Текст книги "Кузница милосердия"
Автор книги: Автор Неизвестен
Соавторы: Алексей Смирнов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Реакция на Реформацию
В английской книге я с интересом причитал о современной наклонности к виктимизации. Что означает увеличение числа поводов вчинять иски и требовать компенсацию ущерба.
Особенно порадовала история о каком-то жителе Дикого Запада, который вдруг ни с того, ни с сего застрелил хорошего человека, а после оправдывался: я, дескать, поел несвежее из местного Макдональдса, так пусть столовая мне денег выплатит. А что стрелял – за то судите, ваша сила.
Такое, вообще-то, началось уже и у нас. Я, по-моему, рассказывал где-то о легком способе прожить весело и безбедно. Прийти в больницу, сказать, что головой ударился, получить бумажку о том, что мозги не сотряслись. Потом, через пару часов, явиться в другую больницу и там изложить все то же самое, но с устрашающими моментами: тошнит, крутит и вообще жить не хочется. Взять вторую бумажку: мозги сотряслись.
Потом подать в суд на первую больницу, тряся и размахивая ее первой же, безобидной бумажкой.
Появились особые гады-консультанты из медиков, которые всему этому учат. Вроде меня, прямо сейчас.
Одна, помню, совершенно спятила: ее отпустили живой и непоруганной, а она захотела судиться с дежурным урологом: почему он, мол, не проводил ее через больничный двор к автобусной остановке.
Все это дело готовилось зародиться и чуть не зародилось совсем, как при всамделишном порочном зачатии, году в 1987. Тогда объявили близость Реформы Здравоохранения. И, восхищенную слюну разметывая, говорили: если вы сломали ногу на улице, вам больничный не оплатят, но вы зато сумеете подать в суд на жилконтору, которая не посыпала тротуар соленым песочком.
Я все думаю, что вышло бы, реализуйся задуманное. Кто-то еще, видно, задумался, почесал репу. Представил виктимизацию в национальных масштабах и с коммунально-бытовой спецификой, да если добавить еще извечное, некрасовское правдоискательство – ой, ой!
В итоге что-то зреет, но как-то бродит уже, не очень удается.
Правда, недавно заасфальтировали кусочек улицы близ моего дома – поверьте, что я бы меньше удивился, явись ко мне английская королева. Но это же черные себе подъезд облегчали, которые магазин купили. Теперь не стыдно и в иномарке показаться, с пузом-то расстегнутым.
Транквилизатор
Короткая история, моментальный снимок. Snapshot, как говорят в народе.
В годы работы в поликлинике самым приятным обстоятельством было расположение моего кабинета. Он находился напротив сортира. Никакого сорокоманства – я просто курил там. И все там курили, и всем приходилось бегать, а мне всех делов-то – единожды шагнуть мимо очереди якобы по важному делу, и курить.
И вот (оборот этот уже надоел, но все же), и вот я однажды вошел туда совершенно представительный, в белом халате, со строгим лицом. У подоконника содрогался человек в ушанке. На подоконнике стояла початая бутылка портвейна.
Увидев меня, человек осклабился.
– Доктор невропатолог вышел покурить, – отметил он не без надменной приветливости.
– Что это? – указал я на бутылку вместо ответа. Я был строг.
– Это? – Он посмотрел на портвейн. – Транквилизатор.
Я сдвинул брови. Он вынул из-за пазухи справку, в которой было написано, что ему недавно удалили легкое, и удалили неспроста.
Я раскрыл рот, чтобы сказать что-нибудь душеспасительное и вразумляющее, но вместо этого бросил папиросу в горшок и ушел.
Запомнилось почему-то.
Визит дамы
Удивительными делами хворают люди – иногда.
Мелкое воспоминание с потолка.
Пришла ко мне однажды на прием, в поликлинику, одна женщина лет полста. Крупная, со смиренным лицом, довольно безропотная.
Села и хрюкает.
Это у нее была такая болезнь. Она пришла, чтобы я ее спас – но это я так решил, а на самом деле я понятия не имею, зачем она пришла. У нее была карточка толщиной в роман "Идиотъ".
Ее спасала профессура, бывшая для меня надменным скоплением иронических звезд. И академики там тоже сияли. На эту тему в чудовищной карточке было много потертых выписок, написанных убористым почерком.
Не спасли.
Она смотрела на меня и продолжала равнодушно хрюкать с интервалом в тридцать секунд.
Я присмотрелся и решил вдруг, что это ей даже немного идет.
Я не смеюсь над этой гостьей моего беспомощного кабинета. Скорее, расписываюсь в бессилии.
Выписал ей феназепам, отпустил. Покорно взяла рецепт, пошла, хрюкнула на пороге.
Правильно я оттуда уволился – что мне там делать? Когда такие трагедии.
Один и без оружия
Работая в больнице, я не только пакостничал, но и проявлял принципиальный героизм. Я, можно сказать, под самые пули шел.
Однажды в приемный покой забрела одна особа, о которой не могу сказать решительно ничего определенного – разве что физиономия у нее была сильно побитая, а так не запомнилась.
Вполне нормальная была, нельзя не признать. Но – может быть, именно за это – ее кто-то побил, из близкого и нестерпимого окружения. Поэтому я выставил ей диагноз: сотрясение. И забыл. А особа не забыла. Она, видно, поставила на своей жизни крест: пошла и написала заявление в милицию. И бумажку мою показала.
Через пару дней, ночью, в очередное дежурство, мне позвонили.
– Але, – сказал я.
В трубке пошуршали, а потом заговорили излишне зловещим голосом:
– Ну, что? Сколько ты хочешь, чтобы снять диагноз?
Как будто у них что-то было. Ну, рублей двадцать, может, и было.
Спросонок я заволновался: что? что?
– Диагноз, – тихо сказала трубка, но так и не уточнила, чей именно.
Однако я уже разобрался в ситуации и направил собеседницу на хутор для ловли лепидоптер.
С тех пор мне звонили в каждое дежурство.
– Козззел, – шипела трубка. – Сука такая, блядь.
Я нервничал и гордился собой. Я проверил себя на прочность и знал, что не продамся ни за какие посулы. Выходя из больничного корпуса, я оглядывался и пригибался. Я прикрывался воротником от вероятной гранаты.
А мог бы обратиться к своему клиническому опыту и понять, что все будет хорошо! Через месяц все закончилось. На том конце трубки в силу безудержной нетрезвости все чаще и чаще отвлекались на более важные дела.
И, наконец, отвлеклись совсем.
Правило Номер Один
Реанимационная бригада выдвинулась в район одной мрачной избы, что в Парголово, которое не то еще город, не то уже нет, но было.
Бригаду пригласила Скорая Помощь, уже прочно застрявшая в этой избе. По следующему вопросу.
Дедушка осьмидесяти шести лет вернулся из больнички домой, в родную хату. Враги за время его отлучки так и не справились ее сжечь, хотя порывались. В больничке деда прооперировали в связи с серьезной бедой. И выписали.
Дедушка, как давно для себя завел, отметил это событие с сыном. Сын ушел, а когда воротился, дедушка уже не дышал, и воняло газом. Не траванулся ли батя?
Приехали две аварийки, взялись что-то откручивать. Заглянул участковый, вызвал автомобиль для перевозки трупов. Те перевозчики рядом паслись. Завернули дедушку в покрывало, завязали узлы, поплевали на руки, понесли на мороз. От холода дедушка стал дышать. Его, парализованные ужасом, уронили в сугроб, и он полежал там, пока сынок не затащил в избу.
Так вот и вышло, что в итоге приехала самая нужная машина. Доктор скорой помощи послушал дедушку: дышит, но булькает. Не отек ли легких? И вызвал реанимационную бригаду.
Мой приятель, состоящий в этой бригаде, недовольно покачал головой со словами:
– Нет, это не сердце. Наши больные умирают в сознании. А этот в отключке.
Поплевали на руки не хуже тех, первых; взяли отсос. Дружно откачали из бронхов что-то сильно пахнувшее водкой. Дед пришел в рассудок, вырвал трубку и послал всех на хуй.
Стоя на крыльце, мой спец пожурил доктора скорой помощи:
– Зачем зовешь? Главное – глубоко и хорошо отсосать.
Дед, короче говоря, в водке утонул.
Под водительством Мопассана
Жила-была одна женщина, и вот она захворала. Захворала не совсем смертельно, но неприятно. Она лежала на постели, кротко улыбалась и говорила, что не может пошевелить ни руками, ни ногами. И не шевелила. Долго. Счет пошел не на месяцы, а на годы.
Наконец, пригласили серьезного специалиста по таким недугам.
Он пришел и увидел огромную кровать, посередине которой лежала больная, на спине. (Этот специалист, между прочим, рассказывал нам, что всегда, входя в незнакомый дом, смотрит, сколько места в комнате занимает кровать).
В личной беседе с больной он добился немногого. Она умиротворенно глядела в люстру с красивыми висюльками.
Тогда настал черед беседы с родственниками, и здесь дело пошло живее. Выяснилось, что в этой семье произошла страшная трагедия. Муж пациентки изменил ей. И с тех пор она такая. С тех же пор он старается заслужить прощение и снисхождение. Он военный, настоящий полковник.
– А где же, где же спит этот негодяй, это чудовище? – спросил специалист.
– Вот тут, – и ему указали на небольшой жесткий сундучок, накрытый клеенкой. Сундучок приютился в темном углу.
Специалист пошел к выходу. Откуда-то выскочил полковник.
– Ну скажите, – зашептал он, – когда она поправится? когда?
Специалист посмотрел на него и пожал плечами:
– Никогда.
На линии доктор Кулябкин
В 2001 году вместе с нашей дачей сгорела и книжка, которая хранилась там много лет. Это был толстый производственный роман из жизни врачей под названием «На линии доктор Кулябкин». Его все моя мама читала, я не сумел. При виде заглавия мне всегда вспоминался один доктор, тоже такой вот простой, с невразумительно говорящей фамилией, со своими нехитрыми радостями и горестями, о которых так приятно прочесть. Пусть эта фамилия сохранится, настоящую я забыл, да и ни к чему ее указывать. Пусть меня простят за плагиат.
Правда, быт этого доктора – я уверен в этом, даже не читавши романа – во многих мелких деталях отличался от быта героя.
Мне приходилось сталкиваться с Кулябкиным, когда я подрабатывал в некоторой поликлинике на Петроградской стороне. Это был худощавый мужчина в несвежем халате, с затравленными глазами и добрым лицом. По-моему, он был хороший человек. Наверняка его любили больные. Спокойно и уверенно вышагивать по жизни ему мешал чудовищный перегар, толчками вырывавшийся из его прыгающих губ. Казалось, он постоянно ждал опасности, заслуженного удара в спину, разбирательства, замечания, упрека.
Однажды, дожидаясь машины в регистратуре, я слышал, как регистраторше поступил приказ разыскать доктора Кулябкина и отослать его на ковер для выпускания отравленной крови. Не знаю уж, что он натворил – может быть, куда-то не сходил, а может быть, что-то не записал.
Приказ был исполнен немедленно. Кулябкина разыскали и направили по назначению.
– Из доктора Кулябкина сейчас фарш сделают, – заметила хромая регистраторша, едва к ней сунулся кто-то знакомый. Она сияла, она цвела. У нее усилилось слюноотделение, ладони сладко терлись друг о друга. Мерещилось, что от их соития у нее вот-вот родится третья.
– Сейчас из доктора Кулябкина котлету сделают, – сказала она через две минуты еще кому-то.
– Сейчас из доктора Кулябкина шашлык сделают, – сказала она мне.
– Сейчас из доктора Кулябкина форшмак делать будут, – сказала она в пространство.
Месяца через два доктор Кулябкин исчез. Никто не знал, где он, и говорили о нем с легкой тревогой и заблаговременным сочувствием. Потому что исчез он надолго. "Нигде его нет, – говорила регистраторша. – Домой к нему ходили. Нету. Вот уже месяц". И я тогда сам решил, что с Кулябкиным приключилось что-то совсем нехорошее.
Потом он тихо появился. Приступил к должностным обязанностям.
О причинах отсутствия спрашивать не хотелось. О них и не говорил никто, все понятно.
Он, конечно, не закусывал, потому что сам был закуской.
Вальс расстрелянный
«Скорая помощь» творит дела, которые не знаешь, как и аттестовать. Теряешься в трех соснах.
Мой приятель, там работавший, рассказывал мне одну историю, про вальс. У него много историй, дальше будут еще и еще. Сами увидите, если дочитаете.
Вообще, вальс – это нечто сугубо специфическое для "Скорой помощи", как выясняется. Вот и Розенбаум работал же там, а потом сочинил "Вальс Бостон". Ну, в нашем случае вальс был другой.
Короче говоря, в машину моего приятеля поступил вызов из Вагановского училища. Хореограф, обучая юную балерину, не учел ее малолетней хрупкости, и та повредила себе лодыжку. Упала, конечно.
Приехали.
Проследовали в зал.
Там было пусто, пыльно и гулко. В первом ряду стоял стол для общего руководства. Мой приятель сел сбоку, ряду в четвертом, облокотился и приступил к наблюдению. А дело вести поручил своему фельдшеру.
Собственно говоря, в этом фельдшере и заключалась вся соль. Высокая, мускулистая, белокурая бестия в темных очках на пол-лица. Плотно сжатые губы, беспощадный подбородок, закатанные рукава. Вылитый эсэсовец. Фельдшер по-хозяйски уселся за стол, сложил руки.
– Как было дело? – спросил он ледяным голосом.
Перепуганный танцмейстер начал было что-то объяснять. Гестаповец выслушал его с непроницаемым видом и приказал:
– Показывайте, как было дело.
У пожилого танцмейстера волосы встали дыбом, он вспотел. Страшная фигура в первом ряду напоминала ему о разных военных ужасах.
– Показывайте, – повторил фельдшер. Он сидел неподвижно и прямо – в отличие от доктора, который уже понемногу корчился в своем углу.
– Ну... ну... ну, вот так вот было примерно, вот так!
Хореограф засеменил к музыкальному инструменту, выдернул пианистку – тоже пожилую, не предназначенную к танцам, особу, и взял ее за исчезающую талию. Он стал показывать, как произошел несчастный случай, но перед ним стояла трудная задача. Ему следовало не просто исполнить вальс, он должен был станцевать его умышленно неуклюже, имитируя роковое движение.
И он долго танцевал, поминутно взбрыкивая и нелепо ударяя партнершу коленом в живот.
Фельдшер не проронил ни слова. Темные очки внимательно следили за происходящим.
Доктор сполз под кресло.
Заказное убийство
В хронике я уже вскользь коснулся убийства депутата Виктора Новоселова. Можно и поподробнее рассказать.
Депутат Новоселов имел к нашей больнице самое непосредственное отношение. И даже не к самой больнице, а к нашему "спинальному" отделению, которое, в общем-то, достаточно уникальное, таких нигде нет, и лечатся там люди с травмами позвоночника: колясочники. А Виктор Новоселов сам был колясочник и некогда в нашем отделении лечился, а потому и благоволил.
И вот однажды он приехал на многолошадном автомобиле, со строгим бритым эскортом. Он чинно катил по коридору; неподвижные ножки сверкали ослепительными ботинками. Из нагрудного кармана торчал треугольник платка. Виктор Новоселов приехал оказать нашему отделению адресную помощь и хотел выяснить, в чем оно нуждается. После ознакомительной экскурсии планировалось крупное совещание в овальном кабинете главврача.
Мой друг, уролог К., так и вертелся вокруг, а когда все заслуживающие совещания персоны отправились совещаться, заведующая отделением, которая ровно ничего не понимала в окружающей действительности, подхватила под локоть рядового К. и приказала: "Пошли!"
Ей мерещилось, будто кто-то будет слушать его предложения. Да у него и не было никаких.
Уролог К. пожимал плечами, шел, на ходу оглядывался и улыбался мне.
– Похоже, мы идем под тамбовскую группировку, – шептал он.
А мы с ним как раз собирались выпить, но совещание затянулось. Я поскуливал и подпрыгивал возле административного корпуса, порываясь заглянуть в окошко, где серьезный, недосягаемый К. сидел среди власть имущих.
Это у нас было в традиции. Однажды он собрался ко мне, а я говорю ему: ты что! все дома! А он мне: ну, я во дворе подожду, поскулю...
Короче говоря, Новоселов направил в отделение не то транш, не то грант, черт его разберет. Отвалил дорогим спинальникам не меньше миллиарда – старыми, разумеется, хотя мог бы и новыми.
А через год прикатил разбираться: где миллиард?
Миллиард был освоен, но как-то замысловато. Настолько изощренно, что даже видавший виды Новоселов не смог ничего понять.
А еще через месяц Новоселову положили на крышу машины бомбу, и ему оторвало голову. И он стал настоящим спинальником.
Языковой барьер
За человеческой мыслью не угонишься.
Оказывается, пациентки моей матушки, когда им прописывают свечи, делают так: бросают их в унитаз, а после садятся и справляют нужду. Они не выбрасывают свечи, нет, они пребывают в полной уверенности, что после этого поправятся.
Да и я никогда не был уверен, что меня правильно понимают.
Помню, попросил одного больного – норовистого такого, хорохористого старичка с бородой скоротечного козлика – встать, вытянуть руки и закрыть глаза. И что он сделал? Мне не описать того, что он стал делать. Он изогнулся змеевиком, высунул язык, зажмурил один глаз, раскинул руки и начал приседать пистолетом, кренясь набок и багровея лицом.
– Что вы делаете? что, что это? – закричал я.
– Э? – проблеял он, склоняя и голову тоже, глядя на меня свободным глазом.
Путь к сердцу мужчины лежит через желудок
Хочу посетовать на некоторый цинизм медицинской науки. Изучали мы, помнится, рентгенологию. И нам предложили зайти в этот проницательный аппарат и посмотреть на себя изнутри, вживую. Не снимок какой-нибудь сделать, а запустить научно-популярный кинематограф. Зашел я, значит, туда, и оказалось, что во мне сокращается нечто колоссальное. «О, какое большое сердце», – удивился рентгенолог. Я приосанился и скромно улыбнулся, поглядывая на дам. «Это очень плохо, – сказал рентгенолог, – с таким большим сердцем долго не живут».
Потом одну девушку, коротышку такую, заставили выпить сульфату бария для показательного обзора желудка.
"Редкий случай, – сказал рентгенолог. – Желудок-чулок. Посмотрите, какой он длинный – даже дна не видно, он спускается в малый таз".
Согруппница, и раньше меня не особенно привлекавшая, вообще перестала существовать для моего умозрения.
Сейчас-то я, конечно, наплевал бы на кишечнополостные чулки, но тогда было другое дело, всего лишь четвертый курс. Или третий? Не помню уже. Еще сохранялось подобие романтизма, не признававшее желудков.
Самозванцы
В книге «Под крестом и полумесяцем» я много рассказывал о моей заведующей отделением, преклонных лет женщине с внешностью и сознанием слабоумного мужчины. Для тех, кто не знает, скажу лишь, что она, ветеран труда и отдыха, поливала искусственные цветы и ругала фотообои за неправильно нарисованную березу.
И вот на днях, когда у нас дома зашел разговор о зачетах и экзаменах, я припомнил, что последний зачет, который мне суждено было сдать, состоялся четыре или пять лет назад. Он посвящался переливанию крови.
Беда была в том, что заведующая отделением считала это отделение хирургическим, ибо там долечивались больные, когда-то давно перенесшие операцию. Она вообще очень любила хирургию за наглядность результата, а всякую психотерапию терпеть не могла, хотя и рассказывала, как в молодости, орудуя на плавучей китобойной базе в Тихом Океане, загипнотизировала кольцом на ниточке моряка, заболевшего белой горячкой. "С тех пор я так и вешала табличку на дверь, – причмокнула она, роясь в приятной памяти. – "Тихо! Идет гипноз!"" Нашему отделению не полагалось знать тонкости переливания крови. Однако заведующая пошла и внесла наше отделение в экзаменационный список. "Вы разве переливаете кровь?" – осторожно осведомились у нее. "Конечно, – рассвирепела заведующая. – Мы каждый день переливаем кровь!"
Это была неправда. Нас не подпустили бы к этой процедуре и на пушечный выстрел. Я думаю, что заведующей что-то приснилось: знаете, в детстве, в лагерях отдыха особенно, устраивают такие переливания воды над дремлющим ухом. Переливают из кружки в кружку, пока блаженный сновидец не вообразит себе жидкие зрелища и не обмочится. Так вот и заведующую, не иначе, кусила какая-нибудь неразборчивая дракула.
Однако закорюка, нацарапанная заведующей лапой, была сродни Большой Круглой Печати из "Сказки о Тройке". Она обладала законодательной силой и моментально перевела наше отделение в разряд структур, ОБЯЗАННЫХ разбираться в переливании крови. И если кто из сотрудников в нем не разберется, ему будет плохо.
Так и вышло, что заведующая отделением сказала мне: "Пошли!" Сунула руки в карманы халата и, мелко тряся головой, зашагала к начмеду на зачет, и я зашагал. Начмед принял нас приветливо – не тот, академик, про которого в хронике тоже много чего, а другой, хирургический: породистый розовощекий блондин лет пятидесяти, в хрустящем халате, при галстуке, отменно вежливый. Он пригласил нас сесть. Мы сели; он обратил ко мне доброжелательное лицо и задал первый вопрос.
Я нагло улыбнулся и молча пожал плечами.
Начмед развел руками. Я повторил его жест с зеркальной точностью.
– Давайте тогда с вами, – вздохнул начмед и повернулся к заведующей. Она сидела с бесстрастным и уверенным лицом. Я вдруг вспомнил, как учил ее компьютерному делу – по ее упрямой просьбе. За полчаса она овладела кнопкой "Power". Начмед помедлил, затем с извиняющимся видом сказал мне: – Я попрошу Вас выйти, если Вам не трудно. Мы побеседуем вдвоем... Вы понимаете...
