Текст книги "Письма"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)
А. С. СУВОРИНУ
Ночь на 10 декабря 1889 г., Петербург
Простите, что не сейчас Вам ответил. Письмо принесли при людях, и весь день всё люди. Черткова зовут Владимир Григорьевич (СПб., Выборгская стор., Ломанов переулок, дом Пашкова). – Человек он искренний, тихий, но очень сильного и твердого характера, – немножко фанатик. Личность очень достойная.
О «Кофейне» я, верно, напутал. Ч – ков говорил мне, что он «завозил» Вам этот перевод (из Б. Сент-Пьера), с тем чтобы Вы напечатали его в фельетоне, и спрашивал: как я думаю, напечатаете Вы или нет, «хоть без имени Толстого»? Я понял так, что перевод им оставлен у Вас, а теперь вижу, что, вероятно, Ч – ков держит его у себя до личного с Вами свидания. Эта вещица – рассуждение о понимании божественной, творческой сущности. Оно очень любопытно и живо и, по-моему, – совершенно цензурно. – Покоя в Вашем положении быть не может, – это правда, но пишете Вы все-таки очень хорошо – сильно, образно и горячо. Рассказ лучше кончить «грехом». Это статочнее, но я ведь держался жанра и потому написал ближе к той развязке, какую дал Пролог. Писать эти истории очень трудно, но занимательно. Очень рад был бы, если бы Вы позвали меня прослушать рассказ, когда он будет написан. Я иногда бываю не бесполезным слушателем.
Преданный Вам
Н. Лесков.
P. S. Слыхали ли Вы, будто в Ак<адемии> худож<еств> открыто гнездо «юферастии»?.. Какова мерзость!.. А по компании судя, – дело подозрительное.
В. М. ЛАВРОВУ
Ночь на 15 декабря 1889 г., Петербург
Простите меня, отцы и братия: еще обману Вас на одни сутки. Сижу за рукописью не покладая рук, а работа вырастает, и ее оборвать невозможно. Готовясь печатать недосмотренное в рукописи, надо все стараться установить на место в первой части, чтобы не искать нитей после. У меня останутся недоправленными две последние главы, но самые для меня мучительные. О нездоровии своем я уже не говорю. Работа и забота о романе меня поглощает и заставляет забыть о себе. Роман начинает меня удовлетворять. Твердо уповаю, что 16-го, в субботу, я Вам первую часть вышлю. Рукопись измарана ужасно, но четко и толково. Читать, может быть, трудно, но в наборе затруднений не должно быть. Объем всего романа представляется мне около 10–12 листов. Название его «Чертовы куклы». Частей будет три или четыре, – наверно еще не распределил. В первой части должно быть листа 31/2 или 4. Она самая большая. Разделять его нельзя без ущерба для интереса повествования. Живые лица и имена их маскированы. Положения указаны только соответственные действительности. Место действия вовсе не названо. Приемы вроде комедии Аристофана «На облаках» или еще ближе – вроде нашего «Пансальвина» или Хемницерова «Кровавого прута», но колорит и типы верные действительности (история Брюллова). Того, кто называется «герцогом», я иногда называю «высочеством», иногда – «светлостью». Теперь мне трудно все это выследить и привести к однообразию. Прошу Вас ставить везде «светлость». Перерыв в феврале необходим. Иначе я не успею в сроки. К июню роман может окончиться. У Вас еще есть роман Виницкой, в котором, говорят, много достоинств, – стало быть, Вам обходиться есть с чем. Перерыв дела не испортит, если роман интересен. Я делаю всё, что может делать человек Вам искренне и доброжелательно преданный.
Н. Лесков.
Корректура будет мне необходима. Задержки за нею, по обыкновению, не будет. Так как рукопись должна прийти в Москву в воскресенье, то я ее адресую Вам на квартиру, в Шереметевский переулок. – Всем кланяюсь. Виктора Александровича благодарю за присланную книжку.
А. С. СУВОРИНУ
25 декабря 1889 г., Петербург
Достоуважаемый Алексей Сергеевич!
Я глубоко тронут, потрясен и взволнован припискою, которую Вы сделали под Вашим сегодняшним рассказом. Волнение мешает мне говорить и о самом рассказе и о том, что я чувствую к Вам в эти минуты. Рассказ прелестен и по отношению к «Злодею» стоит как пушка к мортире: «Пушка стреляет сама по себе, а мортира – сама по себе». Я Вам говорил, что Ваши дарования богаче моих, и особенно у Вас есть преизбыток гибкости, которая дает очень милый тон Вашим рассказам. В ней, то есть в этой гибкости, которою с Вами схожа Яковлева (Ланская), заключалась прелесть и привлекательность Ваших фельетонов былого времени. У меня ее нет или очень мало. Я, может быть, слишком торопился «определиться», а Вы легче меня сердцем и характером и сохраняете до сих пор некоторую неопределенность, а через нее и гибкость и живость. Я люблю Ваш талант и очень рад, что говорил об этом прежде этого случая, когда я чувствую себя растроганным Вашим заступничеством и слова мои могли бы показаться льстивыми. Но я уверен, что Вы знаете, что я не льстец и не искатель. Я благодарю Вас за утешение в ином смысле – не в литературном. Литературное значит меньше, чем жизненное… Я скорбел: как теперь свидеться и заговорить! – а лишить себя этой возможности после 30 лет мне казалось ужасно!.. И именно как раз, как нарочно это в 30-й год… Это было мучительно. Ночь под р<ождество> Христово я читал до двух час<ов> письма Л. Н – ча «к разным лицам», и в том числе несколько раз перечитал письмо его к В<иктору> П<етровичу> по поводу затевавшегося протеста из-за Надсона, протеста, от подписания которого первый отказался я, и как раз по тем же соображениям, как и Толстой. Я же первый отказался и от «Сборников» на памятник Н – ну, и опять мы совершенно совпали в мотивах отказа с Л. Н—чем. Я читал и то, которое послано, и то, которое не было послано и известно только в черняке, и слезы много раз подступали у меня к горлу, и я любил В. П—ча и хотел бы просить и молить его о том же, о чем молил его Толстой… Я не говорю о несправедливости в суждениях, – она, может быть, искрения, но я сожалею о старании «сделать человеку больно». Это, по-моему, ужасно, и когда это поймешь, то нет сил это переносить. Особенно ужасно «разъединить людей», который уже видят «край жизни и плаванье злое кончают». Я не думал, что в эти же минуты что-нибудь подобное ощущаете и Вы… И подумайте теперь, как я сильно осчастливен Вами, и поверьте моей сердечной Вам благодарности.
Ваш Н. Лесков.
О значении Прологов надо бы потверже сказать. Пролога не священная и даже не церковная книга, а отреченная, так сказать «отставная». Притом там не все говорится о подвижниках, а часто подвижники говорят о «прилогах», то есть о случаях им известных, по-нашему – рассказывают друг другу анекдоты… Разве это все свято и составляет «табу»? И разве я передаю Пролог? Вы правильно сказали: мы берем одни «темы». И разве христианке было логично идти по желанию мужа на чужое ложе? Нет, – а язычнице это было логично, и она могла об этом рассуждать, а не прямо отбросить это по Павлу («Муж не властен в теле жены»). Вот почему я оставил ее язычницею, с целомудренной натурою. Но все дело не в том, а зачем было усилие вредить мне, – «делать больно», – может быть, подложить дров в огонь костра, приготовленного для VI тома, что мне наносит тяжкий вред?.. Я не питаю к В. П. ни малейшей злобы и досады и сожалею о том, если я чем-нибудь мог вызвать в нем такое сильное раздражение. Во всяком случае, умышленно – я ничего такою не сделал, да, кажется, и неумышленно не сделал.
«Данило» разрешен для народных книжек!.. Вот и уразумейте цензуру. И «Фигура» тоже. Этого я уж совсем не понимаю. Посылаю их Вам.
А. С. СУВОРИНУ
31 декабря 1889 г., Петербург
Достоуважаемый Алексей Сергеевич!
По радушному зову Вашему полагал у Вас встретить Новый год, но внезапно последовал наезд родственников из Киева, и все дело смешалось: чтобы не огорчить их надо встречать год «в родственном кружке». Простите мне, что не могу быть у Вас, не припишите это ничему иному, кроме причины мною объясняемой, и примите мой заочный привет, с желанием вам всего доброго и успокоительного, ибо, по-моему, нет уже ничего дороже покоя, дарующего возможность «единобеседования с самим собою». У Вас же, – Вы говорите, и это очевидно, – в этом только и недостаток.
О том, что пишете, – что «воздерживаешься от бранных слов, да вдруг и разбранишься», – это правда. «Мужик год не пьет, а как черт прорвет, так он все пропьет». Ну, а все-таки год-то он прожил трезво, а то бы и года не жил. Себя совсем переделать, может быть, и нельзя, но несомненно, что намерения производят решимость, а от решимости усилия, а от усилия привычка, и так образуется то, что называют «поведением». Припомните-ка каков был Л. Н – ч, и сравните – каков он нынче!.. все это сделано усилиями над собою и не без промахов и «возвратов на своя блевотины». Об этом нечто известно многим, да и сам он в одном письме пишет: «Только думаешь, что понравился, как глядишь, и готов, – опять не „понравился“», – то… каков бы он был с этим страстным и гневливым лицом?.. А он себя переделал и, конечно, стал всем милее и самому себе приятнее. Неужели это такая малость, что из-за нее не стоит и пытаться себя сдерживать? Я с этим не согласен и хоть часто бываю «в яме», но хочу по возможности из нее выбиваться. Л. Н. как-то говорил, что «никогда не надо оправдываться и возражать». Как я теперь понимаю – это самая очевидная правда, и в нашем положении она нам многих истин дороже, потому что для нас это первая ступень, с которой надо начинать вылезать из «ямы». И это кажется не так трудно. Гете же писал, что он может молчать, «хоть бы его укоряли в воровстве серебряных ложек», а теперь взгляд на обязанности человека и на его достоинство еще благоприятнее молчанию, чем во время Гете. Я поступил дурно – составил заметку, без которой очень мог бы обходиться, – это подлило масла в плошку, и началось горение… человеку стало неприятно: «чего это он не вертится!.. Дай-кась, мол, я его…» Да с приговоркою: «не ходи вдоль лавки, не гляди в окно!..» и получилась во всяком разе неприятная и никому ни на что не нужная история, а виноват в ней всех больше я. Я на подал причины, но подал повод. Теперь мне это ясно, и я на себя очень недоволен. Желаю себе на Новый год, чтобы никогда подобного не повторять. – Что о былинах пишете – это правильно, но чтó об этом говорить – только муть разводить. Л. Н. поступал с Прологами и с легендой Афанасьева «Родила баба двойню» так же, как и мы. В афанасьевской легенде нет почти ничего того, что написано в сказке «Чем люди живы»: ни сапожника, ни дратвы, ни барина с крепким лбом. Но, повторяю, – лучше обо всем этом замолчать и не спорить. – Подписка у нас на Собрание очень недурна. Почали новую книжку билетов. Можно полагать, что имеем подписчиков около 600. По первоначальной смете это было близко к тому, чтобы издание окупилось. Уповаю, что оно окупится, и благодарю Вас за оказанное вами доверие. – портрет мой вышел никуда не годный, – похож более всего на «Аскалонского злодея», и его приложить невозможно. Вчера послал заказ Брокгаузу и думаю, что это будет вернее и даже дешевле. Ваш портрет очень хорош. Я ожидаю себе обещанный Вами экземпляр.
Преданный Вам
Н. Лесков.
ПИСЬМА 1890 ГОДА
С. П. ШУБИНСКОМУ
16 января 1890 г., Петербург
Достоуважаемый Сергей Николаевич!
Простите, что я замедлил отвечать Вам о Трубачеве. Дать экземпляр не штука – особенно человеку, которого Вы рекомендуете, но у меня уже разобрали довольно этих экземпляров, и никто не напечатал статей, кроме «Киевлянина». Взяли экземпляры Михневич, Арс. Введенский и Бибиков, – последний прямо с целью составить и предложить Вам мой «исторически-литературный портрет», как это делают нынче французы. Не сделали все эти господа ничего, а экземпляр стоит 20 рублей… Я хотел узнать от них: нет ли у них чего-либо уже готового. Арс. Введенский сказал, что он будет рад поместить у Вас статью в лист. Что Вы на это скажете? Если же он Вам удобен менее, чем Трубачев, то, пожалуйста, возьмите у Зандрока билет Трубачеву.
Преданный Вам
Н. Лесков.
С. Н. ШУБИНСКОМУ
<Январь 1890 г.>
От А. И. Введенского ответа нет. Согласны ли Вы будете доверить очерк Петру Васильевичу Быкову, основательности которого надо отдать все преимущества, особенно в историческом отношении, так как он составил всю мою библиографию? Лучше его никто не знает истории моих работ, и я рад бы был видеть очерк, написанный Быковым. Он на это согласен. Пригласите его к себе (адрес: Угол Коломенской и Кузнечного, 1/15, кв. 17).
Н. Лесков.
В. М. ЛАВРОВУ
13 марта 1890 г., Петербург
Достоуважаемый Вукол Михайлович.
Так сильно я виноват перед Вами, что не знаю, как и оправдываться и каяться. На первое Ваше письмо я ежедневно собирался Вам отвечать и не отвечал, потому что болезнь и досаждения по поводу VI тома моих сочинений совсем меня расстроили до того, что я не был в состоянии ничего определить. Я весь изнервничался. Теперь вчера дело решено без всякого решения: никакой развязки не будет, и том останется под арестом без объяснений… Значит, 3 тыс. руб. пропало, и делай что хочешь. Вот под какими порядками приходится жить и еще работать самую нежную и нервную работу. Отсюда можете себе представить мое душевное состояние и в нем найдете извинение моей отупелости и неподвижности, вообще не свойственной и даже глубоко противной моему характеру. Наглая мерзость значительной подлости меня не побеждает, но исполняет равнодушием ко всему окружающему – к себе самому и к любимому делу. В таком состоянии мне было тяжело написать Вам даже несколько строк, и теперь тяжело, но, однако, я себя преодолеваю и пишу.
Рассказ кстати: по поводу «Крейцеровой сонаты» я начал и половину написал, но тут подошли неприятности, и работа выпала из рук. Завтра же примусь за нее снова, и о том, как пойдет дело, через неделю Вам напишу. Напишу и новые соображения о «Ч<ертовых> куклах», которые здесь очень нравятся и всех интересуют. Кажется, их можно будет продолжать.
Н. Лесков.
Всем кланяюсь.
А. С. СУВОРИНУ
13 апреля 1890 г., Петербург
Я прочитал Ваш сегодняшний фельетон. Он мне очень нравится, за исключением одного небольшого места в первом столбце. Почему это Вам «тоже не по душе» работа по евангелиям? Я думаю – это просто так сказано… Или, может быть, это не «не по душе», а не по вкусу… Ваша душа очень много лучше, чем Вы о ней думаете, – это по ней, ее надо жалеть и уважать за то, что Вы ей подваливаете под ноги и что она «яко добр жернов вся претирает». Толстой делает именно то, что теперь назрело: без веры жить нельзя, а верить в пошлости тоже нельзя. Очеловечить евангельское учение – это задача самая благородная и вполне своевременная. «Не по душе» она только «торгующим благодатию», но Вам это говорить не пристало. Так мне это чувствуется. Я за Вашу душу, которая напрасно Вами оклеветана. «Душа по природе христианка» (Тертулиан).
Приходил благоприятель, нюхающийся с монахами, и сообщил, что старший из духовных цензоров был на днях у Лампадоносцева, и тот не утерпел и спросил его в разговоре:
«Не являлся ли к Вам Л<еско>в?»
Монах испугался и стал уверять, что он со мною «не знаком».
«Я спрашиваю: не приходил ли он просить о… своих сочинениях?»
«Нет, – отвечал монах, – да мы и ничего не можем сделать, потому что всё запретили по определению».
«Ну, конечно», – отвечал Пбц. (Победоносцев) – и тем кончился разговор, который вполне достоверен и достаточен для того, чтобы показать тон, данный тем, к кому я должен бы «явиться» и просить невесть о чем и выслушивать все, что вздумает сказать подлый и пошлый человек, стоящий на высоте бесправия.
Печатаем том X. – Выпустим его в мае и затем станем подпечатывать том VI (с 16-го листа). Когда подпечатка будет готова (примерно к августу), тогда попросим запечатанный том распечатать; к 10-ти начальным листам присоединим то, что вновь подпечатаем, а отрезок (25 листов), – чтобы опять запечатали и отдали на хранение, как это делается, – на неопределенное время. Пусть пройдет 5– 10 лет, и «Мелочи арх<иерейской> жизни» все-таки будут стоить по 1 руб. за экземпляр (2 500 руб.). Поэтому их стоит сберечь.
Где?
Обыкновенно вырезки оставляют в той же типографии, где печаталось. Это так делается, но П. П. Коломнин этого не хочет; а я не хочу на него ни роптать, ни жаловаться и могу представить лицо, которое возьмет листы к себе и под свою расписку… Это не трудно, но трудно поверить, что Вы (Ваша душа) позволите, чтобы к числу моих обид прибавилась еще одна, исходящая от Вашего имени, – чтобы меня гоняли с этими листами по городу и заставляли просить Вольфа превосходить Вас в снисходительности и деликатности к товарищу… Я не хочу и не могу этому поверить до тех пор, пока услышу это от Вас самих. – Я Вас прошу, любезный друг и товарищ Алексей Сергеевич, повелеть Н. Ф. Зандроку, чтобы отрезки VI тома были приняты на хранение в кладовую, пока время изменит обстоятельства. Стыдно мне просить об этом другого человека!
Преданный Вам
Н. Лесков.
С. Н. ШУБИНСКОМУ
2 мая 1890 г., Петербург
Достоуважаемый Сергей Николаевич!
Я прочел статью Арсения Иван<овича> Введенского в майской книжке «Исторического> в<естника>» и глубоко благодарен за нее и автору и Вам. Статья эта вполне справедлива, умна, благородна и благожелательна, а притом она строга и требовательна и не льстива – что мне особенно дорого и приятно. Это первая статья, которую я прочел о себе, чувствуя в критике настоящую честность, искренность и ясное понимание. Я очень счастлив, что дожил до удовольствия прочесть о себе мнение человека искреннего и понимающего дело. Что он ставит мне в укор, то все правильно заслуживает замечания и укоризны, и он обидел бы меня, если бы отнесся ко мне снисходительнее. Словом: я очень рад, что Вы остановились на этой статье Введенского, и прошу Вас принять от меня глубокую за нее благодарность.
Ваш Н. Лесков.
П. И. ВЕШБЕРГУ
11 мая 1890 г., Петербург
Достоуважаемый Петр Исаевич!
На почтенное письмо Ваше, в котором Вы спрашиваете моего мнения о том, чтó бы Вам взять в «Славянский сборник» из моих сочинений, откровенно и чистосердечно говоря, я думаю, что лучше бы всего совсем ничего не брать, так как я не только не партизан славянофильского настроения, но даже просто не люблю его. Но мешать Вашему намерению цитировать не могу и не усиливаюсь к этому. Скажу одно, что «Соборяне» уже трепаны и перетрепаны, и я не стал бы еще раз их трепать. Притом же Туберозов едва ли был в «природе», – он не более как «плод моего воображения». Я бы на Вашем месте и для Ваших целей взял бы или «Пигмея», или «Однодума», или «Боброва» (из «Кадетского монастыря»). Все эти очерки есть в I томе Собрания и отдельно в «Трех праведниках». Вы их всегда легко достанете на просмотр.
Достопримечательности моей жизни заключаются в том, что я родился 4 февраля 1831 года, Орловской губернии и уезда в селе Горохове; происхожу из дворян Орловской же губернии; воспитывался в Орловской губернской гимназии; служил в гражданской службе очень мало и увлечен в литературу Громекою в 1860 году. В литературе был постоянно руган. Впрочем, подробности обо мне собирал П. В. Быков для статьи, которая, кажется, должна появиться в следующем № «Иллюстрации». Я к этому ничего прибавить не могу. Быков знает об этом больше чем я сам помню.
Преданный Вам
Н. Лесков.
А. С. СУВОРИНУ
11 мая 1890 г., Петербург
В сегодняшнем фельетоне Вы едва ли были справедливы. Разве Лейкин не выразил жизни рыночного быта и мастеровщины? Разве Атава не выразил дворянского рассеяния и «оскудения»? Мельников не воспроизвел быта раскола и староверия, и я, хотя слабо, не передавал духовенства, богомолов и нигилистов?.. Пусть мы это делали хуже, чем Григорович, но, однако же, все-таки делали, – и многим казалось, что мы делали это с хорошим знанием описываемой среды. Вы или увлеклись и ошиблись, или же не хотели быть беспристрастным. Лейкин, Атава и Мельников всегда останутся хорошими знатоками и описателями занимавшей их группы русских людей.
Ваш Н. Лесков.
С. Н. ШУБИНСКОМУ
2 июня 1890 г., Нарва
Получил июньскую книжку «Историч<еского> вестника» и прочел отзыв Трубачева о «Горе». Покорно Вас благодарю за внимание и за ласку. Трубачев очень добр ко мне, но он не сказал мне лести и не оскорбил истины:
«Гора» требовала труда чрезвычайно большого. Это можно делать только «по любви к искусству» и по уверенности, что делаешь что-то на пользу людям, усиливаясь подавить в них инстинкты грубости и ободрить дух их к перенесению испытаний и незаслуженных обид. «Гора» столько раз переписана, что я и счет тому позабыл, и потому это верно, что стиль местами достигает «музыки». Я это знал, и это правда, и Трубачеву делает честь, что же заметил эту «музыкальность языка». Лести тут нет: я добивался «музыкальности», которая идет этому сюжету как речитатив. (То же есть в «Памфалоне», только никто этого не заметил; а меж тем там можно скандировать и читать с каденцией целые страницы. Мне самому стыдно было на это указывать, а старшие этого не раскутали… А Трубачев это уловил… Это ему делает честь перед старшими.) Очень буду рад, если Тр. попомнит урок, полученный им от Скоробрешки, и освободится от льстивости и искательности. Он умеет читать, – это уже кое-что обещает.
Прочел еще Сатина… Хорошо! Особенно низ 590 стр. Велят «отступать», то есть перестать драться, убивать и отнимать чужое, а он прется и лезет… Этот он-то и служит идеалом юноше и его руководствует… «Вот оно! Вот формула: так и должно быть: человек в бою принадлежит богу». – Чем не философ и не христианин! Положил бы на землю книгу, в которой сказано, что «бога нет в боях», а «бог в мирных почивает», а на эту книгу положил бы головами автора и рядом с ним редактора, да обоих бы и отодрал «во славу бога браней».
Как Вам не стыдно поощрять в молодых людях такие идеи!
И это называется «бог сжалился надо мною – я прозрел»!.. Полез к морде…
Эх, Сергей Николаевич, ей-право стыдно! Бог сжалился и научил драться… Эх, как гадко!.. Неужли Вам не противно?
Дай бог Вам «прозреть».
Любящий Вас
Н. Лесков.
