Текст книги "Литературный журнал "Кляп""

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

КЛЯП – электронный литературный журнал.

ISBN 978-5-7117-0196-7

При поддержке творческого коллектива «Напалм».

Главный редактор Никита Митрохин,

Заместитель главного редактора Анна Тен

В номере представлены произведения авторов.

Стихи: С. Калугин, К. Аивер, Е. Комиссарова

Проза: И. Серебряная, А. Ручкин, А. Новиченков, Н. Ворожищев

«Наша молодежь» 2011, №1

От редактора:

Дорогие читатели!

Вот вы и читаете новый литературный журнал. Причем нов он во всем. Как с технической точки зрения, так и с колокольни читателя.

Казалось бы, почему «Кляп»; почему именно такое название? Разве мы кому-нибудь собираемся затыкать рот? Конечно же нет! Однако название достаточно символично. Идея журнала: предложить хорошую литературу разносторонней, развитой публике. Конечно, можно было бы сделать издание для эстетов и строгих критиков, но литература – как кулинария. Её шедевры имеют разные вкусы: иногда мы чувствуем крайнюю остроту, иногда чрезмерную сладость. Но ведь повара готовят для праздника тела, для получения удовольствия от пищи, язвенники же и изнеженные полупокойники пусть варят кашку. Здоровым же желудкам бояться нечего, они в ожидании пира. Ну, а читатели ждут интересной и захватывающей литературы, для ежедневной игры ума.

Как вы все знаете, большинство литературных журналов умерло вместе с прежней эпохой. И это не удивительно. Даже не вникая во все тонкости, можно понять, что чтобы журнал жил в нём должны публиковаться занимательные тексты. Но и это полбеды: ведь важную роль играет доступность самого журнала, его цена в конце концов. Ну и последним жизненно важным фактором является то, что журнал должен вовремя оказаться под рукой, чтобы за ним не пришлось ехать в единственный магазин, куда его привозят.

Для того, чтобы решить эти проблемы редакция «Наша молодежь» совместно с представителями творческого коллектива «Напалм»: мной и Анной Тен – взялась за трудную, но почетную работу. И похоже мы справились с задачей!

На протяжении двух месяцев мы искали талантливых и интересных авторов, благо, для студентов Литинститута это не сложно. Чтобы журнал мог получить самую широкую публику, было принято решение первые номера выпустить бесплатно, ну, а в дальнейшем установить невысокую цену (всё же авторский труд должен оплачиваться). А чтобы придать нашему проекту доступность, мы его сделали электронным и распространяем через все самые популярные источники. Достаточно ввести в интернете «Наша молодежь» или «журнал «Кляп»», чтобы нас найти!

Создавая первый номер, мы прибегли к минимализму и не стали развивать разные рубрики. Предложили нашим читателям лишь хорошие прозаические и стихотворные тексты. Естественно, сделано это неспроста: ведь если у вас есть идеи, предложения или вы просто хотите прислать свой текст на рассмотрение вы можете написать нам на [email protected] и возможно, вы обзаведетесь собственной рубрикой в молодом и свежем журнале. Ведь всё было задумано только для одного: наконец-то сделать интересный и современный литературный журнал для широкого круга людей!

С уважением, главный редактор: Н.С.Митрохин.

Сергей Калугин

*** (из цикла «Венок сонетов»)

Слова мертвы. Моя душа мертва.

Я сон, я брег арктического моря.

И тело, смертно жаждущее рва,

Скрутило в узел судорогой горя.

Но там, на дне, у ключевых глубин,

Я ощущаю слабое биенье,

Сквозь сон мне тускло грезится рожденье

Иных, пока неведомых вершин.

Я жду сквозь боль, так исступленно жду,

Когда рассвет предел положит льду,

Когда мой дух вернется из скитанья...

До тканей сердца мглою поражен -

Я полон исполнением времен,

Я не ищу пред Небом оправданья.

РАДОСТЬ МОЯ (из альбома «NIGREDO»)

Радость моя, вот и все,

Боль умерла на рассвете

В нежных перстах облаков

Розовым шелком струится

Еще не родившийся день.

Вздох мой, как стало легко!

Воздух вливается в окна,

Время. Мы вышли из дома,

Мы стоим над обрывом,

Встречая рассвет.

Радость моя, вот и все,

Боли отныне не будет

Золотом плавятся горы

И вспыхнули реки -

Осанна! -

И солнце взошло.

Свет пронизал нас насквозь!

Мы прозрачны для света!

Мальчик, ты понял, что стало с тобой

В это утро ? Ты понял ...

Что ж, скоро ветер окрепнет и мы

Навсегда оттолкнемся от тверди,

Мы ворвемся на гребне волны

В ледяное сияние смерти ...

Радость моя, мы летим!

Выше, и выше, и выше,

Города проплывают под нами

И птицы с ликующим криком

Взмывают под самое небо

Прощаясь с тобой ...

Все для тебя в этот день!

Горы, и реки, и травы,

Это утро – последний подарок Земли

Так прими его в Вечность с собой!

Плачь, мы уходим отсюда, плачь,

Небеса в ледяной круговерти,

Только ветер, сияние, плачь,

Ничего нет прекраснее смерти!

Плачь, слышишь – Небо зовет нас, так

плачь,

С гулом рушатся времени своды,

От свободы неистовой плачь,

Беспредельной и страшной свободы!

Плачь, мы уходим навеки, так плачь,

Сквозь миры, что распались как клети

Эти реки сияния! Плачь!

Ничего нет прекраснее смерти!

РАССКАЗ КОРОЛЯ-ОНДАТРЫ О РЫБНОЙ ЛОВЛЕ В ПЯТНИЦУ

(из альбома "NIGREDO")

Я видел небо в стальных переливах

И камни на илистом дне,

И стрелы уклеек, чья плоть тороплива,

Сверкали в прибрежной волне.

И еще было море и пенные гривы

На гребнях ревущих валов,

И крест обомшелый в объятиях ивы,

Чьи корни дарили мне кров.

А в странах за морем, где люди крылаты,

Жил брат мой, он был королем,

И глядя как кружатся в небе фрегаты,

Я помнил и плакал о нем.

Брат мой с ликом птицы, брат с перстами девы,

Брат мой!

Брат, мне море снится, черных волн напевы,

Брат мой!

В недоброе утро узнал я от старца

О Рыбе, чей жир – колдовство,

И Клятвою Крови я страшно поклялся

Отведать ее естество.

А старец, подобный столетнему вязу,

Ударил в пергамент страниц -

"Нажива для Рыбы творится из глаза,

Из глаза Властителя Птиц."

Брат мой, плащ твой черный,

Брат мой стан твой белый,

Брат мой, плащ мой белый,

Брат мой, стан мой черный,

Брат мой!

Брат мой, крест твой в круге,

Брат, круг мой объял крест,

Брат мой, крест мой в круге,

Брат, круг твой объял крест,

Брат мой!

Я вышел на скалы, согнувшись горбато,

И крик мой потряс небеса -

То брат вызывал на заклание брата,

Чтоб вырвать у брата глаза,

И буря поднялась от хлопанья крылий -

То брат мой явился на зов,

И жертвенной кровью мы скалы кропили

И скрылись от взора Богов.

Брат мой, взгляд твой черный,

Брат мой крик твой белый,

Брат мой, взгляд мой белый,

Брат мой, крик мой черный,

Брат мой!

Брат, где твой нож – вот мой,

Брат, вот мой нож, твой где,

Брат, где нож твой – вот мой,

Вот мой нож, мой брат, мой...

Брат мой!

И битва была, и померкло светило

За черной грядой облаков,

Не знал я, какая разбужена сила

Сверканием наших клинков,

Не знал я, какая разбужена сила

Сверканием наших клинков,

И битва кипела, и битва бурлила

Под черной грядой облаков!

Чья клубится на востоке полупризрачная тень?

Чьи хрустальные дороги разомкнули ночь и день?

Кто шестом коснулся неба, кто шестом проник до дна?

Чьим нагрудным амулетом служат Солнце и Луна?

Се, грядущий на баркасе по ветрам осенних бурь,

Три зрачка горят на глазе, перевернутом вовнутрь.

Се, влекомый нашей схваткой правит путь свой в вышине,

И горят четыре зрака на глазу, что зрит вовне...

И рухнул мне под ноги брат обагренный,

И крик бесновавшихся птиц

Метался над камнем, где стыл побежденный,

Сочась пустотою глазниц.

И глаз наживил я, и бросил под глыбу,

Где волны кружатся кольцом -

Удача была мне, я выловил Рыбу

С чужим человечьим лицом.

Я рыбы отведал, и пали покровы,

Я видел сквозь марево дня,

Как движется по небу витязь багровый,

Чье око взыскует меня.

Ладони я вскинул – но видел сквозь руки,

И вот мне вонзились в лице

Четыре зрачка на пылающем круге

В кровавом и страшном кольце.

И мысли мне выжгло, и память застыла,

И вот я отправился в путь,

И шел я на север, и птица парила,

И взгляд мой струился как ртуть.

Я спал под корнями поваленных елей,

А ел я бруснику и мед,

Я выткал надорванный крик коростеля

Над зыбью вечерних болот.

И в странах бескрайнего льда и заката,

Где стынет под веком слеза,

Пою я о брате, зарезавшем брата

За Рыбу, чья пища – глаза...

Крис Аивер

Парковочное

И разбиться. Спиной На выгоревшем асфальте Написав обо всем, что не подвернулось спеть. Однозначной  Строкой Обозначиться на плакате И до самого часа икс неприметно тлеть В твоей комнате, На обоях. И сил не хватит На рывок, чтобы снова пытаться – и не уметь. Ты привыкнешь. Ты хороша и нетороплива. Ты петляешь петлей от судьбы и опять в судьбу, Ты умеешь  Заставить  Казаться себе счастливым, Даже с вырванным сердцем, даже с дырой во лбу. Ты прости,  Я хотел с тобой, но все как-то мимо... И теперь, как мне кажется – кончился. Не смогу. И пропасть. Огоньком на пропущенной остановке, Непрочитанным текстом вырваться из груди, Остудить клокотание Хриплых усталых легких, По сплошной, спотыкаясь, как пьяному, побрести... Чтобы после, смеясь, На последней своей парковке, Барахлящий мотор приглушить – и не завести. Что мне сделать, Когда я каждое утро вижу, Как к стеклу прилепляют плохо сведенный принт, Неудачную фотографию  С кучей лишних, Неуместных деталей? Когда под рукой горит Шесть оборванных струн, Двадцать шесть недобитых книжек, Пять десятков твоих фотографий? Когда инстинкт Выживания Ослабел до такого края, Что почти не стыдно подумывать о петле... Бог мой... Знала бы ты, как я по тебе сгораю. Как, мотор приглушив, я думаю о тебе.

Ассоциативное

Весь остаток времени, выданного на лето, Мы придуривались, как будто бы так и надо: Появлялись под утро, тут же щелком заряда Вылетая из душа, не завтракав и не спав. Весь режим – круглосуточно в поисках сигареты, У гитары не строит лад, посидели с братом, Стычки возле Арбата, как в девятьсот лохматом –  Бинтовали, как водится, не закатав рукав. У соседей орёт «гражданка», за стенкой – отчим, Сговориться насчет концерта – окей, заскочим, Перепишем, запишем, с драйвом и чтоб почетче: Репетиции в гараже до шести утра. Разругались кто с кем, будь мол лучше и стань мол проще, Помирились, поплакали, выпили, взвыли, вобщем –  Я строчил что-то про сюртук и ночную площадь, И потом до потери пульса про них орал. Где-то в августе, город, заплеванный и уставший, Зачадился, обрюзг, закашлялся серой кашей, Материнским смешком в ладонь – «Заблудился, старший? У тебя ж до сих пор ни студенческого, ни прав!» Кирпичи холодили затылок, закат струился, Я вжимался в подъезд отстрелянной серой гильзой, Злился, скусывал фильтр и холодел от мысли, Что опять потерял тебя, так и не отыскав.

***

Граются вороны, солнышко смотрит стыло. Скол малахитовый влажно блестит в руке. К носу поджав колени, сидит Данила, Ключик у сердца – висельник на шнурке. Что же ты, мальчик, ключик не вышел весом? Не отпираются каменные шатры? В горьком ручье на подворье седого леса Больше не сыщешь ящеречьей норы? В белые волосы спрячется мышь-полевка, К белой рубахе стянутся ковыли. Где же ты только, мальчик, сменял подковку, На серебристый ключ от чужой двери? Красные девицы ленты пускают в воду, Бодро сигают лешие вдоль болот... Мальчик лежит, откинувшись на колоду, И малахиты снов переходит вброд.

Екатерина Комиссарова

РОМАШКА, РОЗА, ЛЕВКОЙ

за ромашками глаз не вижу, за увядшими – где лицо? кто-то выжил, каленым выжег, розмарином и чабрецом, белым пологом, черной птицей, красным заревом в небесах. где же лица? Христу молиться на охрипшие голоса. что же, Боже, нам делать, что же? мало веры, души, огня? язвы черные выжгли кожу на исходе второго дня. лица в розах. глаза в левкоях. сжалься, Боже, да огради! дай намучившимся покоя, за оставшимися гляди. где же лица? – в шипах и листьях, бродят тени, им нет числа: жгите листья, сжигайте чисто – чтоб ни ниточки, ни узла, и ни ногтя, ни волосинки. люди, люди, тела, тела! негашеная известь – синим, ни избавила, ни спасла. на чужое добро – не зарясь, в полымя окаянный скарб. мы раскаялись! мы покаялись! так не гневайся свысока! с неба – холодом, в землю – городу. Богу, гордому – высота. красным заревом небо вспорото. лица мертвые. да в цветах.

АВГУСТ

опротивело все. август медленно чешет на запад. в сентябре (у тебя) день рожденья, мне нечего подарить. я теряю себя, я теряю даже свой личный запах, по которому, как по следам, (тебе) было б удобно ходить. в волосах – плавят золото. взгляд становится колким и синим. как бы за легким дыханьем не потерять предпоследний вздох. если ты хочешь, чтоб я захлебнулась в тине, просто легко надави на жалость, она прямо по центру, ты мой ты бог… нечего раздражаться, дрожать, как драже монпансье – на жестяной тарелочке запоздалых за-летних дней. мне сейчас показалось, что будь ты рядом – я тебя тут же съем, вместе с твоей (такой мне родной) любовью, что спит на дне. сети, тятя! держись, я вытягиваю. я все еще верю в тебя, я тебя вытяну, солнце, падающее за розовый горизонт. я думала, даже душа моя вытрепалась суховеем в степях, думала, сердце сжарится до угля в этот мертвый сезон – ан-нет! – я все еще собираюсь жить, назло всем ветрам, назло всем поветриям, что носят по воздуху злые слова! …но вечером этого лета кто-то добрался да нашего до костра – и пылает сухая трава. но: между этим проклятым летом и слишком прозрачной осенью я ненавижу твой голос, ставший в мгновение ока каким-то чужим. проклинаю мягкую хвою под корабельными соснами, где нежность твоя деревянным божком возлежит, ненавижу даже чужую мать, что руками вырвала счастье мое из груди, что я снова пытаюсь нарушить христову заповедь «не укради», но ты мой: всеми правдами и неправдами я тебе сети буду плести, я тебя вытяну… я люблю тебя за двоих, и ты это мне прости.

ГОРОД, ЗАКОВАННЫЙ В СИНИЙ

ПРОСОЛЕННЫЙ ЛЕД

где-то город, закованный в синий просоленный лед, где-то мачты, стремящие ввысь деревянные шпили, где-то улицы ветром исхожены на год вперед – километры брусчатки, и ярды, и версты, и мили – все равно, лишь бы двигаться, лишь бы куда-то шагать; направление спорно, маршрут до конца не указан: по мосту, что раскинут меж двух берегов, как шпагат, и узлами фонарными – вехами в памяти – связан. мимо набережных, мимо броско кричащих витрин, за беседой, улыбкой, молчанием о высоком. сколько слов недосказанных, сколько вопросов внутри, сколько общего между, и даже несхожего сколько. Невский иллюминаций, как елка в конце декабря, на Дворцовой следы, у Казанского тень полукругом, синий ангел над городом, боже, хранивший царя, двое в теплых пальто, потерявшие разом друг друга, мы знакомцы, влюбленные в образ, но мы не друзья: я и город, мы искоса смотрим на руки и лица. ты хороший, закутанный в морок, туманы, озяб, ты за верстами, милями, шпалами, крыльями птицы. где-то руки, пропахшие масляной краской, – вода, тонкий лед-скорлупа, голубые гранитные плиты, где-то есть и другие – с просоленным льдом – города, только я помолчала и все-таки выбрала Питер.

Ирина Серебряная

«Гнилая влажная зима»

Гнилая влажная зима. Пять часов утра, еще темно. Пора вставать. Сегодня будет тяжелый день, много работы.

Так: сначала зарядка! Обязательно, а то до вечера не дотяну. Душ. Нужно быстро позавтракать.

Семь часов. Пора будить Ленку в школу. Открываю дверь в комнату, врубаю люстру: «Лена, вставай, в школу пора!»

Дочка заспанная, бледная с трудом приподнимает голову над подушкой, глаза закрыты:

– Мамочка, можно я сегодня в школу не пойду? Голова очень болит.

– Вставай! И так через день на уроки ходишь.

Ленка покорно сползает с постели и, шатаясь, плетется в ванную комнату.

– Завтрак на столе. Поешь. Вернусь поздно. Собаку покорми и погуляй с ней перед уходом.

В ответ молчание. В ванной шумит вода.

Восемь часов. В ординаторской быстро переодеваюсь, пока не пришли мужчины на работу.

Выхожу в коридор отделения. Перевязочная еще свободна. Прошу постовую сестру Зину:

– Пригласи из двести пятой женщин на перевязку, у меня операции в первую смену.

Зина зовет больных. Осматриваю раны, меняю повязки.

Возвращаюсь в ординаторскую. Там Борис и Дима. Уже в хирургических костюмах.

– Нат, у тебя сегодня много операций? – спрашивает Борис.

– Две секторальные молочные железы.

– Слушай, поассестируй, пожалуйста. По приказу Главного положили женщину вчера вечером. Пожилая. Опухоли обеих молочных желез. Уже распадаются. Быстро сделаем.

– Я не против, Боря. Но ты же сам знаешь: у меня по вторникам совместительство.

– Полчаса,– канючит Борька. -У Димы сейчас операция на желудке. Он не сможет.

– Ладно, только в час дня я должна быть свободна.

– Договорились.

Между операциями звоню в Собес.

– Я по поводу пособия на ребенка, для матерей-одиночек. Перестали платить. Что? Нет справки? Какой? Что ребенок пока еще жив? Каждые полгода?

…………………………………………………………………………………………………….

Спасибо, до свидания.

Пошли к черту со своим пособием. Переживу.

В половине второго стою на автобусной остановке. По тротуару текут черные потоки воды с лиловыми бензиновыми пятнами. Они теряются в грязной снежной каше. Сапоги моментально промокают насквозь. Залезаю в автобус, сажусь и сразу засыпаю. Сорок минут мои.

Половина третьего.

Во дворе диспансера стоит «Жигуленок», семерка. Это служебный автомобиль. За рулем шофер Коля.

– Коля, привет. Ты сегодня после пяти никого не везешь?

– Здравствуй, Наташ. Да вроде свободен.

– Слушай, у меня с той недели три вызова на дом. Никак тебя поймать не могу. Съездим?

– Договорились.

Врачей много, вызовов тоже, а автомобиль один. Кому из нас повезет первому, тот и едет.

В диспансере около кабинета уже очередь. Человек пятнадцать.

Моя медсестра на месте. Вызывает пациентов. Входит сын больной, которую я пять лет назад прооперировала.

– Здравствуйте, Наталья Александровна. Мама передает вам привет. Мы же с вами теперь почти родственники! Вот, она пирожков напекла. Возьмите. Ей лекарства опять выписать нужно.

– Вадим, дорогой, нам теперь не разрешают выписывать эти препараты. Есть утвержденный список. Но я попробую. Сейчас схожу к заведующей.

Выхожу из кабинета и отправляюсь к начальнице. Очередь провожает меня глазами. Слышен шепот: «Ну вот, опять ждать будем два часа…» Делаю вид, что не слышу.

Заведующая начинает читать мне нотацию: мол, часто обращаюсь, страховой компании это не нравится, дождусь выговора. И она дождется. Но подписывает, восклицая: «Это в последний раз!» И на том спасибо.

Возвращаюсь на прием. В кабинет входит молодая женщина. Небольшого роста, замечательная фигура. Лицо с тонкими чертами в оправе медных вьющихся волос. Глаза большие, зеленые. Кожа бледная с мелкими веснушками, как у всех рыжих.

–Вы по направлению из района?

– Нет, я сама пришла.

– Тогда заводим карточку.

Медсестра записывает анкетные данные пациентки, адрес.

– Кем работаете?

– Я актриса. Работаю в театре.

Женщина реагирует очень живо. Каждое моё слово, интонация моментально находят отражение на ее лице целым спектром эмоций. Наверное, это профессиональная особенность.

– На что жалуетесь?

– Вот тут и тут больно.

Прошу раздеться до пояса. Ощупываю. Есть.

– Сейчас мы вам выпишем несколько направлений. Не затягивайте. Как только все сделаете – сразу к нам.

Она смотрит на меня несчастными глазами, зябко передергивает плечами и, не прощаясь, выходит из кабинета.

– Следующий!

Очередь снаружи постепенно тает. Наконец в коридоре пусто.

Сколько на часах? Пора на вызовы.

Автомобиль во дворе коротко сигналит три раза, поторапливая меня. Голова немного кружится. Днем поесть так и не удалось. Теперь уж после работы поужинаю.

– Ну, что, Наташа, прокатимся с ветерком? – и шофер Коля приветливо распахивает дверцу машины.

Я не разделяю его радостного настроения. Вызовы на дом – это самое тяжелое в моей работе. Вызывают обычно к тем пациентам, которые сами уже не в состоянии добраться до диспансера.

Едем. Первый вызов недалеко. Лифта нет. Поднимаюсь пешком на пятый этаж.

Звоню. Дверь открывает худая женщина среднего возраста: лицо изможденное, большие синие круги под глазами. Рядом с ней девочка лет десяти. Ровесница моей Ленки. Здороваюсь. Мать и дочь в ответ бесшумно шевелят губами. В квартире очень чисто и тихо. Слышно, как за стеной у соседей работает стиральная машина. Я перехожу на шепот.

– Как у вас дела?

– Наркотики почти не помогают, он очень мучается.

Прохожу в дальнюю комнату. На кровати лежит истощенный мужчина. Слабо улыбается, увидев меня.

– Здравствуйте, доктор.

– Добрый вечер, Иван Васильевич.

Иван Васильевич бывший начальник районного отделения милиции.

Я хорошо знаю этого больного. Его прооперировали в нашей больнице три месяца назад. Пытались облегчить состояние. К сожалению, было уже поздно.

Его мужеству и внешнему спокойствию поражаются все. За все время ни одного стона, ни одной жалобы, несмотря на адские боли.

Разговариваю на общие темы с больным, с его женой, выписываю новую порцию бесполезных наркотиков и с чувством невыполненного долга покидаю квартиру.

Едем дальше.

Шофер очень любит поболтать. Он рассказывает анекдоты, предается воспоминаниям, обсуждает все, что встречается на пути.

Останавливаемся на светофоре. По «зебре» торопятся, бегут пешеходы.

– Вот, смотри: идет парочка жидовок, – Коля презрительно указывает рукой на переход.

Действительно, по «зебре» двигаются, неловко перешагивая черную слякоть на белых полосах, две похожие друг на друга старухи, вероятно – родственницы. На обеих сильно потертые черные кроличьи шубы фасона середины прошлого века, зимние ботинки на толстой подошве и темные шали. Лица птичьи, с мелкими чертами и характерными носами.

– Знаешь, а я тоже, типа, жидовка.

Шофер отвлекается от дороги, разворачивается всем корпусом ко мне и начинает пристально рассматривать. Тут зеленеет глаз светофора. «Бывает, » – цедит с досадой Коля и резко газует.

Следующий вызов к семейной паре от районного терапевта.

Автомобиль останавливается перед облупленной «хрущобой». Долго нажимаю на кнопку звонка, прежде чем за дверью с клочьями желтой ваты, торчащими из рваной обивки, женский дребезжащий голос кричит : « Кто?» Объясняю, кто я и зачем пришла. Слышу какую-то возню и шепот. Наконец открывают. Вхожу . Передо мной стоит маленькая старушка с лицом, как засушенное яблочко, завалявшееся с прошлого года на чердаке. На ней засаленый неопределенного цвета длинный байковый халат. В квартире очень душно, пахнет погребом, прокисшими щами и мочой.

Старушка ведет меня в комнату. Там, на разобранной постели сидит такой же, как она, маленький старик в зеленой форменной военной рубашке и тренировочных трико. Во всех углах какие-то тюки, покрытые грязными простынями. Окно занавешено рваной тряпкой. Сажусь на колченогий стул у постели, задаю стандартные вопросы и начинаю осмотр пациентов. Очень скоро выясняется, что заболеваний, касающихся моего профиля, у стариков нет. И вообще они довольно сохранные для своего преклонного возраста.

– Дочка, нам бы в больницу, – заискивающе говорит старушка, заглядывая мне в глаза.

– Бабушка, мне не с чем вас положить.

– Одни мы, одинокие, – произносит с горечью старик. – Устали.

Опять объясняю, что их не положат.

Вдруг старушка валится на колени и начинает хватать меня за ногу, пытаясь поцеловать мокрый сапог.

– Дочкаа!!! Забери нас в больницу! Мочи жить так больше нет!!! – кричит она пронзительно.– Петюня!!! Падай, падай доктору в ноги!!! Проси её!!! Пусть оформит!!!

Старик послушно встает на колени рядом со старухой.

Я вскакиваю со стула и начинаю отступать к двери. За мной, громко причитая, ползут на коленях старики. Голова опять начинает кружиться. Дурнота подступает к горлу.

Вдруг приоткрывается входная дверь, очевидно не запертая хозяйкой, и в коридор боком влезает толстая женщина в пальто. У женщины круглое лицо, курносый нос и маленькие «свинячьи» глазки. Она быстро оценивает ситуацию и, строго прикрикивает на шумящих стариков. Те моментально испуганно замолкают и кряхтя с трудом поднимаются с колен.

Женщина начинает тараторить: «Я старшая по подъезду. Мы уже подали документы. Их в дом престарелых оформляют. Вон, как квартиру загадили. А нуждающихся в жилье сколько! Не волнуйтесь, доктор, идите себе, мы сами справимся, » – и она начинает подталкивать меня к выходу, одновременно по-хозяйски оглядывая помещение.

Выбираюсь из подъезда на улицу и некоторое время стою неподвижно, с наслаждением вдыхая холодный воздух.

Едем по последнему на сегодня адресу.

Опять «хрущоба». Квартира опять на пятом этаже без лифта. Почему мои больные живут в основном на последних этажах в домах без лифта? Пыхтя, поднимаюсь по лестнице. Звонок не работает. Пытаюсь постучать. Дверь сама открывается от толчка рукой. Вхожу в темный коридор. Никто меня не встречает. В конце коридора освещенная комната, из которой раздаются чьи-то голоса, много голосов. Иду на свет.

Останавливаюсь на пороге комнаты и вижу людей, сидящих за накрытым столом, Все замолкают и вопросительно смотрят на меня.

– Здравствуйте, я из диспансера. Врача вызывали? Где больной?

– Здра-авствуйте!

Из-за стола встает крупный мужчина рабоче-крестьянской внешности.

– К больному, значит, пришли? Доктор, значит? – говорит он нехорошим голосом.– Умер ваш больной, не дождался. Вот, похоронили только что, поминки справляем.

Ловлю на себе нетрезвые угрюмые и ненавидящие взгляды.

– Что же, доктор, – продолжает, зло усмехаясь, мужчина,– выпейте за усопшего, раз пришли. Он наливает полный граненый стакан водки и протягивает его мне, выдвинувшись из-за стола. Беру стакан, понимая, что если откажусь – живой отсюда не выйду.

– Пусть земля будет пухом покойному!

Я выдыхаю и залпом проглатываю обжигающую желудок жидкость. Сразу перед глазами все начинает кружиться.

– Пойду. Извините.

Поворачиваюсь и, шатаясь, в абсолютной тишине выхожу из комнаты. Оказавшись на лестничной клетке, бегу по ступенькам вниз, цепляясь за перила и спотыкаясь. Сзади слышен тяжелый топот и матерщина. За мной гонятся. Выскакиваю на улицу. Слава богу, автомобиль прямо напротив подъезда. Коля распахивает дверцу машины. Я падаю на сидение, кричу водителю: « Гони!!!», и проваливаюсь в темноту.

Прихожу в себя оттого, что Коля осторожно трясет меня за плечо.

– Наташа, просыпайся.

Улыбаюсь ему и спрашиваю слабым голосом:

– Где я?

– Я тебя подвез к метро. За машиной гнались какие-то мужики. Что было в той квартире?

– Поминки по нашему пациенту.

– А с тобой что произошло?

– Водку заставили выпить. Я с раннего утра ничего не ела, ну и ударило в голову.

– Понятно. Счастливо тебе, Наташ, до дому добраться.

– Спасибо.

Прощаемся. На улице подморозило. Грязные лужи затянуло ледком. Скользко. Я вылезаю из автомобиля и захожу ближайший продуктовый магазин. Нужно купить какую-нибудь еду. Потом долго стою в очереди на автобус и, наконец, в десять вечера с полными сумками добираюсь до дома.

На пороге квартиры меня встречает Ленка. Она молча берет пакеты с продуктами и тащит их на кухню. Я раздеваюсь в прихожей.

– Лена, ты обедала?

– Да.

– А что ты ела?

– Конфеты.

– Где ты их нашла?

– В комнате. В шкафу, за полотенцами.

Вспоминаю, что в комнате, на полке с бельем спрятаны две коробки шоколадных конфет. Открываю шкаф. Так и есть, коробки пустые.

– Сколько раз я тебе говорила? Ты должна готовить себе еду!

– Мам, можно я завтра в школу не пойду! – не слушая меня, канючит Ленка. – Меня тошнило.

– Нельзя. Конечно тошнит, после килограмма шоколада. А ты как думала?

Ужинаю. Ложусь в постель. Уже засыпая, думаю о завтрашнем дне. Завтра три операции, одна короткая, одна – на три часа, а последняя – большая – на пять часов.

Зато нет совместительства. Приду завтра после работы домой, лягу на диван, и буду спать, спать, спать…

……………………………………………………………………………………………………..

Пять часов утра. Пора вставать.

Андрей Ручкин

ПРОДЕЛКИ ЧЕРНОГО ДВОРНИКА.

Казалось ничто не предвещало дальнейших зловещих событий…

Терентий Павлович несколько пошатываясь возвращался домой после одного довольно-таки утомительного служебного банкета. В ушах слегка позванивало и шумело, во рту стояла неописуемая каракумская сушь. Он мечтал лишь об одном: благополучно добраться до дому, досыта напиться холодненькой  водички и обрушиться на кровать. Словом, желания его были просты и прямо таки обыдены.

Вечерок казался вполне мирным. Над  поселком Сокол всходила мрачная пузатая Луна. Истошно выли автомобильные сигнализации, удачно заменяя собой отсутствие в Соколе собак, волков и оборотней. Если уж взошла Луна, то кому-то выть на нее придется непременно.

–Ишь, как надрываются!– недовольно пробурчал  Терентий Павлович. Под этакий сомнительный зловещий аккомпанемент он отважно брел вдоль кривых знакомых заборов, периодически спотыкаясь о собственную тень, которая благодаря Луне и фонарям выскакивала из самых неожиданных мест, очевидно желая порадовать хозяина.

До родной, знакомой калитки оставалось каких-то двадцать метров, но тут дверь   соседнего дома резко распахнулась, брызнул на улицу желтоватый свет и в ярко освещенном  проеме возник черный и несомненно женский силуэт. Возник он куда быстрее, чем следовало бы. Лучше бы ему вообще не возникать так как Терентий Павлович оказался несколько пуглив и вздрогнул от неожиданности. А дама в дверях раскатисто чихнула и поздоровалась.

–Добро-здоровы-будьте-вечер! –вежливой скороговоркой отозвался Палыч, благополучно опознав в черном силуэте соседку Кучегарцеву. Опознание не доставило ему особой радости. Он намеревался прошмыгнуть мимо и скрыться в своих суверенных владениях, но у соседки видимо было иное мнение на сей счет.

Кучегарцева с неожиданной для нее стремительностью грациозно промчалась от крыльца до калитки и едва не затоптала Палыча по дороге.

Дыша какой-то неземною страстью она произнесла шепотом потомственной заговорщицы:– Терентий Павлович, выручайте. У меня жуткие неприятности. Сначала хотела в милицию, но решила уж лучше вы…

Когда озаренная лунным светом женщина сравнивает вас с милицией, причем в лучшую для вас сторону… Всякий бы приосанился. Но только не Терентий Павлович.

–Алла Степановна, -простонал он ( стараясь стонать как можно более убедительно ). –Я уволился с Петровки 38 семь или восемь лет тому назад и сейчас утомлен после работы. И после того, что…после работы.

И он основательно дыхнул на Аллу Степановну. В целях пояснения. Чтобы она осознала в каком именно состоянии он находится и отстала.

Как ни странно, но эффект оказался совершенно противоположным. То ли насморк сказывался, то ли полная Луна оказывала свое порочное влияние, но Терентию Павловичу определенно показалось, что соседка рада его хмельному и не слишком адекватному состоянию. Определенно что-то такое блеснуло у нее в глазах, яркое, торжественное как фейерверк. Блеснуло, да и затаилось до поры.