всхлипнула. Обняв девушку, наклонившись, Давид провел губами по ее запястью, не обращая внимания на детей, бегающих вокруг, на матерей с низкими колясками:

– Я говорил, в Гааге. Тебе не надо с ней встречаться. Я все сделаю. Пообедаем, я навещу своего адвоката, и поедем в Мон-Сен-Мартен… – едва почувствовав его прикосновение, Элиза задрожала.

Давид знал, что девушка уезжает в Гаагу.

Работая в Лейдене, он поймал себя на том, что посматривает в сторону больших часов, на стене лаборатории. Не выдержав, он достал из кармана пальто расписание поездов. Найти Элизу оказалось легко. Она всегда останавливалась в католических пансионах для девушек. На вокзале он узнал, что таких гостиниц в Гааге всего две. В первой ему сказали, что мадемуазель де ла Марк живет именно здесь. Давид оставил ей записку.