Текст книги "Разнотравие, Сказки"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Автор неизвестен
Разнотравие, Сказки
Разнотравие. Сказки
[ЧАСТЬ I]
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
"Разнотравье" – хорошее слово. Теплое. Лето представляется, солнечное такое. Трава уж как минимум по пояс, цветет все; горячий воздух, напитанный медвяным духом, активно сотрясается крыльями пчел, бабочек и прочих стрекоз. Опять же – чуть позже – сенцо, на котором так и тянет поваляться, лениво думая о чем-нибудь приятном или же сочиняя какую-либо безделицу. Ну, а где трава да сенцо, да солнце над лугом – там и молоко парное, и... продолжать можно до бесконечности – и нет этой бесконечности приятнее.
А еще "Разнотравье" (а точнее "Разнотравие", а еще точнее -"Разнотравiе" – так эти добры люди предпочитают себя величать) это: Михаил "Рыба" Посадский, Вячеслав "Ворот" Каменков, Валерий "Валда" Ершов, Павел "Пашка Страшной" Давыдович, Анна "Данилка" Холодякова, Александра Никитина, Митя Кузнецов и Потурай Владимир (такоже и в миру). Все вместе – группа из Рыбинска, что в Ярославской губернии, из Пошехонского то бишь уезда. Играют – как не сложно догадаться из названия, добротный славянский фолк, подмешивая в него изрядную долю всяческих современных новомодных веяний, отчего их музыка становится только интереснее...
О разнотравской музыке можно говорить долго и со вкусом, но лучше ее один раз услышать (что можно сделать, например, на сайте группы http://raznotravie.rdc.ru). А вот о чем сказать хочется – кроме чудных песен своих пишут ребята замечательные сказки; особенно Потурай и Рыба преуспели в этом (к слову, первый еще и инструменты музыкальные творит да правит, второй же большую часть песен сочиняет). И хотя герои этих баек -сами музыканты и их друзья, читать их приятно и тем, кто не знает ничего ни о группе, ни о ее участниках (ну, а тем, кто знаком с разнотравским творчеством – тем вдвойне занятно!).
Да вот вы хоть сами попробуйте!..
Дм. Урюпин
Про Еремеевну
Семеро их,
Семеро их,
Семеро их с ложками,
Семеро по лавкам их ...
Было ли енто на самом деле – точно, однако, не скажу. Поговаривают будто и не было вовсе никакой бабки, и что случай энтот, весь как есть выдуманной. Ничего мол такого-этакого. Даже и близко мол не было. Но все ж таки обстоятельства складываются в пользу. Иной раз кто-то возьми да и сбрехни что-нибудь такое, что не иначе как к этому запутанному делу только и относится. Я то поначалу конешно тоже пребывал в неясности – одни одно говорят, другие – другое – не разберешь. Да и утихло было дело – то, не вспоминали давно. Кого ни спросишь – не помню, да не знаю, вроде было, да вроде как и нет. Вопщем утихло. Ну, я уж было и решил – мне одному и пригрезилось. На вроде как во сне. Но уж совсем как-то красочно и в подробностеях. Ну да ладно, вроде забылось. А тут как-то после байны сидим на веранде. Хорошо так. Попарились-то добро, а тут тебе и чай крепкой и все такое прочее. Самовар горячий блестит, в ем абажур отражается, вкруг которого мошки всякии кружатся, вопщем в мире как бы равновесие какое-то образовалось. Да под хорошую-то закусочку, как говориться... Ну и посидели. Добро. Тут и разговоры всякие об разном. Тут тебе и про устройство вселенной и виды на урожай и про баб, разумеется, тоже как уж без них-то. Ну за разговорами время проходит, пространство как водится тоже убывает. Стемнело. Звезды на небе яркие – яркие. Мерцают. Климатические условия располагают к философии. Ну и потихоньку-то угомонились все, сидят на крылешке, на звезды смотрят, курят, молчат. Одним словом – равновесие.И тут: слышу я Валдушкин голос. Тихо так.Но я-то близехонько сидел и все как есть разобрал. Вопщем слышу: "Не убивал я бабки Еремеевны." И все. Так и сказал. Подхожу я к нему, а он за столом сидит, голову на кулак положил, глаза закрыты – вроде спит. Я ему, значится:" Валдушко, Валдушко." Нет, смотрю – всамделе спит. Будить, конешно, я его не стал, но сам крепко задумался. Выходит было. Вопщем -отпишу все как есть.
Жила – была, значит, такая бабка – бабка Еремеевна. Махонькая такая старушонка. Сидела она на печи. Как помню – все время так и сидела. Не слезамши. В обчественно-полезном труде никакого такого участия не принимала. Ни тебе посевная, ни тебе битва за урожай – ничего такого – сидела на печи. Да кабы только. А то ведь частушки пела. Да такие скверные, что аж до неприличности. Сидит, ноги свесила, валенками по печке стучит и частушки выкрикиват – карахтер свой склочной обнажат. Тут уж как водится и ненормативная лексика присутствует, ну да че уж – жанр фольклорный -ничего не поделаешь. Частушки-то енти она на ходу сочиняла, и нет бы пела себе не конкрехтно, а то ведь все об личностях. То Алексею Тихому по хребту пройдется, то Шульцу на хвост наступит, то Потурашку како-нибутно заденет. А Пашке так оченно любо ей было на уши наступать. Образно, конешное, дело. Одного Воротейку любила. Никогда его в частушках не обидит. Все ласково так его, нежно как-нибудь, вроде:
Слава хде, да Слава хде?
Да хде уш как не в Волокде.
Ну и тому подобное. Любила его. Да и остальные вроде как особо-то не обижались. Че обижаться. Она тут спокон веков сидит. Пусть себе. Не мы сажали, дак не нам и снимать. Иногда, конешно, и больно кольнет. Походишь часок-другой, поогрызаешься, а там глядишь и забудется. А так все улыбались. Вроде и весело как-то. Вместо радива. Орет себе и орет. К ночи угомонится. А нет – так подушкой кинешь на звук. Попадешь так и заткнется. А иной раз молчит. Дак походишь по дому-то – половицы поскрипывают как-то непривычно. Скушно одним словом. Так сам и подойдешь и как бы невзначай так: "А что, бабка Еремеевна, что там у нас Алеша Тихой, али Воротейко, али Шульц, али ишо какой-нибудь Занин Ляксандр Гянадич?" Ну она и запоет. Не долго упрашивать. Да и редко такое бывало чтобы молчала. Обычно-то с первыми петухами. Ишо глаза продрать не успеешь, бегашь по дому в исподнем – ишшешь чем опахнуться, а она уж тут как тут со своей трибуны тебя и прищучиват: мол, как оно, с утреца? Головушка-то буйна не побаливат? Ты иной раз совсем помирашь, да тако страдание, што ишо не сразу и вспомнишь кто сам такой, да как сюда попал, а она знай себе вешшат, сушшность свою антинародную всю как есть выявлят. Сама-то хоть цистерну выжрет – хоть бы хрен – крепкая была старушонка. А на язык-то уж чистая стерва.
И вот уж однажды поет себе поет, и об Алешеньке и о Пашке, вопчем все как водится. И вдруг об Валде что-то совсем уж скверное пропела. Точно и не вспомнишь теперь пословесно-то. Но уж что-то такое непристойное, что аж все замерли. Сидят так и смотрят поочередно то на Валду, то на бабку Еремеевну. Да и она притихла. Посидела так посидела повернулась задом, да и забралась в углубь полока. А там темно не видать. Похоже, что и сама испугалась, может нечаянно как нибудь вырвалось. А уж Валдушко-то сидит и от ярости-то весь так и вскипат. Но сдерживается. Под столом-то заметно как косточки на кулаках побелели. Желваки на скулах так и перекатываются. Смотрит в темноту, куда бабка Еремеевна уползла. Мы уж тоже перепужались – парень-то горячий, авось и сотворит что греховное. Напряженность возникла. А Валда сидел сидел так, потом схватил со стола папиросу, дунул в нее, силушки богатырскоей не жалеючи, спички в кармане галифе нашарил, глянул еще раз на печку, хмыкнул этак зло как-то, да и вышел во двор. Дверью, правда, не хлопнул – аккуратно так прикрыл.
На утро бабка молчком. Ну да как обычно: Еремеевна, да Еремеевна, что там у нас? Вопчем снова запела. Так, потихоньку и забылось все. Со временем и Валдушка заулыбался, ну все решили что отошло. Заулыбаться-то заулыбался, да коли присмотришься – глаза-то недобрые. Ходит вроде ничего, да так иной раз на Еремеевну глянет, что аж жуть берет. Да никто вроде и не замечал. Вопчем вроде как инциндент исчерпан, все улеглось.
А тут как-то, много уж времени с того минуло, никого в доме не было -толи сенокос, толи ишо кака битва – вопчем одна бабка Еремеевна на печи сидит скучает. В одиночестве-то орать как-то несподручно. Сидит в тишине, наблюдат как муха в окно бьется. А та стучит себе башкой в стекло, жужит -интересно. И тут вдруг шаги на крыльце, да негромко так, будто бы и не спеша как-то даже.Срип – скрип. Петли легонько визгнули. Вот уж и на мосту шаги, и все не спеша так, не спеша. Бабка-то насторожилась – вроде и собака не лаяла – кому бы быть-то все свои вроде бы ушли по делу. Тут и дверь отворяется. Бабка уж и зановесочкой прикрылась, одним глазом на дверь посматриват – страшно. Глядь, а это Валдушка. Картуз на стол бросил, сапоги снял, портянки на перегородку стула аккуратно развесил. Усталой весь такой, уработался видать. Ну у бабки от сердца-то и отлегло. Осмелела.
– Что, Валдушко, устал поди?
– Устал, Еремеевна.
– Так посиди, отдохни. А то самоварчик поставь-сугрей, поди и пироги-то ишо не счерствели.
– И то верно, Еремеевна. Изволь, поставлю-ка и самоварчик.
– А то и покури. Табачок-то вот насох.
– Добро, однако, Еремеевна. Пожалуй и покурю. Табачок знатной. Прахтийчески аки "Джетан" какой-нибудь хранцузской табачок-то у нас нонче нарос. Пожалуй что и покурю.
Ну и сидят так. Самовар поспел. Чаю свежего заварили, с липою. Пироги ишо вчерашние, глядишь, остались, не все Воротейко стрескал. Попили чаю. Хорошо. Аж пот выступил. Валда табачок помял, самокруточку аккуратненькую такую сладил. Посмотрел на нее – самому любо. Раскурил. Сидит – нога на ногу – дым многозначительно об потолок выпускат, молчит.
А Еремеевне-от скушно в тишине. Почитай сполдня так уже просидела. Ну, не утерпела:
– А что, Валдушко, нет ли чаво нового на деревне?
Ну, Валда помолчал, дым этак медленно кольцами выпустил, говорит:
– Да нет ничего нового, Еремеевна, все по-старому.
Опять молчат.
– А об чем люди на деревне толкуют?
– Да все об том же.
Снова тихо.
Ну, Еремеевне все никак спокоем-то не сидится. Все свербит ей чего-то."Валдушко, да Валдушко." А тот все молчком. Ей и тоскливо. Ну, не стерпела опять:
– Валдушко, ты бы хоть сказал чего. А то уж скушно. Совсем. Чего уж так то.
– Скушно, говоришь?
– Ой скушно, Валдушко. Почитай с утра ведь все одна да одна. Никто не зайдет, добрым словом не приветит.
– Скушно, значит.
– Да уж не скажи. Так скушно, что аж смерть.
– Ну а знаешь ли ты, Еремеевна, что такое "фуз"?
– Нет, Валдушко. Ни разу не слыхивала слова такого. Разве что "конфуз"?
– Нет, бабка. Натурально:"фуз".
– Нет, Валдушко, не слыхивала.
– Ну так сейчас услышишь.
Вскочил Валда со стула, самокрутошку об пол швырнул, шлепанцем растер и ну шасть за дверь. Тут на чердаке что-то загромыхало, попадало, кошка заверешшала – видно на хвост ей Валдушка по нечаянности ступил. Тут, значится входит в дверь, да отчегой-то спиной. Еремеевна даже с полока наклонилась, чтобы получше разглядеть, что ето там Валдушка за собой ташшит. Глядит: втаскиват Валда в дом какой-то шкап. Черный какой-то, в пыли весь, большой такой шкап, с решетками, и уж видно, что тяжелый. Еремеевна смотрит, удивляется – отродясь такого странного шкапа не видывала. А Валда ползает вокруг его, шшелкает что-то, какие-то провода к нему прилаживат. Вроде как все сделал. Огоньки засветились. Красненькие, зелененькие. Весело. Валда-то опять на чердак шастнул, да на энтот раз быстро обернулся. Притаскиват каку-то штуку. Со стороны вроде как балалайка, только побольше и так же черная, как и большой шкап.
– Щас, Еремеевна, щас, – бормочет и чей-то снова все прилаживат. Балалайку-то на себя навесил на ремень, значится, воротник выправил. Интелегентно так. Щас, щас, мол, Еремеевна. Ручки какие-то повертел, наклонился, педальку каку-то потрогал. Обычная педалька, вроде как от трахтура, к чему бы?
– Ну вот, Еремеевна,– говорит, а сам улыбается,– натурально как щас узнаешь, что такое "фуз".
Кнопочку каку-то нажал – потрескиванне пошло. Потом на педальку-то как наступит... Сначало-то завизжало чей-то, а потом как жахнет... Еремеевна с полока так и слетела. Тут и посуда посыпалась, валенки с печки попадали, Еремеевну ватничком сверху накрыло. Со стен репродукции сорвало взрывной волной, а кошка, дак та и вовсе по комнате залетала, по стенам, да по потолку бегает, орет, аки огалтелая. А грохот такой, будто снуряд какой артилерийской, али и вовсе авиционна бомба в дом угодила. Еремеевна лежит ни жива, ни мертва. Постепенно все утихло.
Полежала так Еремеевна еще с часик. Начала себя ошшупывать. Да уж все болит, да ноет. Руки-ноги будто ватные – не слушаются. Глаза открыла -вроде тихо все. Ни Валдушки, ни шкапа, ни балалайки зверской нету. Посуда вся на месте, репродукции – как водится. Кошка на столе сидит, лапы намыват-вылизыват. Вроде как и небыло ничего. Будто пригрезилось. Кое как встала. На печь-то и вовсе с превеликим трудом взобралась – с полчаса поди карабкалась.
Тут глядишь и возвращаться все стали кто с поля, кто с леса, кто с мастерских. Усталые все, веселые. Только и разговоров, что про лесозаготовки, да про запчасти, да про всяко-тако дизельное топливо. Не сразу-то и заметели, что Еремеевна не поет. Потом упрашивали-упрашивали, а она все ни в какую. "Хворь, мол, ребятушки, напала. Не поется." Так и не слышали больше. Похворала поди недельки с две, да и преставилась.
Хоронили как водится всей деревней. Как героя труда. У ней в палаточке и медали какие-то нашли, вроде как даже сурьезные. А родных у нее вроде и не было – всю жизнь одна так и промаялась – так что и отписывать-то не кому было. А уж было ли енто на самом деле точно, однако не скажу. Поговаривают, будто и не было вовсе ни какой бабки, и что случай ентот весь как есть выдуманной. А что Валдушко там что-то бормотал – так это он во сне да спьяну. Может и ему бабка Еремеевна примерещилась.
Вот такая, братцы, история. А я уж, пока все это описывал, так и не заметил, как первый снег пошел. Значится в природе новый цикл начался.
Валдушкин ехсперимент
"Русский мужик, хотя и необразован весьма,
но обладает выдумкой и хитроумным образом мысли,
и через неотесанность и смекалку часто великие изобретения
по темноте своей и неграмотности совершает."
д-р Вильгельм фон Гиссельштоф,
"Путешествiя по дикимъ окраiнамъ
Россiйскихъ областей"
Што ни говори – а богат наш народ на мудрые мысли. Недаром старые люди говорят, ежели что вышло, – вещь какая или случай – завсегда можно все на пользу и к делу употребить, аще со смекалкой да разумением подойти. Старые люди – они великая сила народная в опыте житейском и кладезь мудрости.
А как молодым ентот опыт перенять, как не из книжек умных – с каждым стариком-от не перебеседуешь! Вот Валдушка и почал крохи знаний стяжать -сперва в сельску библиотеку записался. Взял подшивку журналов "Агротехническая мысль" и "Физик-огородник", ужо не помню за какой год, углубился в познание аграрной науки, просвещается себе. Почитай всю зиму с логарифмической линейкой за кульманом просидел – керосина бочки три в лампе сжег, а в сельпо все карандаши с чернилами перевел.
Однажды по весне просит у Пашки:
– Дай-кось, Павел, мне трубочек углепластиковых, тех, что тоненькие. Поди-тко, негодные они тебе ужо.
– А и правда. Негодные. – Пашка в ответ (он, как едут купцы китайские, накупит удилищ, по три целковых за штуку, телескопических, из толстых колен дудок наделает, а остальное – в чулан. Их там довольно уже накопилось), – Бери, не жалко. А на кой они тебе?
– Да вот, – говорит Валдушка, – статью прочел. Пишут, что можно парник сделать, где помидоры по три сажени вымахивают, а сами – с кочан. Токмо ево высоким надоть сделать. Вот думаю трубки енти – в самой раз. Я ужо посчитал все.
– Ну, ежели с кочан помидоры – то добро! Мы тебе пособим.
Старые люди говорят: "Не дал слово – крепись, а дал слово – держись." Вот Валдушка всех и впряг в сурьезный агротехнический ехсперимент. Чертежи к стенам прикнопили и начали.
Сперва смастерили ящик агромадный и прочный, Валдушка говорит – чтоб сорняки снизу не пролезали. Потом – каркас из трубок легких и прочных сверху на ящик водрузили. Все накрепко, как в чертежах прописано. Затем пленки купили у тех же торговцев китайских на двугривенный за аршин. Пленка тонкая, легкая и прочна весьма – Славинка говаривал: военные технологии, не иначе! Ну, и на последок – навозу лучшего привезли, с торфом, соломой перемешали – не земля, а пух прямо, и в енту конструхцию засыпали.
Все деревни окрестные ходили на парник смотреть. Эка достопримечательность: выше избы вышел, пленкой да трубками с китайскими письменами поблексиват, рассада как на дрожжах прет. Как стариками говорится: "У всех с вершок, а у нас уже цветы с горшок." И енто чудо – уже в апреле! Братки радуются, соседи завидуют.
Жили бы припеваючи, да ешшо старики говаривали: "Бог дал попа, черт -реставратора." У Потурашки, вишь, скопилась уйма находок археологических, ну и он решил не отставать, тож научной работой занялся – растворители, пробирки, двунатриевая соль этилендиаминтетрауксусной кислоты и другие бедствия. Вскоре в избе и вовсе стало не продохнуть.
И вот как-то раз – свечерелось, пора чаи гонять, а в избе – вонь, смрад и алхимия всяка. Тут Мишаня говорит: "Айда, братки, в парник!" Все обрадовались, ибо с обеда непогодилось, а тут ужо и накрапывать собралось, не под дождем же сидеть. Идут, радостные такие, в парник, самовар трехведерный тащат, шишек мешок, чай с травами, шанежки. Дык, мудрость древняя, опять же: кому чаю, а кому и покрепчаю. Так что и четверть первача с собой прихватили. Расположились, самовар раскочегарили. Хорошо в парнике – помидорами пахнет, тепло, дождик по пленке лапотками шуршит. Благодать!
После которой чашки неизвестно, а восхотелось Пашке посмотреть, хорошо ли коня привязал. Дверь парника открыл, да чуть себе сапоги не промочил... изнутри. Прикрыл Пашка дверь и говорит дурным голосом:
– Братушки! Да никак мы в небо поднялись!
Все глядь – и точно! Самовар под пленку пару-то нагнал – подъемная сила образовалась и парник доверху воздела. Висит парник над деревней, избы внизу, огороды, громоотвод как струна натянулся. Братки обрадовались, четверть открыли, но самовара не гасят – хорошо так вот над деревней висеть, шанежками закусывать. А до ветру можно и в открыту дверь – токмо осторожно...
Валдушка говорит, мол, эк мы, робяты, и парник и аэростат в одном флаконе соорудили! Ежели шишек хватит, дык можем и за кордон лететь -хранцузев да гешпанцев нашей выдумкой изумлять.
А Славинка в ответ: "Не хватит нам шишек. А ежели и хватит, то токма туда, а на обратно мы в ихней аглицкой природе шишек не найдем. Ну их к ........., без наших чудес обойдутся!"
Все поддержали единогласно: верно, неча супостату за бесплатно на наши чудеса глазеть! Пущай сами сюда заедуть, ежели надо, и за просмотр плотють!
Ну, посмеялись, допили все, шишки кончились. А когда самовар остыл, преспокойно восвоясь на огород и приземлились.
Вот и повелось – что не чаепитие, то обязательно с птичьего полета. И всякой раз какое-нибудь да новшество: как громоотвод удлинить, как шишками дозаправку в воздухе наладить, да какая система форточек-ветрил должна быть, чтобы коня смотреть не где-нибудь, а именно над правлением колхоза. Такая уж сборка у русского человека – ежели загориться чем-нибудь, так выдумка из него сама выскакиват, хоть рот зашивай.
Так бы и вовсе в парнике над деревней жили бы, да соседи зашумели, мол, когда ветер в их сторону, то из избы выходить каверзно...
А к осени вымахали-таки Валдушкины помидоры – с кочан величиною, как не больше. Отяжелел парник и не летит, однако. Даже в два самовара пробовали – ни в какую! Больно урожай велик. Да и пленка местами худая стала. Надули-таки китайцы, перехвалил Славинка ихние технологии. Ну да нет худа без добра.
– По весне опять почаевничаем, – говорит Валдушка, – с маринованными помидорами. Наплевать на ентих соседей, с высокого парника, понимаешь ли! -и подмигиват, хитро эдак, – Есть еще, однако, антересныя идеи!
Вот так и было все, ничего не приврал. Вся деревня видела, все достоверно подтвердят. А старики – хранители мудрости житейской – в перву очередь соврать не дадут, ежели не склероз какой.
Славинка и фольклер
Истопили, как обычно, братия баню. Веники с чердака, воду колодезную, настои травяныя и другую всяческую гомеопатию народную снову желают на своих филейных местах испытать, здоровие поправить.
А Воротейко запоздал – заработался – да и токма в третий пар поспевает. Жутко ему – наслушался от Еремеевны баек фольклорных про банника-хозяина-обдериху, мол, защекочет, запарит до смерти, кожу сдерет, да на каменке сушить повесит. Славинка душой материалистической не верит суевериям да мракобесиям, а разумом славянским уважение к мудрости и опыту народному понимает. Ну, и взыграло геройство в тыльной части – думает: "Пущай вылазит, еще неизвестно, кто кого переможет!" Так и пошел, аки славный богатырь на амбразуру, даже и крест с амулетами и наузами в предбаннике оставить не побоялся.
Парится, значит, в третьем пару. Тут ужо и расслабило его, мысли темные пар сухой разогнал, веничек можжевеловый посбивал. Вдруг входит в баню Потураюшка. Славинка рад сотоварищу – веничком есть кому пособить, да и не страшно вдвоем-от. А присмотрелся – что-то не так в облике его (у Славинки глаз-то ведючий!), беседуют эдак о пустяках, а богатырь все присматривается внимательно к собеседнику своему. Вдруг углядел: у Потураюшки кольцо в ухе было всегда с рунами варяжскими, заговоренное, так у собеседника тож кольцо, а руны Феху и Ансуз в другую сторону нарисованы, наоборот то есть. Тут его как водой ключевой охолонуло: "Да никако баннушко пожаловал!" А Володенька тем часом и говорит, давай-ка я тебя веничком-от похлещу! А Славинка – не промах – отвечат: "Давай уж я сперва!", да и как принялся с плеча да от души!
Тут от "Потурашки" прежнего облику не осталось: лежит на полоке мужик бородатый, лохматый, обе руки левые, и под веничком Славушкиным всей своей дохристианской сущностью извивается и орет страшенным голосом:
– Вотъ како вырвусь, азъ съ тебя, колтунъ свинячiй, кожуру-тко слуплю!
А Славинка в ответ:
– Один такой вырывался, дык я его за ногу, да кинул за реченьку. Там до сих пор просека осталась, а в верстах десяти – кратер в пять сажен глубиной. Так что клянись, хозяйнушко, что зла мне не сотворишь, тогда и отпущу!
Некуда деваться персонажу фольклерному от вероломства такого, поклялся. Сидят оба на полоке, отдышаться не могут, а обиды уж и нет совсем. Говорит Славинка:
– Ты че осерчал-то так, аномалия природная? Брось-ка, не дуйся!
А баннушко погрустнел, отвечает упавшим голосом:
– Я тут, Славинка, вишь-ли, за одной русалкой приударил. Думал, в третий парок и слазаем. Теперь пиши пропало, оне народ пужливый, сам поди знаешь.
Жалко стало Славинке баннушка, говорит:
– Прости, зря я в твой пар полез, всю тебе личну жизнь испортил! Давай что ли я тебя пивком хоть угощу?
Согласился баннушко. Сидят оба, пивко попивают, тепленькие уже, чуть не в обнимку, анекдоты загибают, ржут оба аки жеребцы на свиноферме. Вдруг спохватился Славинка, говорит:
– Прости, сразу не вызнал, как от тебя звать-величать, хозяйнушко?
Тот аж с полока сверзился!
– Ты, Славинка, безумной с детства, али недавно где мозги себе повышиб?! У баннушки – паранормального, понимашь, явления, имя спрашивать!? Пошто тебе меня звать? Зови баннушкой, и все.
Стушевался Славинка, молвил:
– Прости опять. Не подумал прежде.
Дальше сидят. Снову шутки скабрезные, хохот. И вовсе, видать, сдружились.
– А пойдем, баннушко, – Слава говорит, – ко твоим русалкам. У нас и пиво ешшо осталось. Щас их и раскрутим!
А тут, вишь-ко, братия в избе забеспокоились: чтой-то Славинка опять не йдет, уж заполночь? Пошел Валда проверить, не угорел ли братец в третьем-то пару. Заходит в баню и говорит им:
– Хорош, синяки, бражничать! А тебе, баннушко, я уже много раз говорил: неча людей на пьянство совращать, со своими горестями сердечными, в разгар страды и битвы за урожай. Спать ужо пора – завтра вставать рано. Сенокос, однако.
Так и разогнал. Идут в хату, а Славинка и спрашивает чуть не шепотом:
– Ты, Валдушка, что же, не в первой раз баннушку видишь?
– А будто ты в первый?! Ты помнишь, как в прошлые разы парился? Забыл? Пьяный был, говоришь? Да я вас каждую неделю разгоняю! Сидят пол ночи, бухают, ржут. Как выпьешь, так забываешь все. Ты давай-тко, с эвтими суевериями завязывай! Кто опосля Купалы в избу русалку притащил? Лыка не вязал, а все туда же – невесту, мол, себе нашел, влюбился! А она на лавке сидит, и с нее вода течет! А с лесовиком? Это я тебя после запоя из лесу волок, а ты говорил – давай , мол, друга моего с собой заберем! Это лешего-то! А с водяными? Вся деревня ругалась – вы ведь тогда чуть всю рыбу сивухой своей не потравили. Ежели бы ты тогда пораньше протрезвел – ведь утоп бы совсем! Я уж про шашни твои с кикиморами говорить тебе не буду. Вона, у Мишаньки спроси, он их после гнал – насилу выгнал. Приглянулся ты им, вишь-ли! Завязывай, говорю по-хорошему, с ентими пережитками прошлого! Не ровен час – упырей домой в собутыльники притащишь, прости, Господи! Ну да ладно, не серчай! Пойдем, кашки поешь.
Вот и все. Вот вам и гомеопатия. Такие вот суеверия с мракобесиями. Простые деревенские будни.
Ересь никонианская
Случай этот был со мной по осени, по самому началу, аккурат на другой день, как Еремеевна померла, Царствие ей небесное. Бабки в деревне собрались обмывать покойницу по обряду. Мы, ясное дело, тоже на работу не вышли -председатель на такое выходные выделил. Вот сидим, кто где, курим грустные. Ничем не занять ся, все с рук валится. Одно слово – горе в доме – событие неординарное. Мы с Валдушкой – у байны – смотрим молча на веселое место. Меж нами четверть, огурчики, луковиц пара да соли щепоть. Так и коротаем. Я первым мораторию на произношения нарушил, говорю: "Да, баушка, вот те и Юрьев день." – к чему и сказал, сам не знаю. Тут Валдушко огурчиком занюхал шумно, рядом со стаканом положил его аккуратно, полез в кисет за махоркой. "Хорошая баушка была, – говорит, – Еремеевна. Что ей угораздило вдруг? Как-то теперь без нее? Петь-то кому?" Я в ответ: "Радиво сделай себе!" Опять – к чему сказал, то ли не в то горло пошла? Валдушка говорит: "Хорошо дело радиво, а человека-от не заменит." "Твоя правда, – говорю, – Извиняй, съязвил некстати."
Налили еще. Хотел сказать: давай, мол, за фольклору, ан смолчал – ну на хрен, думаю, чей-то седни с языка лезет – принял без комментариев.
"А радиво, – Валдушко говорит, – что бы не сделать. Вон хоть с мово комбика, на чердаке лежать должон." "Окстись! – говорю, – какой комбик! В позату зиму, в морозы лютые, в печи пожгли." "Да ну! – Валда аж вскочил, -Как пожгли?! Ты что?! Мой комбик!" "Твой комбик – ты и принес. Вот, говоришь, братцы, от сердца отрываю! Али запамятовал?.." "Не помню такого. Не было... Ну ладно, а динамик где? Ямаха ведь!" "Про динамик не знаю, -говорю, – Ты вроде как без динамика в печь пихал."
Схватил Валда огурец, убежал. Я себе еще налил-выпил.
Гляжу – идет Валда, улыбается, несет плюшку. "Вот, – говорит, – цел динамик. Токмо гнездо в нем птица какая-то свила." И правда: снизу динамик – сверху гнездо! "Вот диво-то какое! – радуется Валдушко, – жалко и рушить-то... Может, пусть? На хрен нам ето радиво? Гнездо лучше! Прилажу куды-нибудь."
Выпили по такому случаю и опять молчим. Правда, светлее как-то стало. Ишь ты – малая радость, а большую тоску из сердца гонит. Так на радостях четверть и приговорили. Тут Воротейко подрулил, хорош уже. Да и с ним еще бутыль: щас, мол, Леня Сергiенко сало притащит – посидим как люди. "Ну, -говорю, – вы тут сидите, а я пошел. Надо еще лапнику притащить – похороны как-никак будут. Надо чтобы все как по обряду положено, а то обидится еще Еремеевна, вредничать станет."
Вот собрался я – портянки свежие, сапоги даже помыл, топор взял и тележку, пошел в лес. Во лесу плутать не стал – места знаю. Лапнику нарубил тележку целую, в самый раз от дома до погосту хватит. Сел на пенек, махорочки достал, гляжу – под самым сапогом – чуть не раздавил -груздочек черный. Ну, думаю, видать пошли, надо будет сходить в последний отгул, пособирать. Оченно я уж их люблю, груздочки-то енти, когда соленые. Решил так и курю, а гриб-от так и растет, прямо на глазах. Пока самокрутку ладил да курил – поди втрое больше груздочек стал. Я сижу удивляюсь -глазу-от не заметно, а как отведешь на мгновение, а после обратно на гриб, так и видно – растет.
Глянул я на полянку, а там груздей ентих тьма! И не по всей полянке, а как дорожкой в лес уходят. Бросил я самокрутку, сапогом притоптал, лапник с телеги выгрузил аккуратно – и ну-давай грузди резать! Иду и в тележку груздочки складываю. А дорожка-от все в лес так и ведет дальше. Ну, я сперва тихо шел, а приноровился, так и прибавил шагу – перешел на крупную рысь.
Сколько уж я по времени их собирал – не знаю, а телега полная, так уж все тяжелей и тяжелей бежать. Остановился я отдышаться – смотрю, и грузди тут кончаются. Добрал я остаток по карманам, ну, думаю, пора из лесу домой выруливать – солнце ужо к закату. Посмотрел я, пооглядывался, сориентировался на местности, направление выбрал, попер телегу по буеракам. А как скоро на тропку вышел, так полегше стало...
Вот иду я так, радостно мне внутри – там уже ведра с солеными грибами теснятся: семь, восемь, девять... Вдруг – раз! Встала телега, будто колеса заклинило. Толкаю я, толкаю ее – нейдет ни в какую! Поднял я глаза, да так и обмер весь. Прямо на тропке, метрах в двух поди от телеги, стоит старуха. И не просто стоит, а прямо глаза мне с-под бровей сверлит! Вся в черном, платок на голове вкруг шеи обмотан, посох кривой в руке левой, а правая над головой поднята и пальцы в двуперстие сложены на старообрядческий манер. Я так и сел. Ну, думаю, кранты мне за жадность мою по груздям пришли. Ползу под телегу, стараюсь не дышать, будто и нет меня вовсе.
Полз, полз, так в лапти старушечьи и уткнулся носом – телега сзади осталась.
Ну че, думаю, сам грешил, самому и зад оголять. Встал, рубах оправил за пояс, пинжак от листвы да иголок отряхнул. Гляжу на бабку гордо, глаза в глаза. "Че, – -говорю, – старая надобно? Библиотеку ищешь али остановку троллейбусную?" В общем, орлом держусь, труса не показываю. А бабка мне и говорит: "Не ходи во Всеспатьевскую церковь, бо там ересь никонская и сам диавол!"
Во мне, ясное дело, дух противоречия атеистский проснулся, говорю: "Врешь, старая! Как там диаволу быть, в церкве-от, ежели там весь как есть Господь наш Иисус Христос один, да еще поп Евлампий, и больше никого!"
