Текст книги "Десять дней в сумасшедшем доме (ЛП)"

Автор книги: Нелли Блай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Глава 15
Случаи из жизни сумасшедшего дома

В палатах очень мало занятий, за которыми можно скоротать время. Вся одежда в приюте сшита руками пациенток, но шитье не слишком занимает ум. После нескольких месяцев в заключении мысли о внешнем мире начинают слабеть, и все, что несчастные могут делать – это сидеть и думать о своей безнадежной судьбе. На верхних этажах открывается хороший вид на плывущие по реке паромы и Нью-Йорк. Не раз я пыталась представить себе, глядя в просветы между решеток на слабо мерцающие огни города, что бы я чувствовала при этом, если бы некому было освободить меня отсюда.

Я наблюдала, как пациентки стоят возле окон и страждущим взором смотрят на город, на улицы которого они, скорее всего, уже никогда не выйдут. Он значил для них жизнь и свободу; он был так близко, и все же даже небеса не так далеко от преисподней.

Тосковали ли женщины по дому? Исключая самые безнадежные случаи, они все осознавали, что заперты в стенах приюта для умалишенных. Единственным их непреходящим желанием было желание освободиться, вернуться домой.

Одна несчастная каждое утро говорила мне:

– Сегодня ночью мне снилась моя мама. Думаю, она придет сегодня и заберет меня домой.

Эта единственная мысль, эта мечта никогда не покидала ее, хотя она содержалась в приюте уже около четырех лет.

Сколько загадок таит в себе безумие! Я видела больных, чьи уста были навеки скованы абсолютным молчанием. Они живут, дышат, едят; человеческий облик на месте, но нечто такое, без чего может существовать тело, но что не может существовать без тела, угасло в них. Я задавалась вопросом, кроется ли за этим молчанием что-то, о чем нам никогда не узнать, или там совершенная пустота.

Не менее печальны случаи, когда пациенты постоянно разговаривают с невидимыми собеседниками. Я видела, что они ничего не осознают об окружающей их реальности и всецело поглощены плодами своего воображения. Однако, как это ни странно, они подчинялись любому приказу, отданному им, так же, как собака подчиняется командам хозяина. Одним из самых ужасных заблуждений страдала голубоглазая ирландская девушка, которая верила, что ее душа навеки проклята за некий совершенный ею поступок. Днем и ночью она жутко кричала:

– Я проклята на веки вечные! – и это вселяло ужас в мою душу. Ее агония казалась частью адских мучений.

Когда меня перевели в седьмое отделение, я еженощно была заперта в палате с шестью безумными женщинами. Две из них, кажется, совсем никогда не спали и бредили всю ночь. Другая выбиралась из кровати и бродила по палате, ища кого-то, кого она хотела уничтожить. Я не могла перестать думать, как она может в любой момент с легкостью наброситься на кого-то из пациенток. Это вовсе не помогало сделать ночной отдых более спокойным.

Женщина средних лет, которая всегда сидела в одном и том же углу комнаты, имела странную причуду. У нее было несколько газетных страниц, и с них она постоянно зачитывала самые удивительные вещи, какие мне доводилось слышать. Я часто садилась неподалеку от нее и слушала. Правдивые истории и выдумки мешались в ее речи.

Пока я была в приюте, я видела одно-единственное письмо, переданное пациентке. Это вызвало сильный интерес у остальных. Все больные жаждали хоть каких-то новостей из внешнего мира, так что они собрались вокруг той, которой повезло получить весточку, и засыпали ее вопросами.

Посетители вызывают не меньше интереса и столько же радости. Мисс Мэтти Морган из седьмого отделения однажды играла на фортепиано, чтобы развлечь пришедших с визитом. Они спокойно окружили ее, пока кто-то не сказал, что она – пациентка.

– Сумасшедшая! – зашептались они и поспешили уйти прочь, оставив ее в одиночестве. Она была очень удивлена и возмущена этим. Мисс Мэтти, вместе с несколькими обученными ею девушками, украшала вечера в седьмом отделении песнями и танцами. Иногда доктора присоединялись и танцевали с пациентками.

Как-то раз, спустившись вниз в час обеда, мы услышали тихий и слабый плач на цокольном этаже. Все отметили это, и вскоре мы выяснили, что там был ребенок. Да, ребенок. Подумайте об этом – маленький, невинный младенец, рожденный в этом ужасном месте! Я не могу представить себе ничего более страшного.

Посетительница, пришедшая однажды, принесла на руках свое дитя. Мать, разлученная со своими пятью отпрысками, попросила разрешения подержать его. Когда посетительница собралась уходить, больная утратила самообладание от горя и умоляла оставить ей ребенка, которого она уже считала своим собственным. Это взволновало пациенток сильнее, чем любое другое запечатленное мной событие.

Единственное развлечение, если это можно так назвать, доступное пациенткам, – это катание раз в неделю, когда позволяет погода, на карусели. Это хоть какая-то перемена, так что они принимают ее с большим удовольствием.

Тихие пациентки трудятся в прачечной, делают жесткие щетки и матрасы. Они ничего не получают за это, но хотя бы могут проголодаться за время работы.

Глава 16
Прощание

В тот день, когда в приют привезли Полин Моусер, мы услышали неистовые крики, и молодая ирландка, полуодетая и шатающаяся, словно в опьянении, прошла по коридору, крича:

– Ура! Трижды ура! Я убила дьявола! Люцифер! Люцифер! Люцифер! – и она повторяла это снова и снова. Затем она вырвала прядь своих волос и радостно воскликнула: – Как ловко я обманула демонов! Они говорили, что Бог создал ад, но это ложь!

Полин помогала этой девушке в создании безумной обстановки, распевая дурацкие песни. Спустя час после появления ирландки отделение навестил доктор Дент, и, когда он шел по коридору, мисс Грюп шепнула умалишенной:

– Он и есть дьявол, атакуй его!

Удивленная тем, что медсестра скомандовала безумной, я всерьез ожидала, что бешеное создание набросится на доктора. К счастью, она не сделала этого, но вновь начала выкрикивать что-то про Люцифера. Когда доктор ушел, мисс Грюп снова попробовала растравить девушку, утверждая, что певец на одной из картин является дьяволом, и бедняжка стала кричать:

– Ты – дьявол, я тебя покараю! – так что двум медсестрам пришлось навалиться на нее, чтобы заставить притихнуть. Работницы, кажется, находили немало веселья в том, чтобы провоцировать буйных пациенток на их худшие поступки.

Я взяла себе за правило при каждом опросе повторять докторам, что я разумна, и просить освободить меня, но чем больше я упорствовала, пытаясь доказать им свое душевное здоровье, тем сильнее они сомневались в нем.

– Для чего вы, доктора, находитесь здесь? – спросила я одного, чье имя я не могу припомнить.

– Чтобы заботиться о пациентах и проверять их разумность, – ответил он.

– Отлично, – сказала я. – На острове шестнадцать докторов, и, исключая двух, я не замечала, чтобы они тратили хоть каплю внимания на пациенток. Как врач может судить об умственном состоянии женщины, если он говорит ей только слова приветствия и не прислушивается к ее мольбам об освобождении? Даже самые тяжко больные знают, что бесполезно говорить что-либо, ведь в ответ они услышат, что это все – плод их воображения.

– Проверьте меня всеми способами, – убеждала я других, – и скажите, безумна я или здорова? Проверьте мой пульс, мое сердцебиение, мои глаза; попросите вытянуть руку и пошевелить пальцами, как делал доктор Филд в Бельвю, и тогда заключите, выжила ли я из ума.

Они не принимали всерьез мои просьбы, полагая, что я брежу.

В другой раз я сказала одному из них:

– У вас нет права удерживать здесь разумных людей. Я здорова, всегда была здоровой, и я должна настаивать на полном обследовании или освобождении. Некоторые другие женщины из находящихся здесь также здоровы. Почему нельзя отпустить их?

– Они все безумны, – был ответ, – И страдают от заблуждений и иллюзий.

После того, как я долго беседовала с доктором Ингрэмом, он сказал:

– Я переведу вас в более спокойное отделение.

Часом позже мисс Грэйди вывела меня в коридор и, назвав меня всеми грубыми и грязными словами, какие только может выговорить женщина, она сказала, что мне повезло, раз я сумела «спрятаться», переведясь в другое отделение, а иначе она бы отплатила мне за то, что я так хорошо все запоминаю и рассказываю доктору Ингрэму.

– Чертова девка, ты забыла все о себе, но никогда не забываешь нажаловаться докторам.

Затем она позвала мисс Невилл, которую доктор Ингрэм тоже великодушно согласился перевести, и отвела нас этажом выше, в седьмое отделение.

В седьмом отделении работали миссис Кронер, мисс Фицпатрик, мисс Финни и мисс Харт. Я не видела там такого жестокого обращения, как на нижнем этаже, но я слышала, как они отпускали грубые замечания и угрожали, выкручивали пальцы и раздавали пощечины непокорным пациенткам. Дежурившая ночью медсестра, которую, кажется, звали Конвэй, была весьма бесцеремонной. Если пациентки из седьмого отделения и обладали скромностью, им приходилось прощаться с ней. Всем приказывали раздеваться в коридоре перед дверьми палат, складывать одежду и оставлять ее там до утра. Я просила разрешения раздеться в своей палате, но мисс Конвэй заявила, что если она когда-нибудь поймает меня на этом, она предоставит мне причину больше никогда не повторять таких попыток.

Первый доктор, которого я видела там, – доктор Колдуэлл, – хватал меня за подбородок, и, поскольку я устала отказываться отвечать на вопросы о своем доме, я говорила с ним только по-испански.

Седьмое отделение может показаться посетителю вполне милым. Стены украшены дешевыми картинами, имеется фортепиано, оккупированное мисс Мэтти Морган, работавшей прежде в одном из музыкальных магазинов города. Она разучивала песни с несколькими пациентками и преуспела в этом. Главной артисткой в отделении была польская девушка по имени Ванда. Она была талантливой пианисткой и иногда соглашалась продемонстрировать свои умения. Она бегло читала самые сложные мелодии, и ее чувство такта и выразительность были безупречны.

По воскресеньям послушным пациенткам, чьи имена медсестры отмечали в течение недели, позволяли посетить церковь. На острове была небольшая католическая часовня, и иногда проходили службы.

Однажды приехал «проверяющий», и доктор Дент устроил обход для него. На цокольном этаже они обнаружили, что половина медсестер ушла обедать, оставив другую половину надзирать за нами, как это было всегда. Ушедшим немедленно было приказано вернуться к своей работе до тех пор, пока не пообедают все пациентки. Некоторые больные хотели рассказать о том, что им не дают соли, но им не позволили.

Сумасшедший дом на острове Блэквелла – это ловушка для людей. Попасть сюда легко, но уйти прочь почти невозможно. Я намеревалась заставить перевести меня в Лодж и Ретрит, но когда я получила свидетельства двух разумных женщин и могла пересказать их, я решила не рисковать своим здоровьем – и волосами – так что не стала изображать буйную.

В последние дни ко мне не допускали посетителей, так что, когда адвокат Питер А. Хендрикс приехал и заявил, что мои друзья желают взять меня под опеку, если я предпочту остаться с ними, а не в приюте, я согласилась с великой радостью. Я попросила его немедленно отправить мне что-нибудь съедобное, как только он вернется в город, и стала нетерпеливо ждать освобождения.

Время для него настало раньше, чем я надеялась. Я шла в колонне во время прогулки и как раз заметила несчастную женщину, у которой случился обморок, когда медсестры пытались заставить ее идти.

– Прощайте, я отправляюсь домой, – сказала я Полин Моусер, когда она прошла мимо, сопровождаемая под руки двумя другими пациентками. С грустью я попрощалась со всеми, с кем была знакома, на своем пути к свободе и жизни, в то время как они оставались здесь для судьбы, что была хуже смерти.

– Adios, – прошептала я мексиканке, послала ей воздушный поцелуй и оставила своих соседок из седьмого отделения.

С огромным нетерпением я предвкушала отъезд из этого ужасного места, но когда меня увезли, и я знала, что снова могу свободно гулять под небесами, покидать его было немного горько. В течение десяти дней я была одной из них. Как бы глупо это ни было, мне казалось очень жестоким оставлять их там страдать. Я ощутила идеалистическое желание остаться и поддерживать их своим присутствием и состраданием. Но это длилось только миг. Ворота были открыты, и воля показалась мне такой сладкой, какой никогда прежде не была.

Вскоре я пересекла реку и достигла Нью-Йорка. После десяти дней в сумасшедшем доме на острове Блэквелла я вновь была свободной.

Глава 17
Расследование присяжной комиссии

Вскоре после того, как я распрощалась с сумасшедшим домом на острове Блэквелла, меня вызвали для отчета перед судом присяжных. Я отозвалась с готовностью, потому что желала помочь тем несчастнейшим из божьих созданий, которых я покинула в заключении. Если я не была в силах подарить им величайшее из всех благ – свободу, я надеялась хотя бы убедить других сделать их жизнь более сносной. Я поняла, что члены комиссии были доброжелательными джентльменами, и у меня не было причин тревожиться, представая взорам двадцати трех присяжных.

Я поклялась в правдивости своего рассказа и затем припомнила все – начиная с моего появления во временном доме и заканчивая моим освобождением. Заместитель окружного прокурора Вернон М. Дэвис проводил слушание. Присяжные затем попросили меня сопровождать их во время визита на остров. Я согласилась с радостью.

Никто не должен был знать заранее о нашей задуманной поездке на остров, но прошло немного времени, прежде чем к нам присоединились один из благотворительных комиссионеров и доктор МакДональд с острова Уорда. Один из присяжных сказал мне, как из разговора с кем-то о сумасшедшем доме он узнал, что их известили о нашем прибытии за час до того, как мы достигли острова. Это могло произойти, пока присяжная комиссия проверяла отделение для душевнобольных в госпитале Бельвю.

Путь до острова сильно отличался от того, что я проделала в первый раз. Теперь мы плыли на новом и чистом пароме, тогда как тот, на котором я была прежде, был, по их словам, отправлен на ремонт.

Комиссия опросила нескольких медсестер, и их рассказы противоречили друг другу так же сильно, как и моим показаниям. Они признались, что планируемый визит комиссии обсуждался ими и докторами заранее. Доктор Дент сказал, что он не может утверждать, была ли ванна ледяной и действительно ли многие женщины мылись в одной и той же воде. Он знал, что качество еды не соответствует должному, но заявил, что причиной была нехватка средств.

Если медсестры жестоко обращались с пациентками, мог ли он судить об этом по очевидным признакам? Нет, не мог. Он сказал, что среди докторов не было ни одного компетентного, что также было следствием отсутствия средств на наем хороших врачей. В беседе со мной он заявил:

– Я рад, что вы взялись за это дело, и, если бы я знал о вашей цели, я всеми силами помогал бы вам. У нас нет других способов выяснить истинное положение дел, кроме того, к которому прибегли вы. После того, как ваш рассказ был опубликован, я обнаружил, что одна медсестра из Ретрита действительно ставила наблюдателей, чтобы знать о нашем приходе, как вы утверждаете. Ее уволили.

Мисс Энн Невилл вызвали на цокольный этаж, и я отправилась поговорить с ней, зная, что встреча со столькими незнакомыми джентльменами встревожит ее, даже если ее разум в порядке. Мои опасения подтвердились. Медсестры сказали ей, что ей предстоит быть опрошенной несколькими мужчинами, и она дрожала от страха. Хотя я рассталась с ней всего две недели назад, она уже выглядела так, словно перенесла серьезную болезнь, так изменился ее вид за это время. Я спросила ее, принимала ли она какие-то лекарства, и она ответила утвердительно. Затем я заверила ее, что не требую от нее ничего, кроме как рассказать присяжным все, что с нами было с тех пор, как нас с ней привезли в приют, чтобы те признали мое душевное здоровье. Она знала меня лишь как мисс Нелли Браун и не была осведомлена о моей истории.

Она не давала клятв, но ее рассказ должен был убедить всех слушателей в правдивости моих заявлений.

– Когда мисс Браун и меня привезли сюда, медсестры были грубы с нами, и еда была слишком плохой, чтобы суметь съесть ее. У нас было мало одежды, и мисс Браун постоянно просила дать нам еще что-нибудь. Я думаю, что она очень добра, потому что, когда доктор пообещал выдать ей теплую одежду, она отдала ее мне. Странно, но с тех пор, как мисс Браун забрали отсюда, все переменилось. Медсестры стали добрее, и теперь нас хорошо одевают. Доктора часто навещают нас, и еда стала гораздо лучше.

Нужны ли еще какие-то доказательства?

Затем присяжная комиссия посетила кухню. Там было очень чисто, и две бочки с солью, демонстративно открытые, стояли прямо возле дверей! Хлеб в разрезе оказался безупречно белым и совсем не похожим на тот, что давали нам на ужин.

Мы обнаружили совершенный порядок в отделениях. Кровати заменили более удобными, и те бадьи из седьмого отделения, в которых нас заставляли умываться, уступили место сверкающим новым раковинам.

Нас провели по учреждению, и не к чему было придраться.

Но те женщины, о которых я рассказывала, где они были? Ни одну я не смогла найти там, где покинула их. Если мои утверждения об этих пациентках были неверными, зачем переводить их в другие отделения, чтобы их невозможно было отыскать? Мисс Невилл призналась комиссии, что ее переводили несколько раз. Когда мы посетили то же отделение чуть позже, ее вернули на прежнее место.

Мэри Хьюс, о которой я говорила как о вполне разумной, нельзя было найти. Какие-то родственники забрали ее. Куда, никто не знал. Упомянутая мной миловидная женщина, которую отправили сюда из-за отсутствия средств к существованию, по их словам, была перевезена на другой остров. Они отрицали, что знают что-либо о пациентке-мексиканке, и говорили, что такой больной вообще не было. Миссис Коттер была отпущена, и Бриджет МакГиннесс и Ребекка Фэррон были переведены в другие здания. Немку по имени Маргарет также не удалось обнаружить, и Луизу перевели куда-то из шестого отделения. Француженка Жозефин, здоровая и крепкая женщина, умирала от паралича, как они утверждали, и мы не могли поговорить с ней. Если я была неправа в своих суждениях о душевном здоровье этих пациенток, зачем все это было сделано? Я видела Тилли Мэйард, и она так переменилась к худшему, что я содрогнулась при взгляде на нее.

Я сильно сомневалась, что присяжные поверят мне, так как увиденное ими совершенно отличалось от того, как все было в дни моего заключения. Но они встали на мою сторону, и поданное ими в суд прошение учитывало все те изменения, которые я предложила.

Единственное утешение появилось у меня после проделанной работы – благодаря моему рассказу комитет по ассигнованию выделил на 1.000.000 долларов[4]4
  В стоимости денег 1886 года. Если перевести это на современные доллары, с учетом всех экономических потрясений и войн XX столетия, сумма выйдет поистине астрономической.


[Закрыть] больше, чем когда-либо выделялось, на содержание и лечение душевнобольных.

КОНЕЦ