Текст книги "Свобода"

Автор книги: Нелла Камышинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Нелла Камышинская
Свобода

Это была пустая, просто нелепая затея. Заведомо пустая. Как же так случилось, что я дала согласие? Ума не приложу.

Произошло это прекрасным летним вечером, в воскресенье. Я села в троллейбус в центре города и отправилась в самый конец двенадцатого маршрута. Вот уже год, как там поселилась одна моя старая знакомая. Но я никогда не была в этой ее квартире. Да и старую помнила смутно – давно не виделись. Адрес я записала на клочке бумаги, теперь клочок этот лежал в моей сумке. Никаких поисков: мне нужна была как раз та самая улица, по которой сейчас шел троллейбус, только дальний ее конец. Насколько мне было известно, там в настоящее время сносились хибарки и строились новые многоэтажные дома.

Помню все, как будто вчера случилось. Проедем квартал и станем. Двери с грохотом отворялись, и шумные, какие-то взвинченные компании и отдельные парочки вваливались на ступеньки, умирая со смеху, перекликаясь, зовя кого-то, кто остался за дверью, а потом точно так же вываливались на улицу, и я смотрела из окна, как они сбиваются в кучки, озабоченно машут руками и бегут куда-то наперерез потоку людей. Это была обычная воскресная жизнь столичного центра. Он кипел, как самовар! И наш дребезжащий троллейбус, фыркая и отплевываясь, пробивался сквозь его горячие брызги. А потом не стало ни магазинов, ни бесчисленных фонарей. За окном поплыли полутемные кварталы. И проход опустел. Теперь в троллейбусе было тихо, всех шалунов и бездельников как водой смыло, остались сидящие почтенные люди, которые плыли совсем к другим берегам, не развлекаться, нет: ужинать и спать.

Мне кажется, что я была совершенно спокойна… Я приблизительно смогла рассчитать, где мне нужно выйти, но все же очень удивилась, когда увидела, сразу, как вышла, прямо перед своим носом громадный белый дом, на стене которого возле угла были прибиты цифры «186». Обогнув узкий торец, я вошла во двор, он уже потемнел в поздних летних сумерках. И еще я заметила гастроном, который занял весь первый этаж – именно в этом доме. Если все сложится благополучно, как я сама предположила, опираясь на свой жизненный опыт, то я выскочу, подумала я, и успею купить до его закрытия бутылку вина.

Я и квартиру нашла моментально. Поэтому ни на какие последние и лихорадочные раздумья времени у меня уже не осталось. Я даже рада была и не стала медлить возле двери, а тотчас нажала на кнопку звонка. Правда (с таким опозданием) меня осенило, что хозяйки может не оказаться дома, телефонов здесь еще не было, и я приехала, не предупредив ее, что ж делать… Но дверь открылась. Я улыбнулась и сказала:

– Здравствуй.

Женщина эта была очень медлительна. Поэтому я шагнула в прихожую и продолжила:

– Неожиданно, да? Я очень рада, что вижу тебя! Ты все такая же, вот уж не думала, что ты такая… такая молодая!

И только тогда она мне ответила:

– Здравствуй… Какими судьбами?

– Ах, – сказала я. И чуть не сказала, как можно скорее: «Ах… идиотская история…» Но передумала. И сказала: – Я сейчас все объясню.

– Ну проходи… Проходи! Видишь, у меня новая квартира… Еще необжитая.

– У тебя чудесно!.. У тебя так чисто… А я, знаешь, я люблю необжитые квартиры, особенно если в них чисто. В них что-то есть!

Была открыта балконная дверь, а перед ней стояли низкий столик и два новых кресла. В одно из них я и уселась спиной к балкону. А она продолжала стоять посреди комнаты.

И тогда я сказала:

– Ради бога, только не пугайся, пожалуйста. И не бери дурного в голову. Я приехала действительно неспроста. Только мы с тобой порешим это очень быстро. Мне нужно задать тебе один вопрос, к сожалению. И ты мне ответишь, как… как тебе заблагорассудится! И всё. И больше мы не будем говорить об этом. У меня есть масса всяких вещей, которые, если захочешь, я смогу тебе рассказать, да и у тебя, вероятно, не меньше: мы ведь столько лет не виделись! Знаешь, я, когда вышла из троллейбуса, сразу увидела гастроном и захотела купить бутылку вина. Но не рискнула… Подумала, а вдруг это будет смешно? Женщина с бутылкой. Это же смешно, правда? Сумка у меня маленькая, пришлось бы бутылку держать в руках. И вот так стоять с бутылкой в руках перед твоей дверью… это ужасно комично. И потом я еще подумала, а вдруг я тебя не застану? Но я за ним сейчас выскочу. Мы с тобой так славно посидим!

Я ужасно люблю посиживать за бутылкой вина в женском обществе. Без мужчин. Это чудно. Да?.. Может быть, ты и вовсе не захочешь отвечать мне… на этот дурацкий вопрос. Это будет очень естественно с твоей стороны. Я нисколько не удивлюсь. И в этом случае я тоже выскочу в гастроном. Поняла?

Она неуверенно улыбалась: нет, конечно, в этой длинной прелюдии пока что все было непонятно.

Я закурила сигарету и тоже стала улыбаться.

– Сегодня днем у меня в гостях был твой муж… – начала я. – Часов в одиннадцать… Да, такой неожиданный визит. Я ведь и мужа твоего лет сто не видела. Он зашел совершенно случайно, наудачу. Он никак не рассчитывал, что я в Киеве. И вот застал меня! Ну, конечно, бросился меня обнимать-целовать. Старые «други-приятели». И чего это ему вздумалось к нам зайти? Он был нетрезвым. Может, поэтому? Пьяному человеку иногда позарез необходимо общение. Он, наверное, случайно забрел на нашу улицу. Шел и маялся, куда бы приткнуться? А потом и подумал, ну-ка рискну, а мало ли что, вдруг есть кто-нибудь…

И застал меня! Наверное, это было так. Как же еще?.. И потом… Знаешь, днем, в рабочее время… А чего это он в самом деле околачивается и пьет в рабочее время? Ну да ладно. Ах да, сегодня воскресенье… – Я помолчала. – Он посидел у меня, посидел, болтал всякое… А потом взял, так это вдруг, и рассказал мне ужасную историю… – При слове «ужасную» я поспешила опять улыбнуться, потому что мне вспомнилось, что она все всегда понимала буквально, и вообще с чувством юмора у нас немножко туго обстояло дело. – Он даже в конце всплакнул. Да, да! Он плакал. Ну, во-первых… Он рассказал мне, что вот уже год, как вы расстались. Но главное было не это. Он мне сказал, что в прошлом году… ну, когда Игорь сюда приезжал в свой отпуск, он ведь долго здесь был, целый месяц?.. ты с ним встречалась. Так и сказал: «У них любовь была». Ты бы видела, он так кричал, размахивал руками, он страшно нервничал. И он уверял меня, что он поэтому с тобой расстался. Я не знала, что с ним делать, я чуть ли не гладила его по лицу, обнимала, просила его, чтоб успокоился. Ему это было приятно, я видела, приятно, что я смеюсь и ничему не верю, но только в самом начале. А потом он разозлился! Да, только вначале он еще улыбался и был несказанно поражен, что я ничего не знала «тогда» и «продолжаю» не знать. А потом озверел, начал злиться!.. Я ничего не могла с ним поделать – он вошел в такой раж! Он стал на меня кричать, ругаться… – ну, ты его знаешь, – и требовать, чтобы я к тебе поехала и сама удостоверилась в том, как я заблуждаюсь… или же в том, как я права. Он, это правда, он сначала действительно требовал. А потом стал умолять! Мне показалось, что он ухватился за это, как за последний шанс. А он – этот «шанс» – подвернулся так неожиданно. Ведь надо же было очутиться мне здесь. Ну так вот: «ухватился» он за меня. Рыдал! Валялся в ногах! Ты ж его знаешь. Он так рыдал, он так надрывался, будто… будто от этой моей миссии зависит ваша с ним дальнейшая жизнь! То есть не будто бы, а он так и сказал: зависит. Видишь ли, он твердил все время, что мне, именно мне, ты не сможешь солгать. Именно мне ты скажешь правду. Послушай, мне страшно было на него смотреть. И я согласилась… Вот такие дела. Вот я и приехала. Как видишь. Ну а теперь… Что ж делать? Говори мне правду. Я ведь должна сдержать обещание. Только скорей по возможности… И – конец.

Пока я говорила все это, я улыбалась. Ну, прежде всего потому, что действительно было смешно. Ситуация была идиотской, нелепой. А это всегда ведь смешно, ну пусть самую малость. И потом я еще очень боялась, что начнется сцена. После утренней сцены пережить вторую, вечернюю! Я старалась быть как можно проще, чтоб не испугать ее, не задавить, не оттолкнуть ее…

– Если ты не хочешь мне отвечать, не отвечай. Ну его, в самом деле.

Вот тут она сдвинулась с места – а то ведь так и стояла посреди комнаты. Как на экзамене. Она подошла к другому креслу и взялась руками за его спинку.

– Я знала, что он когда-нибудь тебе это скажет.

– Так это правда?

Белизной и чистотой ее лица нельзя было не любоваться, особенно в этот миг, когда оно так, как снег, побелело.

– Нет, неправда.

Она сомкнула губы. Я знала ее медлительность и молчаливость. Похоже было, что сейчас она не собирается продолжать. Ни подробностей, ни оправданий… Господи, если так, тогда нет ей цены! Ах, как важно, чтоб повезло с партнером. И я опять заторопилась. Я сказала, поднимаясь из кресла:

– Все ясно. Ну, так я – ты уж прости меня за нерасторопность, – я сейчас сбегаю. Это одна минута.

– Подожди!.. – сказала она. – Впрочем, правильно… У меня в доме нет ничего, кроме чая.

– Ой, ерунда какая, – сказала я, – канитель какая… Решено ведь! И это же миг! Гастроном-то под нами.

Я достала из сумки пятирублевую бумажку и выбежала на площадку к лифту. Но внизу я пришла в ужас, потому что в дверях гастронома стояла женщина (очень худая, серая, к тому же в сером халате) и наперевес держала, как копье, длинную щетку. Передо мной она развернулась воинственно, будто могла защитить гастроном своим немощным телом… Какое-то время я стояла, стояла молча, с жалким лицом, а потом отважилась и очень ее попросила меня впустить. На удивление, она послушалась и отодвинула щетку. У меня даже жарко стукнуло сердце от неожиданности. Что бы мы делали без людей, которых можно уговорить?

И я вошла в гастроном, я проскользнула, да нет же, я впорхнула, счастливая! Ну, малость такая – бутылка вина, – но сейчас она выросла, разрослась, как джинн, а джинн этот мне подмигивал и парил над раздвинутым, страшно длинным столом, приготовленным для ночного пира!.. Вот каким образом мы устроены. Проблема радости решается просто, самая простая проблема. Пошла я, иду, и даже вполне вероятно, что пританцовываю… Черт побери, я смешной человек. Иной раз сама же диву даюсь: бывает, что после, когда уже все позади, вспомню и сама хохочу… А иной раз тут же на месте смешно, но вот сделать с собой ничего не в силах.

А в гастрономе тогда уже было пустынно, только у винного отдела рокотала деловитая толпа.

Все же, подумала я, становясь в очередь, какие мы разные.

Я заметила, что с годами лицо ее стало еще неподвижней. И белей. Такая, надо же, белая кожа! А говорит она… Как говорит! Будто смолкнет сию минуту. Будто каждое слово ее вот-вот окажется самым последним. Это всегда удивляло. И ясное дело, с сыном ей нелегко… одной… И тут же спохватилась: а где же мальчишка, где ее сын? Упустила из виду, совсем забыла о нем! Спит, наверное? Попрошу у нее, пусть покажет, думаю. Интересно! Хоть на спящего глянуть…

Когда-то она любила меня. Когда-то, давным-давно, когда мы часто виделись, она меня очень любила. Она бросалась навстречу мне только радостно. И если нас было много, она жалась именно ко мне… Нет, мы славно сейчас посидим – в полумраке. Возможно, дождь пойдет. Будет славно. Мы выпьем вина, наговоримся, и тогда, я знаю, появится чувство, будто нет никаких мужей, а со мной уже так случалось. Еще нет! И возникнет сама по себе, пусть ненадолго, как мираж, совершенно новая биография…

Однако он очень сдал. Неприятно. То есть из ряда вон… Неузнаваем! Жалкий… Пьет не в меру. Как плакал сегодня!.. Плакал!.. И где ж он теперь живет? Снимает комнату? И пьет. Лицо помятое… И еще я подумала: пригожусь я ему или нет? И об Игоре вспомнила. Как он там сейчас? Нам всегда очень сложно устроить совместный отпуск. «Соб-б-бачья работа!» – говорит мой муж. Конечно, он прав… но отпуска у нас такие длинные… И после юга всегда удается оставить недельку-другую. И заехать домой. А Киев по-прежнему мыслится домом… Столько лет прошло! Но тянет сюда. Я огляделась по сторонам.

С клетчатого пола женщины сгребали влажную тырсу. По опустевшему залу шел заведующий в белом халате… До чего же родная стихия! Вот так…

Изобилие съестных соблазнов! Благодать столичного гастронома, где свились в клубок аппетитные запахи, где из-под раскрашенных балок на потолке лился ослепительный свет, тысячу раз отраженный зеркалами, и стеклами, и лоснящимися сырами, и глянцем конфетных коробок, ах, благодать эта меня баюкала, нежила, как хорошо пригретая колыбель. И казалось странным, невероятным, что это не жизнь моя, как было прежде, а минутное зрелище. Самолет – и нет ничего.

А там… О-о, не знаю, можно ли это представить себе… Пожалуй, нет. Только увидеть нужно! Там все иное.

Прилечу…

И враз для меня начнется зима. Да, еще утром буду идти мимо зелени, ароматных клумб, а вечером – спрыгну на снег. Где она, осень? Осень беззвучно и неощутимо выпорхнула из моего года, я даже не помню уже, какая она. Морозный, обжигающий воздух, кажется, липнет к незащищенным ногам. Выйду в тонких чулках, в босоножках и пойду по крепкому, сбитому снегу. Помню, как я удивилась, когда вот так, но впервые, возвратилась с Юга. То, что снег лежит, это ладно. Но когда он уже успел стать таким утрамбованным, гладким, что каблуки стучат, как по асфальту, неужели давно зима, как давно?.. Чудеса.

А еще пока домой доберешься. Чулки и туфли кажутся дикостью, все смотрят… Но не брать же с собой на Юг, в самом деле, валенки и рейтузы на предмет возвращения?

А потом? Потом – это будет уже очень скоро – машина свернет, и мы въедем в нашу короткую улицу! И я сразу же лбом уткнусь в гору Юкспор, что громоздится над крышами и закрывает собой полнеба…

Я уже знаю все наперед. Кинусь в первый же день всему кланяться, везде покажусь, проверю, все ли на месте, устану под вечер. И в первый же вечер выйду смотреть на Юкспор под лунным светом…

Юкспор…

Не знаю, как мне о нем говорить. Моя привязанность к Северу – это и есть Юкспор. Она, эта привязанность, натянута, как большая струна, – между мной и Юкспором. Я ведь знаю, принято думать, что очень личное нехорошо обнаруживать, во всяком случае пускаться в подробности, – делается неловко, иногда даже чей-то намек на личное создает неловкость, все отводят глаза. И если мне о нем говорить, то шепотом. Это любовь моя, моя слабость, наконец, это моя находка (у меня нет соперников!), а потому моя собственность! И мое пленное, мое преданное сердце всегда тяготится затянувшейся разлукой…

Что это за красавец! Что он делает с небом!

Да, вот именно так. Казалось бы, наоборот? Нет, именно так. Там, где небо приникло к его краям, оно нежней щеки ребенка. А луна выходит на небо к нему одному. Наши крыши подбирают остатки.

Впрочем, я видела то же самое здесь, в этом городе. Над Софийским собором…

Или же нет, пожалуй, это другое.

Площадь с Софией, раздвинутое мощно небо, разбежавшийся прочь в разные стороны город, простор, вырванный, отвоеванный сильной властью, царствующая золотая глава, и закат, полностью взятый в плен, присвоенный, захваченный ввысь простертыми крестами, – это красота особая, тоже крайняя! Ничего не знаю, равного ей!.. Но все же… Мне трудно найти объяснение, но острое чувство восторга и благодарности, что заставляет ныть мое сердце и длится, длится, хоть стой часами на площади, мне кажется, очень похоже, сродни другому чувству, которое может возникнуть в театре или над книгой… Восторг и благодарность! Это особый замкнутый лагерь, построенный человеком. И аромат наваждения здесь особый, его сразу узнаешь, его никогда не спутаешь с теми слезами, которые может вызвать Юкспор.

А Юкспор – равнодушен. В его красоте ни чьи-то глаза, ни хотя бы одно взволнованное сердце – не предусмотрены. Красота, сотворенная не для нас…

Но я, между тем, с ним разговаривала, да-да, несмотря ни на что. Не уставая подолгу стоять с запрокинутой головой и теряя – с легкостью, как во сне, – все дороги назад…

Мне приходилось видеть его таким разным – и так же по-разному я к нему относилась. Тут он и сам виноват был. Ну и, конечно, мое настроение могло играть здесь какую-то роль. Порой он казался мне варварски грубым. С его по ночам чернеющими пиками елей, с его студеной безлюдностью, бездорожьем. Ни одной тропинки не увидишь снизу. Ходили слухи, что прошлой зимой из-за вот этих черных елей вышел кому-то навстречу белый волк… Но потом я раскаивалась. И виновато ластилась взглядом к его искрящемуся снегу на очень высокой поляне. Я приглядела там одну поляну, и я и сейчас по-прежнему втайне мечтаю ступить на нее, хоть когда-нибудь, хоть единственный раз. А однажды я видела нечто. Я видела желтый закат над Юкспором… Нет, не желтый, а бледно-желтый, тусклый, как цвет зерна… Такое возможно только в тех краях, только там, в разгар зимы. Края промерзшего неба гасли и тихо светились задумчивой желтизной, а солнце? Оно было неведомо где. Уже долгое время оно не показывалось, здешнее небо остыло, отвыкло от его красок. Солнце кружило над чужими странами. И вот только этот холодный отсвет лежал на снегах Юкспора, а на высокой поляне, на удивленье таинственной в этот час, притихшей, мягко заснеженной, вычерчивал чуть различимые тени под елями. И тут случилось со мной совсем необычное: я вдруг уверилась в том, что именно здесь обитают «двенадцать месяцев», вот только сыскать бы мачеху позлей и отправиться, дрожа от страха, в этот на глазах вечереющий, заснеженный лес, где поляна, еще слабо светящаяся на прощанье под синим уже, потемневшим небом, так и манит, так и ждет веками… Стоял мороз, уже горели первые звезды. Я тогда, помню, смотрела и глаз не в силах была отвести от Юкспора: никогда я его таким не видела! И еще я подумала – все тогда же, – что он изыскан, его контуры как тонкие струны! Дотронься и услышишь звон, пожалуй…

Была у меня одна мысль, от которой делалось мне жутко. Нехитрая мысль. Я и сейчас улыбаюсь, так она проста и обычна. Жутко мне было порой сознавать, что Юкспор вечен.

А у подножья его лежит моя улица… Снег у нас не расчищают машинами, не вывозят за город. Ну, разве что пройдет снегопад. Тогда, конечно… А так – он сам оседает мало-помалу. Ну конечно, к концу зимы в первых этажах уже не жизнь. Вот только эти сугробы, что у окон, часто и скидывают жильцы… Но как же случилось, хотелось бы мне понять, что я – о последствиях я не думала – обзавелась и этим домом, и тем? А между ними тысячи километров. «Хоть разорвись». И не смогла уберечься, полюбила ту местность, привязалась так истово к тому дому… И без этого жить не могу. А говорят еще с такой убежденностью, что будто нельзя любить сразу двух мужчин, двух женщин. Почему же нельзя, если я могу иметь два дома!

Я размечталась вовсю и заметила, что улыбаюсь. И еще я заметила, что стою все там же – и ни на шаг не продвинулась. Видно, та женщина в сером халате оказалась уж сверхсердобольной… Я улыбалась невольно своим мыслям, и смутно мне слышалось шумное безобразие, поминутно вскипавшее в нашей очереди, и расторопная языкатость загорелой, цветущей продавщицы, которую я видела из-за голов, с золотыми высокими локонами и с настоящим золотом в ушах…

Вот только… Не решит ли Голубка, что я ушла? Совсем ушла и не вернусь? Вот это действительно нехорошо.

Но какое, однако, прозвище за ней сохранилось. Это богатство… Да что там – целое состояние! Я помню, как она получила его, – от нас же. От нашей старой компании, давно распавшейся, полудетской…

Нет, осенило меня, все в порядке: я ведь оставила в кресле сумку! Ничего такого она не решит.

Тут кто-то оглушительно закричал:

– Ну куда ты прешься?.. Свинья! Куда?.. Ты что, лучше нас? Или здесь стоят не люди? – голос был зычный, рассчитанный на хороший зрительный зал… или на зал гастронома. – Воевал? Да? На войне покалечило?.. – все, что он сказал потом, повторить невозможно.

Вот как… а я подзабыла, что такое и здесь, разумеется, можно услышать.

Я стала на цыпочки, но кто был жертвой, не смогла разглядеть… Но успех «артиста» был оглушительным: наша очередь вся задергалась и загоготала, как голодный табун.

– Нет, в самом деле. Вон женщина стоит!.. Она стоит себе и стоит. А могла ж попроситься без очереди. Как-никак – единственная женщина! А стоит.

И тут все обернулись ко мне. Они стали с интересом меня разыскивать (и нашли, конечно). У меня зарябило в глазах: два десятка ухмылок каких хочешь покроев, фасонов, размеров… Что за головы! Но их всех постигло, я весьма сожалею, очень большое разочарование. Я ж закаленный товарищ.

К мужским очередям меня приучил наш северный город. Стою – как обычно. Ни малейшей реакции.

Но очередь уже была разгоряченной…

– Идите сюда, женщина! – прокричал голос от самого прилавка.

– Да не стоит, – абсолютно искренне возразила я.

– Идите сюда! – командовали впереди. – Идите! Чего вы стесняетесь?! Чего вы будете там стоять? Отпустите этой женщине! – все это бурлило от чрезмерной или даже от бескрайней мужской решительности, через край выплескивались отвага, горячность, мускулистость мужского сердца…

Знаю я эту их воинственность.

Но я покорилась. Упорствовать было просто нелепо. Я подошла к бесформенной загогулине – вместо очереди – из сбившихся тел, толпящихся возле прилавка, и передала через спины, через головы свою бумажку. Ее энергично выхватили, перехватили и протянули продавщице. Та прокричала «Что давать?», эти слова еще несколько раз повторили озабоченные голоса, и наконец-то мне передали – из рук в руки – трепетно, как потерявшегося ребенка, бутылку сухого вина.

Уже в лифте я рассмотрела ее и оценила всю ее прелесть. И совсем не сухое, как оказалось (как получилось, не знаю), оно называлось прекрасно: «Старый замок». На нашем заброшенном полуострове таких вин не бывает. Да и таких теплых и терпко пахнущих зеленью вечеров – тоже!..

Когда Голубка вторично впустила меня в свой дом, я тихо, еще на пороге, спросила:

– Твой сынишка спит?

– Спит.

– А я абсолютно о нем забыла. И тут разглагольствовала… во весь голос… Могла ведь и разбудить!

– Нет-нет. Он спит крепко. Потом перед спальней есть еще небольшой коридор. Так что не слышно. Не беспокойся. И потом, – она говорила все это у меня за спиной, идя за мной следом в комнату, – у нас бывает и пошумнее. Он привык.

– Что у вас бывает? – переспросила я, усевшись в кресло.

– Всякое, – мягко ответила она.

– Вы разводились шумно?

– Мы еще не разошлись. Все еще тянется этот ужас. Но он не живет здесь! Нет-нет. Он здесь не живет. Но… наведывается.

– Да. Понятно, – хмуро кивнула я.

– Понимаешь… – Она хрустнула пальцами. Она, скорее всего, волновалась, но совсем незаметно. В этой женщине все что угодно текло незаметно. Вот только этот банальный звук ее выдал. – Мы никак не можем разрешить квартирный вопрос. Больной вопрос. Сегодня это очень больной вопрос.

Я соглашалась. Я кивнула.

– Эту квартиру я получила на своей работе. Это, по существу, моя квартира. Но он хочет, чтобы мы ее разменяли. Он хочет получить для себя комнату.

– А я в таких делах не смыслю. Я не знаю… у него есть на это право?

– Нет! У него нет права. Я уже тогда не жила с ним. И когда оформляла документы, то в графе «состав семьи» написала «два человека». Понимаешь? Так что мне ее сознательно дали на двоих. На меня и сына. Я даже не прописала его здесь!

– Тогда что же? Зачем ты его слушаешь?

– Ну… он страшно бьет на гуманность. Ты же его знаешь. Он стал таким жалким сейчас. Он бьет себя в грудь и кричит: «А как же я?»

– Ты правильно сделала, что разошлась с ним. Он мне всегда казался жалким. И он не стоит тебя. И потом, какой из него отец? Прекрасно сама вырастишь мальчика…

– Выращу… А ты как живешь?

– А я?.. А у меня не вышло с отпуском в прошлом году. Теперь отгуливаю за два года, благодать! Очень приятно сейчас жить в Киеве. Помнишь, как я рвалась отсюда куда глаза глядят? А теперь – всем вам завидую!

– Но ты ведь можешь сюда вернуться. В любой момент.

– Конечно. Но я… Повременю еще. Поднакоплю интереса к столичной жизни. К суете. Мне это пригодится.

– И денег. И денег накопишь. Вернешься сюда с большими деньгами.

– С большими не вернусь. Мы с Игорем не те люди. Ну да это все ерунда!

– Как ты живешь с Игорем?

– Хорошо. Я уже очень люблю ту местность. И ту жизнь, которую мы там ведем. Там ведь совсем другая жизнь. Все иначе! Ох, долго рассказывать, и с чего начинать, не знаю… Ты ведь представить себе не можешь: мы живем под сказочным небом! И круглый год на небе праздник, будней нет!..

– Твой Игорь – замечательный парень. У нас многие его вспоминают.

Я рассмеялась:

– Ты была всегда к нему… несправедлива!

– По-моему, он замечательный. Тогда… в то лето… Если б не он, я бы просто пропала.

– Открывай вино. Или я? Ты умеешь?

«Неужели она будет рассказывать? Если хочет, то пусть, конечно, рассказывает… Хотя и так представить себе все нетрудно! Но оборвать ее я не смогу. Что ж. Будет рассказывать – буду слушать…»

– Ты знаешь, чрезвычайно хочется взглянуть на твоего мальчишку! Может быть, если тихонько, я зайду к нему в спальню?

– Можно, конечно. Идем. Но там темно. Идем-идем!

Мы вошли в крошечную комнату. Здесь стоял диван – у двери, у окна – раскладушка… и, кажется, шкаф. Сквозь раскрытое настежь окно светил фонарь. На диване, хорошо освещенном, спал мальчик. Он был белокурым, как и Голубка. Короткие вихры лежали на подушке, стояли торчком, я видела только одну щеку и толстые, печально выпяченные губы. Они тоже лежали на подушке.

– Какой он у тебя большой! – прошептала я. – Сколько же ему лет?

– Четыре года.

– Громадный мальчишка!

Она промолчала и смотрела на сына с улыбкой. Вот ведь, показался кому-то громадным.

– Сосет подушку, – сокрушенно сказала она.

– Ну, это лучше, чем палец. А ты спишь вон там?

Она кивнула.

– Ясно. Мамы все одинаковы. Пойдем?

Мы возвратились в большую комнату, где, как мне сейчас показалось, было до странности тихо. Лишь за балконом шелестело: не то листва, не то мелкий дождь. В стекле балконной двери на какой-то миг отразилась я, а за мной Голубка. Наши бокалы сверкали от бокового света, что проникал из дальнего угла. Это были красивые, редкостные бокалы. Они были разного цвета – голубой и зеленый. Но из обоих к нашим губам притекало одно и то же вино, очень светлое, терпкое, чем-то напомнившее мне бруснику.

– Какие бокалы! – прошептала я. – Где ты их взяла?

– Подарили. Недавно.

– Дорогие…

– Дорогие.

Мы смолкли. Она была очень неразговорчива, но молчала легко, без мук. Держа бокалы в руках, мы безмятежно думали, каждая о своем. А я и не думала, я смотрела издали на смутные очертания городов и людей, которые сейчас отделились в памяти и повисли, словно пар, в самом темном углу, под потолком – в чужой, еще не обжитой комнате. Я и не пила, а только губой теребила глубокий узор на бокале…

А она смотрела на меня близоруко, слегка смежив густые, пушистые и ненакрашенные ресницы, сквозь которые искрящейся голубизной просвечивала доброта. И еще какая-то упрямая безответность.

Ее характер был для меня загадкой. Она была неизменно тиха, покорна, терпима. Она подчинялась обстоятельствам и чужой воле. Она подчинялась порой обстоятельствам диким, возмутительным. Без слов, без перемен на снежно белом лице. Лицо ничего не выражало, кроме адского терпения. Я видела это не раз. Каменное лицо. Даже и тени вздоха, который пришлось подавить, не отыскать было на ее лице. Не знаю почему, но меня это раздражало. Там более что я видела и другое. Я видела, как на нее сходило порой такое же каменное несогласие. Тогда оставалось ее только убить. Потому что никаким уговорам она не поддавалась. И все это опять же с выражением адского терпения.

Когда она подчинялась капризу мужа, который ни с того ни с сего говорил нам: «Нет, мы с Галей никуда не поедем!» – и молча шла в кухню заниматься хозяйством, я видела, что она подчиняется не бездумно, на ее тихом лице лежала печать какого-то знания… Что-то такое она знала, что было известно лишь ей одной. Какая-то тугая, сильная идея была вколочена в ее женское сознание. И с нею ей жилось легко. Она никогда не колебалась! Эта неведомая идея руководила ею жестко и однозначно. Не было вариантов. Соглашалась сразу и до конца, и точно так же упиралась.

Что это было такое? Никто, положительно никто не знал. Муж ее в том числе. Да и как было узнать, если она не бросалась в бой? Не кипятилась, не раскрывала душу, не жаловалась. Поразительное нежелание объясниться!

Все это угнетало порой, даже злило. Но я была очень строга с собой и всегда давила в себе малейший недобрый порыв. Большинство из нас способны робеть, даже млеть перед сфинксами, истуканами, они завораживают… И я, как и все, любила в Голубке ее душевную немоту. И голос ее, тяготеющий к шепоту, проникновенный… Но вот только, однако же, если недолго, если совсем недолго вслушиваться в эту медленную, тихую речь. Я начинала томиться, задыхаться и бежала прочь. И, к стыду своему, всегда при этом несправедливо раздражалась. А по какому праву, за что? Разве была хоть в чем-нибудь она виновна? Разве есть в молчании вина? Она и не звала никогда. Не принуждала к общению. И так уж случилось, что мы не стали друзьями…

– Что же ты собираешься делать? – неопределенно спросила я, как всегда бывает после длительного молчания.

– То же, что все. Будем жить… с Алешкой… Он очень привязан ко мне. Не расстается со мной, – она вздохнула, – не может научиться расставаться с мамой. Играет – там, где я. Когда стираю, он находит местечко себе на полу, возле ванной… и играет. Это плохо очень. Каждое утро отвожу его в сад и утираю ему слезы… – Ее тихий голос, почти шепот, создавал ощущение позднего ночного часа. А на моих часах было только лишь половина одиннадцатого.

– Ты хочешь уйти?

– Нет-нет, я просто полюбопытствовала. Еще очень рано.

И тут пронзительно зазвенел звонок. Звонили в дверь. Я вздрогнула.

Голубка коротко на меня взглянула и плавно двинулась в прихожую. Через минуту она появилась в дверях, а за ней – долговязая фигура ее мужа.

– Вы пьете?!.. – воскликнул он. На его веснушчатом и на этот раз возбужденно-праздничном, а потому удивительно моложавом лице расползлась счастливая улыбка. Он умел так улыбаться.

– Пьем, – ответила я и тоже улыбнулась ему по-дружески.

– Вот это компания! – сказал он, потирая руки.

– Не кричи. – Не глядя на мужа, Голубка села в кресло и заняла в нем прежнее положение. Ее веки устало прикрыли глаза, а он, торопливо взглянув, заметил это.

– Я не кричу. Если позволите, я присяду? Что вы пьете? М-м-м… – протянул он мрачно, – у вас уже почти ничего не осталось! Давно сидите? – поинтересовался он у меня.