Текст книги "Камикадзе"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Он обвел их взглядом.

– Вспомните, как каждый из вас пришел в группу? До тех пор пока вы смотрели телевизор и читали газеты, в которых вам объясняли, что есть мудрые и добрые дяденьки, которые заботятся о вас, – до тех пор вы были бессмысленными животными. У вас открылись глаза в тот момент, когда вы узнали правду. Вы получили информацию, поверили ей и изменили свою жизнь. Процесс занял несколько лет. А от людей вы хотите, чтобы они прочитали в газете, что Боевая группа, о которой они первый раз слышат, ограбила банк, и с революционными лозунгами повалили на улицу?

Он вздохнул, подбирая слова.

– Сто лет назад мужик приходил с фабрики, считал бабки и был готов своими руками свернуть шею фабриканту. Потому что тот – вор и сука. А сегодня тот же самый мужик сам хочет стать такой же сукой. Он поверил, что проблема не в фабриканте, а в том, чтобы больше зарабатывать. Кто сегодня ходит на демонстрации? Студенты и пенсионеры – те, кому делать нефиг. Остальные ЗАРАБАТЫВАЮТ! Люди смотрят телевизор и видят: у всех всё есть! нужно просто напрячься и тоже купить стиральную машину, путевку в аквапарк и искусственную почку! тогда и заживем! Никто не смотрит по сторонам, все смотрят телевизор. Сегодня государственные перевороты делаются не на площадях, а на голубом экране. Для того чтобы сделать революцию, больше не надо брать Зимний – нужно снять клип, в котором будет показано, что Зимний уже взят.

– Погоди, Густав. У нас же есть партийная газета. Там хорошо обо всем написано. Правильно и доступно.

– Ага, доступно. Ты знаешь, какой у нашей газеты тираж?

– Ну какой?

– Четыре тысячи. Как у какого-нибудь "Чмырьгородского вестника". А телевизор ежедневно смотрят сто миллионов человек. И из телевизора они узнают, что наша группа – это фашисты, которые хотят загнать народ в ГУЛАГ и национализировать женщин. Что если мы придем к власти, у тебя, дорогой Пидор Иваныч, последние портки заберут. Из нас делают либо клоунов, либо уголовников. Пока мы проигрываем информационную войну, о победе в гражданской войне можно не мечтать, понимаете?

– И как мы будем вести эту информационную войну?

– На заседании Бюро мы разработали четкий план. Первым пунктом там значится акция, на которую пойдут экспроприированные вами вчера деньги. Акция состоит в том, что мы должны взять заложников. И в обмен на их жизнь потребовать от правительства эфирное время. По несколько часов в день... ну или хотя бы по часу... на протяжении недели. Потом мы отпускаем заложников... но перед этим говорим людям правду. Что нам не нужны их последние портки. Что наша борьба – это их борьба. Мы говорим о том, что власть сделала этих людей рабами и свиньями... лишила их человеческого лица. И что мы готовы рискнуть жизнью ради того, чтобы вернуть им – простым и беззащитным перед лицом сегодняшнего режима – право на НАСТОЯЩУЮ жизнь... И тогда, возможно, ситуация изменится в нашу пользу...

Даниил потер ладонями лоб и кинул взгляд в сторону окна. Было слышно, как на кухне жужжат ленивые осенние мухи. За окном, похоже, собирался дождь.

– Красиво излагаешь, – наконец сказала Лора.

– Если в общих чертах, то акция сводится к следующему. Через неделю в город приезжает японский премьер. Слышали об этом? Бюро постановило взять его в заложники. Сделать это должны мы. Все вместе.

– Что, и ты с нами пойдешь?

– И я.

Они переглянулись. Такого на памяти Даниила не случалось ни разу. Обычно Густав привозил им разработанный в Бюро план, снабжал оружием, указывал, какие подготовительные работы должны быть проведены, и исчезал до тех пор, пока не убеждался, что все прошло чисто.

– В программе визита указано, что в пятницу в полдень наш высокий гость должен будет подняться на колоннаду Исаакиевского собора. С целью обозреть город с птичьего полета. В прошлом году на колоннаду лазил премьер Канады. В тот раз я специально отследил, как обеспечивается охрана. С иностранным телом ходят только пятеро личных охранников. Больше нельзя: какие-то международные конвенции запрещают иметь на территории иностранного государства больше пяти бодигуардов. Остальную наружку обеспечивает наше 3-е Управление. К собору подъезжает машина. У входа гостя встречают двое сопровождающих. Вместе они поднимаются наверх. После того как все поднялись, фээсбэшники перекрывают вход. Гость делает кружочек по колоннаде и спускается вниз. Пока понятно?

– Не очень.

– Перед визитом колоннаду от публики не очищают. Там по будням и народу-то от силы десять человек. И те – иностранцы. Так что в пятницу мы заранее поднимаемся наверх и минут двадцать любуемся видами города. До тех пор, пока не появится гость. Дальше – дело техники.

– Ничего придумано!.. То есть... ага... Нет, здорово придумано! И что дальше? Мы увозим его в заранее оборудованное место?

– Зачем? Как только мы спускаемся вниз, нас, как в тире, начинает шпиговать свинцом минимум полк фээсбэшных снайперов. И вообще – куда ты собрался его везти? Нам с Исаакиевской дальше метра отъехать не дадут! А на колоннаде мы в безопасности. Крыши просматриваются. Вход на колоннаду только один. Такой узкий, что Лора с детской хлопушкой может сутки держать там "Альфу" в придачу с "Омегой".

– Супер!

– Погоди, – не поворачиваясь, сказал Гребень, – Чего тут "супер"?! Я, как бы, одного, Густав, не понимаю. Допустим, все будет так, как ты сказал. Скрутим мы этого козла нерусского, навешаем на него динамита, предъявим свои, как бы, требования... Но скажи, пожалуйста, как мы оттуда будем уходить?

– В смысле, после того, как акция будет закончена?

– Да, после того.

– Я не знаю.

– Как это "не знаю"?! Кто говорил, что городской партизан должен, как бы, продумывать все до малейших деталей?!

– Это говорил я. Только не перебивай. Во-первых, нужно посмотреть, как все пройдет. Может, если все обернется хорошо, мы сможем договориться о предоставлении убежища за границей. Или затребовать гарантий неприкосновенности от самих японцев. Или еще что-нибудь...

– А во-вторых?

– Пойми меня правильно... Никто не спрашивает, должны ли мы вообще оттуда уходить. Такой случай может не представиться еще долго. Может быть, годы предыдущей работы были нужны только для того, чтобы через неделю мы сделали... то, что должны сделать. Понимаешь?

Гребень хрустнул костяшками пальцев и покачал головой. Лицо у него было несчастное.

– Сядем же...

– Ну и пусть сядем! Зато...

– Да погоди ты, Жирный, со своим "зато" лезть! Я сидеть не хочу! Ты, может, думаешь, что тебя, как Кропоткина, в Петропавловской крепости держать будут?! И книжки по теории прибавочной стоимости из Публичной библиотеки присылать?! Сними очки: нас отправят на обычную зону! Где будет куча вонючих уголовников и вечно пьяных конвоиров!

Все молчали.

– Ты, Густав, как бы, пойми: я готов участвовать в любой акции! Хочешь, я завтра с одним "стечкиным" на Смольный нападу?! Ты только скажи! Если шансы будут фифти-фифти, меня это, как бы, полностью устраивает! Но ведь то, что ты предлагаешь, – это суицид!

– Именно поэтому я вместе с вами иду на колоннаду.

– А я вот согласна, – сказала Лора.

Все посмотрели на нее.

– В конце концов, надоело херней заниматься. Тоже мне, революция! То вонючие обменники грабим, то листовочки, блядь, выпускаем... Детский лепет! Давайте наконец сделаем что-нибудь серьезное. Что-нибудь спешиал. Тогда и посидеть не жалко.

– Я тоже согласен, – скорбно и торжественно проговорил Артем.

– Что скажешь, Данила?

– Positive. Давайте попробуем. Может быть, получится весело...

Гребень сходил на кухню, принес недопитую Даниилом бутылку пива и с гулким звуком хлебнул из нее. Кадык у него был длинный и очень острый.

– Тоже мне, блин, викинги революции... Я еще посмотрю, Жирный, как тебя воры на зоне иметь будут куда не лень.

– Ты согласен или нет?

– Да согласен я, блядь! Согласен! Я ведь не трушу, идиоты! Я ведь и о вас тоже думаю. Ну сделаем мы все это, ну посадят нас... Кто в группе-то останется, а? А сидеть я не хочу. Как бы, не могу я жить вместе со жлобьем. У меня, как бы, конституция душевная для этого чересчур тонкая, поняли?

Артем с Даниилом заржали. Густав встал из-за стола.

– Я рад, что мы обо всем договорились. На этом заседание нашей группы объявляю закрытым.

24 сентября. Вечер

Как хлопнула дверь, услышали они одновременно.

– Пришел, что ли?

– Да вроде...

Прислушиваясь к тому, что п

роисходит в прихожей, Даниил покосился на ящик стола. В ящике лежали их с Артемом пистолеты.

Последние пару часов они курили на кухне, и Артем долго и нудно тянул бесконечную историю о том, как в семнадцать лет он с пацанами, еще у себя в Воронеже, ездил на рыбалку, варил уху, и все они напились, и Артем, как всегда, начал блевать, а девчонки, которых они взяли с собой, смеялись, и та, что была с ним, ночью отказалась делать секс и сказала, что от него пахнет... ну и так далее.

Даниил пил уже пятую бутылку пива, слушал радио, чувствовал, что, несмотря на утренние самобичевания, снова неудержимо напивается, и ждал, пока приедет Гребень.

Гребень тоже любил вечерами поболтать. Его истории никогда не были такими нудными.

– Гребень? Это ты?

– Я! Конечно я... Кто к вам еще приедет?

Гребень повозился в прихожей, раздеваясь. Часы показывали почти десять. В радиоприемнике орала певица Чичерина.

– Как дела?

– Как горячка бела.

– Сейчас все будет! Я, парни, вам, как бы, грибочков принес закачаетесь! Как бы, лучше грибочков и на свете нет!

Гребень размотал палестинский платок, скинул куртку и вывалил грибы на разложенную на столе газету. Даниил ради интереса пододвинулся поближе и тоже поглядел.

Поганки, они и есть поганки. Серенькие, с юбочками, на тонких ножках.

– Как тебе?

– На член похоже.

– Сам ты, как бы, на член похож.

Днем, уходя из квартиры, Густав сказал, чтобы пока они отдыхали. Но только безо всяких ночных дебошей. Свинству – бой! Завтра вы понадобитесь мне свеженькими. Ясно?

Лору Густав увел с собой. Посовещавшись, парни решили, что, пожалуй, сегодня пить алкоголь не станут:

– Какой алкоголь? Жирный опять блевать пойдет, завтра, как бы, башка трещать будет... и Лорки нету. Разве Жирному впердолить... но что-то не возбуждает он меня, как бы, в последнее время...

– Гребень, я ведь и обидеться могу!

– Я, как бы, не об этом. Я, как бы, о том, что давненько мы с тобой, Жирный, не ели грибочков. Как думаешь?

Артем думал, что действительно давненько. Гребень отправился на одному ему известный сквот покупать грибы, а Даниил, обозвав парней придурками и наркоманами, спустился в магазин, купил себе целую сумку пива и решил, что, может быть, сегодня наконец отоспится.

Гребень высыпал поганки в дуршлаг, окатил водой и, ножка к ножке, разложил на газете.

– Писатель, ты как? Не хочешь расширить границы сознания?

– Не хочу.

– Имей в виду: от пива толстеют.

– А от наркотиков едет крыша. Уедет совсем – на чем будешь гребень носить?

– Разве грибы это наркотики? Так... мостик между чистым сознанием и реальностью.

Даниил усмехнулся и пустил колечко дыма. Вообще-то никакого гребня Гребень не носил. И прозвище это пристало к нему давно, больше десяти лет назад.

Юного Гребня вместе с приятелем забрали в милицию. Обычная проверка документов, а может, милиционерам просто было скучно и хотелось развлечься.

Приятель разорался на предмет ущемленных гражданских прав, и сержант закатал ему с правой в скулу. Когда тот упал, он добавил ему сапогом в бок, чуть ниже ребер.

Совсем молодой и оттого свято верящий, что человека нельзя просто так бить ногами, Гребень лопотал:

– Что вы делаете? За что?

Сержант повернулся к нему:

– Сиди и помалкивай... пока не огреб. Петушок, бля... Вякать будешь в темпе гребень начищу.

Прозвище прижилось. Через полгода он и сам, представляясь, уже называл себя только так. Приблизительно тогда же он впервые попробовал галлюциногенные поганки.

Один из приятелей свистящим шепотом поинтересовался, читал ли он Карлоса Кастанеду?

– Чего-то читал, а что?

– А то, что у нас, в наших лесах, растут точно такие же галлюциногенные грибочки, как в Мексике. Собрал, съел и... короче, круче, чем ЛСД. Представляешь? Эти грибы, между прочим, чистый мескалин, и совершенно бесплатно. Со-вер-шен-но! Представляешь?

Очень быстро Гребень обнаружил, что поедание поганок стало общегородской модой. Продвинутые персонажи нарядились в свитера с сибирской символикой,

(шаманы эти мухоморы со времен царя-косаря жрут и, между прочим, поздоровее нас с тобой будут, понял?)

а как-то раз поэтичная девушка полночи, перекрикивая громоподобный рейв, рассказывала ему, что, поедая грибы, она в буквальном смысле слова отдается духу Александра Блока... может быть, скоро она родит от него ребенка.

Те годы были, наверное, самыми счастливыми в его жизни. Он читал "Алису в стране чудес" и Теренса Маккену, перепробовал почти все наркотики, которые продавались в Петербурге, и успел отметиться на всех модных вечеринках, проводившихся в городе.

Он засыпал под утро, просыпался с закатом и чуть не ежевечерне заволакивал в койку зеленоволосых рейверш.

Ему это было несложно: высокий, сероглазый, с мужественной челюстью. Курит исключительно "Житан" и "Голуаз". Такие, как он, обычно нравятся родителям девушек, с которыми встречаются.

Он жил, как хотел, слушал ту музыку, которая ему нравилась, и не желал ничего в своей жизни менять... менять все равно пришлось.

Началось все из-за легких драгс. Разумеется, из-за них. У него и было-то с собой... меньше двух граммов. Следователь сказал, что, согласно УК РФ, такое количество классифицируется как "хранение наркотиков в крупном или особо крупном размере". Срок – до пятнадцати лет.

Ночью в отделении, где держали Гребня, была попойка. Пьяные крепкозубые милиционеры раз в полчаса заставляли его выходить из камеры и показывать вновь прибывшим коллегам татуировки на теле... сережки в сосках... ухмылялись и говорили, что, когда Гребень доедет до зоны... уж там-то!..

Гребень не любил вспоминать о том эпизоде. Злился, когда Даниил расспрашивал о деталях.

До зоны он не доехал. Родители наняли дорогого адвоката и добились освобождения сына под залог. Вечером следующего дня Гребень уже стоял на перроне Витебского вокзала. Через три часа ехал в поезде по направлению к Минску. А через сорок восемь часов вышел на центральную площадь города Варшава.

После этого он почти пять лет прожил в Европе. Оттуда он вернулся таким, каким был теперь.

– Сколько ты за эти грибы заплатил?

– Тридцак.

– Баксов? – ужаснулся Артем.

– Нет, блядь, рублей!

– Почему так дорого?

– Да ладно, "дорого"! Поляну найти, грибы собрать, в город привезти... Между прочим, за все можно элементарно срок схлопотать.

– Разве за грибы сажают?

– Ха! Я когда в прошлом году последний раз в лес ездил, лично ментовскую машину в кустах видел. Стоит аккуратная машинка... веточками забросанная. А на крыше, как бы, мент с биноклем.

– Да?

– Хотя, говорят, если нарвать не одних поганок, а смешать их со всякими сыроежками, то можно отмазаться. Сказать, что, как бы, не разобрался, думал, лисички.

Гребень, давясь, запихивал в себя бутерброд с маслом, поверх которого аккуратно уложил сразу штук семь поганок.

– Я, как бы, стараюсь из лесу ничего не возить. Либо в городе у парней покупаю, либо уж прямо в лесу и ем. Одно плохо: в поезде накроет – хоть вешайся! Двери электрички хлопают, а я от страха чуть сознание не теряю.

– Я тоже один раз начал жрать грибы и дозу не рассчитал...

– И чего?

– Раза в два больше съел, чем мог. От жадности.

– Дай угадаю! Потом ты сутки блевал?

– Не... Очнулся через день. Стою в парадной и на лампочку смотрю. Она светит, а мне смешно! Яркая такая, необычная... А чего я перед этим делал сутки – не помню.

– К чему ты это?

– Ни к чему. Просто так.

– Неинтересные у тебя истории какие-то.

Артем двумя пальцами брал гриб за ножку, запихивал в рот и, стараясь не жевать, глотал.

– Вкусно хоть?

– Любишь бумагу жевать? Тогда вкусно.

Он скривился и хлебнул из графина с кипяченой водой.

– Ты б их сварил. Супчик бы сделал. Заодно бы и с ужином проблему решили.

– Не варят их, эти грибы. От варки из них весь смак уходит. Одна гадость токсичная остается.

Парни двигали челюстями и прислушивались к тому, что творится у них внутри.

– Давайте, может, видик посмотрим?

– Давайте лучше слышик послушаем!

– Кстати, Жирный, а что это за говно у нас по радио играет?

– Это не говно. Это "Scooter". Модная немецкая группа.

– Убери на хрен этих модных немецких козлов. Поищи нормальное чего-нибудь.

– Чем тебе музыка не нравится?

– Это не музыка, это издевательство над личностью. В Европе такую пердулу гомосексуальную сто лет уже никто не слушает.

Даниил еще раз отхлебнул из бутылки. Пиво успело нагреться и потеряло даже намек на приличный вкус. Он поставил пустую бутылку к раковине, взял еще одну и закурил.

Что за музыку нынче слушают в Европе, Гребень знал хорошо.

В Варшаве он пробыл недолго, дней пять. Ночевать приходилось в "хостеле" – крытом спортзале с серым от грязи бельем. Там жили несколько десятков волосатиков со всей Европы: художники, музыканты... анаша, круглосуточное пиво, групповой секс, пение под гитару, полное отсутствие комплексов... Стоимость – $2 в сутки.

Потом он поменял оставшиеся рубли и злотые на доллары, выпросил у девочки-польки с "Alamo Rent a Car" карту и, изучив ее, решил двинуть дальше.

Всего за тридцать пять дойчмарок он купил "Wochenend Ticket" льготный "билет выходного дня", действующий с вечера пятницы и до утра понедельника. Этого достаточно, чтобы проехать Германию из конца в конец и оказаться в Голландии.

Он заплатил за туристическую визу и, сидя в вагоне второго класса для некурящих, много часов глазел на одинаковые аккуратные домики с одинаковыми аккуратными лужайками перед входом. В восемь вечера воскресенья он сидел в Роттердаме на набережной Мааса и пил холодный "Budweiser".

На данном этапе он отлично знал, чего хотел. Он хотел жить в собственной квартире, слушать музыку, которая ему нравилась, и никогда в жизни не общаться больше со жлобьем.

Через три месяца он уже мыл полы в чумазом кинотеатрике и жил в цокольном этаже частного дома на набережной. До рейв-пароходика "Штубниц" (ежедневные, кроме понедельника, вечеринки с "экстази", тощими голландскими фройляйн и непринужденным оральным сексом в кабинках туалетов) было рукой подать, а денег за мытье полов хватало, чтобы на уик-энд до полной отключки укуриться кампучийским гашишем. И никаких тебе пьяных омоновцев.

Со временем помимо гашиша попробовал он и модный кокаин, а из Роттердама съездил не только в соседние Бельгию с Францией, но добрался даже до Рима.

Садясь на поезд или рейсовый автобус, билет Гребень покупал не до конечной станции, а только на одну остановку вперед. При входе билет проверяли, он залезал внутрь и, стараясь не привлекать внимания, ехал столько, сколько нужно.

Купив как-то билет из Страсбурга до станции Киль (двадцать франков, полтора часа езды), он спокойно доехал до Марселя (шестьсот франков, двенадцать часов езды).

В Марселе он позагорал, покупался и, решив заработать денег на обратный билет, пришел в маленькое бистро, чтобы предложить услуги в качестве мойщика посуды.

Хозяин оглядел его, скривился и сказал, что отбросы вроде Гребня никогда и близко не подойдут к его заведению.

"Сумасшедший", – подумал Гребень и пошел наниматься в другое бистро, через дорогу. Реакция – та же самая. Обойдя за вечер еще полдюжины фаст-фудов, работы он так и не нашел.

Девчонка, с которой он познакомился на пляже и у которой остановился, смеялась и советовала в следующий раз, прежде чем идти к работодателям, снять хотя бы половину сережек, а прическу убрать под кепку или платок:

– То, что прокатывает в твоем квартале Красных фонарей, никогда в жизни не прокатит здесь. Да и вообще, наверное, нигде в Европе.

Сказанное удивило Гребня. Когда люди в России не понимали его татуировок и отовсюду торчащих сережек, это было понятно. Но когда точно так же реагировали на него европейцы...

Он выходил из дому, и матери, косясь на его прическу, непроизвольно прижимали детей к себе... полицейские провожали пристальными взглядами... охранники магазинов не отступали ни на шаг все время, пока он бродил между прилавков.

Плюс ко всему он был русский, и это просто чертовски осложняло жизнь. Под утро он с приятелями возвращался с вечеринки домой, их машину останавливал дорожный патруль, и после этого все ехали дальше, а он – в участок для проверки, не просрочена ли виза.

Попытавшись однажды разораться на копов, он провел после этого в полиции не положенные полтора часа, а почти двое суток. Камера была чистенькой, с простынями в голубую клеточку и трехразовым питанием. Охранник обращался к нему "Herr". Но – вы же понимаете – это все равно была тюрьма.

Пока он общался с обитателями сквотов и посетителями рейв-party, все было о'кей. Стоило попробовать общаться с рядовыми европейцами – и начинались проблемы.

В Австрии, в гостинице для студентов, дошло до того, что, оценив его внешний вид, в номере забыли сменить белье, оставшееся от предыдущих постояльцев. Это было чересчур, и Гребень устроил скандал.

Скандал вышел недолгим. Администратор вызвал секьюрити, а те, узнав, что он русский, заставили его предъявить документы, встать к стене, задрать руки и вывернуть карманы, а сами, радостно скалясь, переворошили весь его багаж.

Чувствуя, как на щеках проступают красные пятна, он спросил у охранников:

– В чем дело? В чем ваша fucking проблема?

– Наша проблема? У нас нет проблемы. Это у тебя, парень, проблема.

– Да? И какая же?

– Мы тебя, парень, здесь не ждали. Не приглашали. Такие парни, как ты, вообще нам здесь ни к чему. Что-нибудь не устраивает – обращайся в полицию. Причем лучше не в нашу, австрийскую, а у себя. В своей motherfucker стране...

Охранник усмехался и смотрел Гребню прямо в глаза. Он мечтал, чтобы Гребень дал ему в морду. Тогда из ситуации можно было выжать отличную, веселую драку.

Но Гребень не ударил его.

– Я обращусь. Я вернусь домой и обращусь. Но только не в полицию. Я обращусь в ракетные войска стратегического назначения. И вот тогда мы посмотрим, кто из нас прав...

Он собрал разбросанные вещи, вышел и по-хамски хлопнул дверью. Он до судорог сжимал кулаки и понимал, что его смешные угрозы никого на свете напугать не могут.

И все-таки даже после пяти лет такой жизни, после постоянных, по несколько раз в неделю, проверок документов и бесконечных объяснений, кто он такой и что здесь делает, он считал, что все идет нормально.

Осенью позапрошлого года Гребень шел по пустой роттердамской набережной. Что-то в районе Хохенцоллерн-Дамм. Довольно криминальный район. Именно в таких районах он предпочитал жить в Европе.

Банка пива в руке, плейер тянет что-то из Бьорк... в плейере кончались батарейки. И, конечно же, его остановили полицейские:

– Индшульдигензи. Могу я взглянуть на ваши водительские права?

Совсем молодой коп. Он разглядывал загранпаспорт Гребня, а напарник стоял чуть в стороне и делал вид, что скучает, хотя на самом деле не сводил дула автомата с футболки Гребня.

На футболке кривлялась рожа Сида Вишеза. Дуло вытягивалось, словно хотело чмокнуть Вишеза в губы... а под футболкой у Гребня ничего не было... только тело. И тогда он подумал: а зачем ему это надо? что изменилось с тех пор, как он уехал из собственной страны?

Полицейские давно ушли. Они не задержали его, не нахамили. Все было тихо и благообразно. А он сидел и морщился от понимания... невыносимого, словно заноза в мошонке.

(какое право они имеют подходить и требовать, чтобы я не шел туда, куда собирался идти, не делал то, что собираюсь делать... а стоял и выдавливал из себя глупые слова оправданий?

они подходят, наставляют на меня автомат – и всё, больше я не свободный белый совершеннолетний парень, а потенциальный злоумышленник.)

Кто такие эти полицейские? Кто такие эти пахнущие шавермой омоновцы? Они не прядут, не ткут, но регулярно получают приличную зарплату и отдают детей в хорошие колледжи.

Почему?

Потому, что они защищают хороших парней от плохих. Но – и это Гребень знал прекрасно – никакая защита ему не нужна. Он годами ходил по самым темным улицам континента – и дома, и здесь, в Европе. Он общался с наркоманами, проститутками и сбродом, живущим на всех в мире вокзалах... причем отлично находил с ними общий язык.

Он жил в верхних этажах публичных домов и ночевал на скамейках в таких местах, куда даже днем не рискнет сунуться ни один легавый. И ни разу у него не возникло идеи позвать на помощь полицию.

Он уехал из дома, чтобы не общаться со жлобьем. Но это и есть жлобье. Люди, которые никогда в жизни не будут равнодушно смотреть на таких, как он. На волосатых, небритых, воняющих кампучийской травкой и не желающих работать парней.

(точно так же ко мне относились и дома. я был не похож на нормальных людей там, я не похож на них и здесь. я забрался черт знает куда, но даже здесь ничего не изменилось.

я как был им чужой, так и остался. не просто не похожий на окружающих, а абсолютно другой... как негр в антарктиде.)

И тогда он понял, что пора возвращаться.

Он закрыл глаза, и по ту сторону век проплыла картина: сжимая в зубах ножи, на улицы выползают те, кто, как и он, моментально привлекает внимание полиции в любой толпе.

Они вылезают из подвалов, вентиляционных шахт, из-под мостов и из расселенных домов, а гладко выбритые, с хорошими зубами и в аккуратных пиджаках мужчины, которые так долго не желали признавать их за равных, замирают посреди улиц... и мочатся в свои дорогие брюки.

А потом начинается самое интересное.

Он открыл глаза и встал со скамейки. Где-то обязательно должны быть такие же парни, как он. Чужие этому миру... но свои ему.

(вы хотели видеть меня врагом? хорошо, я стану вашим врагом. не уверен, что вам понравится.)

С утра он пошел на вокзал и купил билет на поезд до Минска. Из Минска в Петербург он добрался автостопом. Уже через три месяца он встретился с Густавом. А еще через шесть недель убил первого в своей жизни человека...

– Гы-гы-гы! какой... ка... какой классный мультик! Гы-гы-гы!

Они умяли все, что лежало на газетке, и теперь смотрели телевизор. Даниил знал: по-настоящему их накроет не раньше чем минут через двадцать. Потом придется идти спать, потому что никакого общения уже не получится.

– Смотреть на вас противно.

– Почему?

– Как животные... Поганок нажрались, мультик смотреть сели. Через неделю нас, может, посадят всех. А может, и вообще убьют на хрен...

Гребень помолчал. Потом медленно встал и взял себе сигарету.

– Ну правильно... Может, посадят, а может, убьют. Так что проживем остаток дней весело.

– Проживе-о-ом! Кла... классный мультик! Всё – супер-дупер!

– Супер? Сколько ты в прошлый раз от этих грибов блевал? Уж не двое ли суток?

– Чего ты привязался к парню? Когда мы будем сидеть в тюрьме, ему будет приятно вспоминать этот вечерок.

– До тюрьмы вы с такой жизнью можете и не дотянуть.

– А ты хочешь прожить вечно?

– Наркотики – это яд.

– Яд – это алкоголь. А психоделики – это то, что помогает мне жить.

– Посмотри на себя – это ты называешь жизнью?

– Жирный! Ты как считаешь? Мы живем?

– Живем!

Гребень повернул лицо к Даниилу:

– А ты что называешь жизнью? Так и будешь по ней, как бы, с ума сходить, а? Сколько можно?

Он повертел в руках зажигалку. Она была квадратной, металлической.

– Хватит, Писатель, забудь... Радуйся, как бы, жизни. То, что было, давно прошло. Живи сейчас.

– Как ты?

– Как я. Чем я плохо живу?!

Даниил, не поворачивая головы, на него посмотрел. Опухшие веки, безвольно распущенный рот. В углу рта у Гребня запеклись зеленоватые слюни.

– По-моему, ты сейчас вообще не живешь... Спокойной ночи.

В дальней комнате, где он решил сегодня лечь, было темно и стоял запах неделями не менявшегося постельного белья.

На улице капал нудный дождь. Окна домов не горели, как будто во всем районе не осталось ни единой обитаемой квартиры. В ветвях голых черных деревьев шумел ветер. Где-то далеко еле слышно выла собака.

Он прибавил громкости в радиоприемнике, стянул футболку и стал укладываться. Потянулся, закрыл глаза. От выпитого пива немного кружилась голова, но он не стал обращать внимания.

Скоро он уже спал, и ему снилась она... Полина...

Проснувшись утром, он понял, что ночью у него из глаз опять текли слезы.

За несколько лет до этого. Осень

В обязательном для всех "Учебнике бригадиста" указывалось:

"Квартира члена "Красных бригад" должна быть по-пролетарски скромной. В ней не должно быть ничего лишнего, и вместе с тем она должна быть хорошо обставленной и приличной (шторы, табличка с именем, коврик у входа)...

С хозяевами следует поддерживать хорошие отношения, с соседями быть любезным. После определенного часа не следует включать приемники и проигрыватели.

Следует возвращаться домой до полуночи. Не рекомендуется делать покупки и посещать кафе в собственном районе...

Активист должен быть пунктуальным в отношении квартплаты, прилично одеваться, носить короткую стрижку, быть приветливым, не ввязываться ни в какие ссоры".

Именно такой жизнью жила команданте римской колонны "бригад" Барбара Бальцерани.

В легальной жизни она работала скромной служащей 18-го муниципального округа Рима. В тот момент Барбаре было двадцать семь.

С детства она мечтала стать учительницей, но, приехав из своей глухомани в большой город поступать в педагогическое училище, случайно познакомилась с активистом одной из левых организаций. Левак-обольститель сперва уговорил ее бросить все и уехать с ним в Рим и через некоторое время (Барбара считалась довольно хорошенькой) даже женился на ней.

Впрочем, всего через пару месяцев после свадьбы он ушел от Барбары к ее ближайшей подруге. Вскоре после этого Барбара сближается с "красными бригадами" и начинает вести аскетичную жизнь революционера.

Никто из сослуживцев не мог и заподозрить, что эту милую, немного полноватую молодую женщину разыскивает половина полиции Италии. Взяв на работе отпуск на два дня, она едет в Турин и в упор расстреливает председателя тамошней коллегии адвокатов.

В ее по-пролетарски скромной квартире хранится арсенал, которого хватило бы на небольшую армию, она лично оперирует раненых бригадистов, а из бланков своего учреждения делает замечательные фальшивые документы для террористов...

Когда полтора года тому назад он дописывал эту главу своей книги, то и предположить не мог, что настанет время и такой же жизнью придется жить ему, Даниилу Сорокину.

Это была просто книга, которую он очень хотел написать. А вышло совсем иначе... Через полгода после того, как им домой впервые позвонил Густав, Полина сказала, что перестает его узнавать.