Текст книги "Курт Кобэйн. Рассказ о сыне (СИ)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Никакой таинственности, просто поначалу мне нечего было толком сказать, а теперь, по прошествии времени, действительно, кое-что накопилось. И все же каждый вечер уходя ты думаешь: «Господи, моя жизнь так пуста и скучна по сравнению с жизнями многих моих знакомых. С какой стати обо мне писать книгу?»

Знаю, я должен рассказывать подробности своей личной жизни. Мне нравится с вами беседовать, но мне… мне не кажется , что я сумею открыто затрагивать эти темы в будущих интервью. Поскольку это никого не должно интересовать. Кому какое дело в сущности? К черту публику. Я не хочу, чтобы обо мне всё знали.

Думаю, я вроде пришельца. В детстве я часто воображал себя приемным ребенком. Меня нашли родители, усыновили. А вообще-то меня доставили сюда с другой планеты. Мне хотелось думать, что я инопланетянин. Каждую ночь я связывался со своими настоящими родителями там наверху. Я знал, на свете тысячи других инопланетных подкидышей. Они повсюду. Я встретил пару-тройку таковых. Меня всегда забавляла эта мысль если честно. Удивительно приятно делать вид, что ты тут не просто так, скучать по воображаемому дому, как и все остальные пришельцы. За всю жизнь мне доведется встретить лишь горстку сородичей, но в один прекрасный день я пойму, каково наше предназначение.

Абердин

До восьми лет у меня было счастливое детство, по-настоящему хорошее. Мать была умной и понимающей. Она меня поддерживала, развивала мою склонность к искусству. Я только и делал, что читал и рисовал. Она была в восторге. И мне было хорошо. Это было счастливое время, я был собран и сосредоточен, знал совершенно точно, кем стану как и то, что меня не остановишь. Мне казалось, что за что я ни возьмусь, во всем добьюсь успеха. Мир не велик, мне просто обязано повезти. Вот такие дела. Передо мной в то время были открыты все дороги.

Я не был хулиганом, но иногда пошаливал. Например, брал банки от 7up? Наполнял их камешками и швырял их в машины из-за забора. Еще у меня была какая-то навязчивая идея насчет полицейских. Я кричал: «Легавые идут, они нас убьют!» В общем, я швырял в полицейские машины этими жестяными баночками, а если видел полицейского, начинал петь и указывать на него. Я обзывал их злыднями.

Моя тетя Мэри – её можно назвать музыкантом-любителем. Она постоянно выступала в барах Абердина. В общем-то, она сыграла большую роль в моем становлении, как музыканта. Тогда мне было восемь лет. Она мне подарила электрогитару с усилителем. А еще все альбомы «Битлз». Потом она подарила мне еще и барабаны. Я носился с ними по округе в кепке и теннисных туфлях отца и распевал песни «Битлз», аккомпанируя себе на барабане. В том юном возрасте я был уверен, что без труда стану рок-звездой. Я был деятельным мальчишкой. Я все знал, все понимал, все мог. Я был уверен, захочу – стану президентом. Хотя это было глупо. Рок-звезда куда интереснее. Я не понимал, конечно, что меня ожидает, в каком положении я окажусь подростком. Мне казалось, что Абердин – обычный город. Я все города считал одинаковыми, всех людей милыми и добрыми. А еще я думал, что насилия куда меньше, чем на самом деле. Я думал, что ничего легче нет. Соединенные штаты были вроде моей песочницы во дворе. Так какие проблемы? Можно сразу приниматься за гастроли в составе знаменитой рок-группы, украшать собой обложки журналов и всё такое. В общем, на ранней стадии я все видел в розовом свете. Однако в девять лет появился маниакально-депрессивный синдром, взгляд на вещи резко поменялся.

Я считаю последним невинным поколением свое собственное. Понимаете о чем я? Телепрограммы ещё как-то обходились без насилия, никакого кабельного телевидения, «Улицы сезам», Speedracer, XR, puffy staff. Чистая фантазия, всё очень просто. По сравнению с нынешним положением вещей, каменный век. Теперь молодежь очень искушенная и опытная. Собственно, этого от них и ждут.

Я часто получал по заднице. Стоило мне пролить стакан воды в людном месте, скажем, в ресторане, как отец хватал меня и давал затрещину или пощечину. До сих пор не пойму, отчего отец так был озабочен тем, что подумают о нем в ресторане лишь потому, что его отпрыск что-то там случайно пролил. Он обязан был меня наказать. Странный психологический момент – вымещать неловкость на ребенке. Честно говоря, я до сих пор проклинаю себя за неуклюжесть, едва что-то уроню. Ужасно на себя злюсь. Меня запрограммировали ничего не ронять, не проливать, не допускать оплошностей. Совершенство во всём. Черт бы его подрал за это!

Он был заведующим лесопилкой «Братья Мэйр». Такая работа – целый день считать бревна. Он считал, что отец с сыном должны развлекаться так – он брал меня на работу по субботам и воскресеньям и я сидел у него в кабинете, пока он считал бревна. Страсть, как занимательно. Ну и я там постоянно рисовал.

А ещё я устраивал телефонные розыгрыши. А потом, бывало, шел на склад, где хранились штабеля бревен и представлял, что меня преследуют, а я скрываюсь. Или наоборот, что я преследую каких-то преступников. Иногда играл в супермена или других супергероев. Ничего другого не оставалось.

А потом я отправлялся прикорнуть в машину под «Queen», «News of the World» на кассетном магнитофоне. Разряжал аккумулятор машины. Пару раз мы застревали по пути домой из-за разряженного аккумулятора. А всё моя любовь к «Queen».

Я не чувствовал, что у меня есть отец. Не было человека, которому можно было довериться. Я мало что помню до семилетнего возраста. А это как раз тот период, когда он жил с нами вместе, когда у меня были мать и отец. После этого я пожил у него какое-то время, а потом он женился и я оказался в самом хвосте списка его приоритетов.

Если бы со мной такое случилось, если бы мы с Кортни и Фрэнсис оказались в подобной ситуации, я бы все же пытался как-то наладить контакт с Фрэнсис, установить какие-то отношения, а он попросту махнул на меня рукой. Полагаю я уже на него не зол, но общаться с ним я бы не захотел. Нам не о чем говорить. Уверен, это разозлило бы его, но будем смотреть правде в лицо.

Многие дети моих лет ловили себя на мысли: «Почему, черт возьми, мои родители разводятся? Родители всех моих друзей тоже. Что-то не так». Наверное, наших родителей как-то не так воспитывали. Зачем они занимались самообманом? Пары разводились, давали себе волю после развода, как мама. Вдруг начинали пить в тридцать лет. Совершенно терялись, снова совершали те же ошибки, воспитывали своих детей. Они не понимали, что необходимо детям. Насколько я помню, все мои друзья задавались такими вопросами в семилетнем возрасте, а это рановато, знаете ли? Какая-то эпидемия. Паровое поветрие.

Моя история похожа на девяносто процентов историй сверстников, потому что проблемы у нас были общие: курение травки в школе, жизнь в тени пресловутой коммунистической угрозы, постоянный страх ядерной войны, все больше насилия в разных слоях общества. Все реагировали одинаково, даже не знаю. Не думаю, что наше музыкальное видение чем-то кардинально отличается от видения групп наших ровесников. Я не считаю нас какими-то особенными. Всем нам в конце концов довелось пережить тоже самое. Но мы привлекли больше внимания. Песни оказались доступными и запоминающимися.

На уроке физкультуры в восьмом классе у меня вдруг прихватило спину. Меня отвезли в больницу, я не мог дышать. Я думал, позвоночник сломался. На самом деле диск сдвинулся. Пошел на той же неделе к костоправу, оказалось искривление позвоночника. Мне надо было ходить в корсете, но я не хотел, а занятия музыкой только усугубили дело. Позвоночник искривился еще больше. Вес гитары, падающей на левую сторону тела, он заставлял меня наклоняться, и это лишь ухудшало положение. Я все время страдал от боли. Это не досужие вымыслы. Всё время что-то болело. Вероятно, как-то психологически заменил боль в спине резью в животе. Когда у меня начинал болеть живот, это было куда хуже, чем спина. По крайней мере о спине я уже и думать забыл. Я знал, что смогу стать настоящим шизофреником. Я все время нервничал, у меня были всякие странные привычки, практически навязчивые идеи: щелкать пальцами, теребить волосы, а потом стало ещё хуже. Я стал ненавидеть окружающих за то, что они не оправдывали моих ожиданий. Мне опостылело общество одних и тех же идиотов. Они были похожи друг на друга как две капли воды. У меня на лице было написано, да и по реакциям понятно, что я их терпеть не могу. Я люто ненавидел их. Они были тупыми неотесанными мужланами. Потом я осознал, что люди не оставили мое к ним отношение без внимания, и обо мне сложилось такое мнение, что я, мол, всех вокруг ненавижу. Я все время переживал, стал едва ли не невротиком, в каком-то смысле параноиком. Все понимали, что я всё время на грани. Очевидно, думали, что я из тех ребят, которые способны притащить в школу автомат и всех перестрелять.

Мне было бы куда легче, окажись в школе, хоть один ученик с необычной прической, хоть один панк. Мне позарез надо было с кем-то общаться, но не с «серой массой», не со «свойскими» ребятами. «Ботаники» мне больше нравились, но у нас и «ботаников» то в Абердине толком не было. А те, что были, не слушали «Devo», скажем так. Просто уроды какие-то были и все.

Мне повезло, я нашел друга-гея. Он фактически удерживал меня от самоубийства. Оказывается, вся школа знала о его ориентации, но мне никто ничего не сказал, либо я сам не хотел замечать. В один прекрасный вечер он решил за мной приударить. Мне пришлось сказать ему напрямик, что я не гей, но это не помешает мне продолжать с ним дружить. С течением времени я начал понимать, что окружающие воспринимают меня все хуже и хуже. И вот начались… начались издевательства. Особенно в раздевалках после уроков физкультуры. Я для них был «голубым» и они меня опасались. Поэтому они либо прикрывали свои достоинства, либо лупили меня, иногда и то и другое разом. Так я начал гордиться тем, что я гомосексуалист, хотя вовсе им не был. Мне нравилось плыть против течения. Это было здорово. Я едва не нашел себя. Я был особенным «ботаником» понимаете? Пусть мой друг и не был панком, но он был куда лучше и выше «серой массы».

Моя мать знала, что я покуриваю травку. Она прибегала ко всяким хитростям, чтобы заставить меня бросить. У нее была «травка» в шкатулке для украшений, я понемножку ее оттуда таскал, подкладывая орегано. В конце концов у нее оказался полный пакетик орегано. В один прекрасный день она предложила мне и Майеру, моему другу, покурить с ней «травку». Она прекрасно знала, что это орегано, а мы то не знали, что она знает. В общем пришлось сидеть и курить орегано вместе с ней. Не то, чтобы мы регулярно укуривались вместе. Мы вовсе не были семейкой наркоманов. Такое было один раз, ну и я помню еще один случай: у меня было немного хорошей «травки», в общем мы с Майером позвали друзей, заодно и курили. Ага. Мать пришла, пьяная в стельку, а в этот вечер она была не в духе, вела себя кошмарно. Уставилась на меня остекленевшим взглядом, схватила «травку» и проглотила ее. Да. Она чуть «дуба не дала». Да, она говорила: «Хотя бы какой-то урок извлекла». Ну да, как же.

Была у нас учительница литературы, ценившая учеников за оригинальные мысли. Я часто писал намеренно эпатажные сочинения, а ей ужасно нравилось. Я оставался после уроков, мы много беседовали. Хорошая была учительница. А ещё я обожал учителя искусства в старших классах. Он меня поддерживал, все время ставил другим в пример. Отсылал мои произведения на разные конкурсы по всей стране. Без моего ведома, конечно. Меня в то время всякие конкурсы не вдохновляли. Поэтому он действовал втайне от меня, а потом передавал мне призы и грамоты.

Родные были уверены, что я пойду в колледж искусств, но в тот момент меня куда больше увлекал панк-рок. Я решил стать музыкантом. Мне дали две стипендии, но я решил к началу года не идти учиться.

– А как отреагировали родные?

Выставили меня из дому. Не только потому, что я не пошел в колледж. Просто я ни чем толком не занимался. С точки зрения родственников, я ни к чему не стремился. Хотя это было не так. Я понял, что музыка – это моё, и изо всех сил пытался создать группу. Но они это не признавали.

Однажды взяв в руки гитару, я буквально помешался на ней. Я много лет с ней не расставался. Каждую ночь, прежде чем лечь спать, я несколько часов играл на гитаре. Больше я ничего не делал.

Я давно хотел влиться в ряды панк-рокеров. Я выписывал журнал «Cream». Сидя в своей комнате, я представлял себе, как играю панк-рок на гитаре. Честно говоря, это и впрямь было похоже: много немелодичного шума, три аккорда и дикие вопли. Я интуитивно чувствовал – вот это и есть панк.

Переезжая из Абердина в Монтесано, маленький городок неподалеку, я встретил Базза Осборна. Благодаря ему, я познакомился с панк-роком. Он мне целый сборник записал. Я пару дней пытался проникнуться, мне хотелось полюбить панк. Это был совсем другой мир, как будто инопланетная музыка. Я ощущал, что эта музыка честнее и реалистичнее, чем обычный рок-н-ролл. Через неделю я стал убежденным панком. Думаю, Боже мой, я очень рад, что начал слушать панк. Это дало мне пару лет, за которые я повзрослел, взглянул на свою жизнь в ретроспективе, осознал себя.

Возврата нет

Панк отлично сочетался с моей низкой самооценкой. Я понял, что не обязан становиться рок-звездой. Я не хочу быть рок-звездой. Не то, что я не могу, или, скажем, не решаюсь. Я все время балансировал на грани. То мне было все равно, то я не хотел, то не мог. Но все же мне хотелось проявить себя перед людьми. Я знал, что способен на очень многое. У меня было, что сказать и я был убежден, в конечном итоге мне предоставится шанс показать, что я могу писать хорошие песни и, по крайней мере, что-то внести в музыку.

– Когда ты встретил Криса?

Помнится, в школе я его видел пару раз. И думал о том, что неплохо бы с ним познакомиться. Но я ни разу не встречал его вне школьных собраний. Он почти всегда участвовал во всяких постановках, и я думал: остроумный парень и подать себя умеет. Я говорил окружающим, что хочу играть в группе, что хочу собрать ребят, но Крис не изъявлял желания. Мы с Дэйлом записали для него кассету «Fecal Matter». Я всучил ее Крису, но он и не думал ее слушать, а потом вдруг сам подошел и говорит: «Я послушал запись. Знаешь, очень недурно. Давай группу создадим». Ну, наконец-то.

– Значит, с этого началась группа. Но вы и раньше вместе играли.

Когда мы играли песни Creedence «Clearwater revival», мы устраивали джем-сейшн у Криса дома. Огромный домище был. И там был жуткий холод. Середина зимы. Я видел щели, сквозь которые дул ветер.

А потом я нашел работу на полинезийском курорте в Ocean Shores. Это было ужасно. Правда, можно было бездельничать. Я в основном чистил трубы в номерах гостиницы. Так что, никто не знал, где я нахожусь в данный момент. К тому же люди очень редко пользовались каминами. Так что я чистил пару труб, потом видел, что в других номерах делать нечего, и отдыхал – телевизор смотрел. Непыльная работенка. Правда, в конце концов, меня поймали и начали за мной приглядывать.

– И всё кончилось?

Да. Вообще говоря, я страшно ленив в том, что касается работы. Причем это не совсем из-за самой работы. Скорей, из-за желания отмежеваться от коллег. Я никогда не ладил с сослуживцами. С обычными людьми мне приходится тяжко. Они меня нервируют. Иногда так выводят, что я уже себя не контролирую. Я либо в открытую говорю им, как они мне противны, либо демонстративно прекращаю общение.

Мне было негде жить почти всю зиму. Я спал у друзей на диванах, спал во дворике у Дейла, во всяких странных местах. В этом были плюсы. У знакомых ночевать здорово. Я покупал пиво, мы пили, общались. Потом я оставался на ночь, а на завтра отправлялся к другому приятелю. Но прошло несколько месяцев, и я всем чертовски надоел. Мне приходилось туго. Спал под мостом, например. А зима выдалась чертовски холодной. Холодрыга страшная стояла. Помню, что в дневные часы, когда мне нечего было делать, я часто сидел в библиотеке. Я проводил там много времени, сидел, читал. Ждал конца дня.

Молодежь

Я гордился собой, ведь мне удавалось выжить без работы. Я стал некой фантастической фигурой абердинского панка. Если честно, ничего особо сложного. Это было просто, по сравнению с тем, что приходится переживать ребятам, оказывающимся в большом городе. Я все время убеждал друзей, тех немногих, что у меня были, перебраться со мной в Сиэтл. Мне жутко хотелось туда попасть. Там творились все важные дела, но никто не желал со мной никуда ехать, а я один боялся.

Я не был богат, мягко говоря. Всю жизнь прожил в маленьких грязных домах. Но в этом была своя прелесть. Я был свободен.

– Твоя мать уверяет, что ты был счастлив, переехав туда.

Да. А в основном из-за группы, обретенной самостоятельности.

Помню, много лет назад, я спросил Эрика Шилленджера, сможет ли добиться успеха группа, сочетающая сильные стороны «Black Sabbath» и «The Beatles»? Сможет ли она чего-то достичь? Я хотел играть разную музыку. С одной стороны – в стиле «Led Zeppelin» с другой – крутой панк, с третьей – сентиментальный поп. Это казалось неосуществимым. Разве речь может идти об одной и той же группе? На тот момент я понял, что у нас нет особого звучания, мне казалось, что мы не оригинальны. Я тогда говорил об этом со многими. Меня забавляла эта мысль. Занятно, когда спрашиваешь знакомых, каким тогда был Курт? – они отвечают: он ни во что не ставил чужое мнение. Нет. Меня чужое мнение как раз интересовало. Я знал, чтобы чего-то достичь, нужен хоть какой-то фэндом, понимаете? Конечно, я этого термина не знал. Я не понимал, как работает музыкальная индустрия. Я знал лишь, что мы будем делать именно то, что хотим, и плевать, понравится это кому-то или нет. Тем не менее, мне не хотелось отпугивать людей. Надо было завоевать известность.

Вспоминаю наше первое выступление. Оно прошло в доме друга Аарона Буркхарда за городом. Было здорово. Мы всех так напугали, что они спрятались от нас на кухне. Вся гостиная была в нашем полном распоряжении. Пятьдесят слушателей прятались от нас на кухне. Мы дико шумели, набрались по страшному. Шелли с Трейси принялись лапать друг друга. Я запрыгнул на стол. Они стали меня гладить. В общем, это был ещё тот концерт. А разумеется под конец большая часть девушек убедила своих парней надавать нам по мордасам. Пора идти, ребята.

У меня проснулся внезапный интерес к черепахам. Я купил полдюжины черепах и поселил их в ванне. Они очень тихие, малоподвижные и никак не проявляют эмоций. Практически, неодушевленные. Издевательство, а не животные. Полная противоположность собакам. Терпеть не могу собак. Они обожают выслуживаться, готовы все стерпеть. Люблю кошек, вообще животных, которые требуют ухода. С ними надо обращаться уважительно. И они с характером. Хорошо, я торчу в этом аквариуме, мне плохо, я тебя ненавижу, и я не стану развлекать. Панцирь им не слишком помогает. Он очень чувствительный: если по нему постучать – им больно, никакой защиты. Если они падают на спину, для них это верная смерть.

Олимпия

Мне всегда нравилась Олимпия, там интересуются культурой, сценическим искусством. Особый феномен, непохожий ни на что иное в Соединенных Штатах. В течение трех лет я часто посещал по выходным концерты, виделся с друзьями. Я начал встречаться с девушкой по имени Трэйси. Мы стали жить вместе в Олимпии. Город мне ужасно нравился. В нем ценили искусство. Культурный город. В первый раз в жизни я жил в городе, в котором ценили искусство, и это было приятно. Я почувствовал облегчение.

Там у всех были схожие идеалы, убеждения, мотивы. Целое сообщество неудавшихся студентов, которым не удалось пробиться наверх и в мире панка. Им были по душе вещи в стиле Jad Fair, они восхищались Sheex и The Velvet Underground, гараж-роком.

Я был благодарен фирме звукозаписи «К» за все те группы, с которыми она меня познакомила. Например, «The Vaselines» или с европейцами и британцами, наподобие «Young Marble Giants» или «The Kleenex». Это помогло мне осознать, что я много лет не оглядывался назад на свое детство. Я пытался о нем забыть. А тут я оглянулся назад без неприязни. Это было напоминанием об эпохе невинности. Я решил сделать татуировку в виде буквы «К», чтобы всегда помнить о детстве.

Эдакая причудливая утопия, вроде Peyton Place: все друг друга тискают, все танцуют, выступают в каких-то диких местах – на крыше, на лестнице, в коридоре. В общем, у этого всего была социальная ориентация – все друг другу помогали, играли в группах друзей. Не было стремления к успеху, к выпуску альбомов, к гастролям по стране – ничего подобного. Им вполне хватало друг друга. Никто по настоящему в группе там не играл. Это было видом дружеского общения, но я не слишком хорошо влился в их среду. Не хотелось. Они были скучными ребятами.

Одно из проявлений богемной жизни в Олимпии меня особенно радовало. Вечеринки, на которых люди не напиваются и не укуриваются. Все тихо пили кофе в то время как кто-то выступал. Я ходил на вечеринки, где ничего не происходило. Люди просто слушали музыку, а предпочитал ее слушать в одиночестве. Я жил своими представлениями об искусстве в Абердине. В Олимпии я тоже был одиночкой. Нельзя сказать, что по приезду в Олимпию я вдруг расцвел, стал веселым, жизнерадостным под влиянием тамошней атмосферы. Да, она на меня повлияла, но я остался отшельником. Я таким был всегда. Отшельником и домоседом. Иногда я мог не выходить из дома целыми неделями.

– А что же Трейси? Она же видела, какой образ жизни ты для себя избрал.

Мы с Трейси никогда не конфликтовали. Она знала, что я буду счастлив не меньше, если стану жить в машине или под каким-то там мостом. Пару раз она заводила речь о работе, я отвечал: «Я не хочу сейчас работать. Убираться в машину?». Она говорила: «Не надо, можешь оставаться дома». Она вообще мягкая и заботливая, любит помогать людям решать проблемы. Она тратила на меня уйму денег. Мы часто ходили в комиссионные. Бывало, мне что-то нравилось, но, если у меня не было денег, я себе ничего не покупал, но она все равно тратилась на это. И на ужины меня приглашала. Постоянно так поступала. Надо сказать, меня мучала совесть. Мы часто ужинали в ресторанах.

Я искал человека творческого типа, с которым можно было бы поделиться мыслями, идеями. С ней не получалось. Так что мы вели совместную жизнь типичной американской молодой пары. Вместе по магазинам ходили, скажем.

Меня как-то странно притягивали мухи. А может, наоборот – я их. Я просыпался поутру, а мухи тут как тут. Они вились вокруг меня, жужжали, тыкались прямо в лицо. Просто не давали мне покоя. И так всю жизнь, кстати. Хуже всего было тем летом, когда я жил с Трейси. Они буквально осаждали меня. Тогда я купил клейкую ленту на двадцать долларов. Каждая стоит пятьдесят центов, так что я накупил сорок штук и повсюду их порасклеивал – над кроватью, по всей квартире. Квартирка была вот такая и всюду клейкая лента. Это уже Death Rock, правда? Повсюду мертвые мухи.

Я всегда старался обставить дом со вкусом. Я не из тех, кто вешает на стену по двадцать распятий. Пара всегда была, но выглядели они эстетично. У меня было много всяких идей. Например, я брал макеты скелетов, наполнял их чем-то, превращая в своеобразные куклы, потом одевал и разыгрывал при их помощи сцену рождества Христова. Такое вот рукоделие. А еще я записывался и рассылал записи на все студии подряд. Непременно с подарками внутри: всякими там записочками или использованными презервативами, и с муравьями – с муравьями из пластика, с конфетти тоже.

– Ты хотел добиться контракта?

Да.

Почтовое управление

Я отослал записи в «Touch and Go», в SSТ, а ещё в «Alternative Tentacles». В общем, всем подряд. В «Touch and Go» я послал записей двадцать, наверное. С ними я хотел работать куда больше, чем с другими. У них записывались мои любимые группы.

– Какие же?

Я полагаю, что мы идейно близки, например, с «Scгatch Acid», «Big Black» и «Butlhole Suгfers». Обожаю эти три группы.

В те времена hard-rock`а уже почти не существовало. Его сменил speed-metal, который я терпеть не мог. Единственной приличной альтернативой был new-wave, к которому мы поначалу и примкнули. «Scгatch Acid» я, например, любил за наличие четкой мелодической структуры у песен. Эдакий поп. Песня запоминалась, за развитием мелодии можно было следить. Типичный «Aerosmith», только с большущим «приветом». Вот и я хотел добиться того же.

Мы с Крисом возненавидели Сиэтл и все тамошние группы лишь потому, что стремились никому не подражать. Нас столько времени не признавали, что внезапное признание в тех или иных кругах было для нас противоестественным. Так что мы выработали такой механизм защиты: все время говорили о Сиэтле всякие гадости. Обидно было, что нас считали мужланами из Сиэтла, которые только вчера услышали о «The Wipers». На самом деле такого отношения и не было. Что б мы ни думали, я вырос вовсе не в Сиэтле и не в зажиточной семье, но я бросил вызов этому образу жизни давным-давно. Хотя нас по сути хорошо принимали. Мы тогда не хотели этого признавать.

Мы встретили Джонатана из «Sub Pop» в каком-то кафе. Крис пил все утро, мы встретились около одиннадцати. А Крис начал пить часов в восемь, очевидно. Он был пьян и чертовски зол. Мы не могли говорить с Джонатаном, потому что Крис смотрел на него взглядом василиска и при этом постоянно рыгал, а потом, вдруг, как заорал: «Ну чего вы все вылупились-то, эй, эй!». У него такое «эй» громогласное. В общем это было забавно, смешнее не придумаешь. В жизни ничего смешнее не видел. Джонатан уже собирался уходить. Не помню, пришли ли мы к чему-то в тот день. Мы были так сбиты с толку, что ничего хорошего не вышло.

Мне кажется, влияние студии звукозаписи «Sub Pop», того, что они пытались сделать, заставило нас призадуматься, о том, что мы пытаемся сделать. Когда мы услышали сингл «Mudhoney» это нас подстегнуло искать более простой звук. Пытались писать поп-композиции, к тому времени таких не было. Мы многого хотели достичь, нам хотелось экспериментов и разнообразия. Но когда мы записывали альбом «Bleach», на нас сильно давила студия «Sub Pop». Мне казалось интересным смешать чистый «панк» и чистый «поп». Откровенно говоря, я опасался возможной реакции нашей публики на такую смесь. Надо мной много лет довлели богемные представления о революции в музыке. Пока я жил в Олимпии, по крайней мере. В конце концов я стал противником слишком серьезного подхода. Андеграунд всегда мечтает о некоей музыкальной утопии, но внутри там столько течений, причем противоречивых. А если не объединить усилия, не превозмочь мелкие разногласия, как можно надеяться совершить переворот? Так что перед группой стала дилемма. От нас ждали подрывной деятельности по отношению к индустрии, а я подумал: «Да как же вы смеете меня к чему-то принуждать? Это попросту глупо».

– Трейси рассказывает, что когда ты услышал, что по KCMU передают «Love Buzz», ты ждал всю дорогу, что песню вот-вот поставят, а потом не выдержал, позвонил на радио и попросил поставить песню. Причем тебе пришлось стоять и ждать, пока они это сделают – дальше эта станция не ловила.

Да. Припоминаю такое.

– Каково было впервые услышать свою песню по радио?

Потрясающе. Я не думал, что доживу. То есть да. Группа, записи, концерты. Но радио... Это был иной уровень. Вдруг такой успех, такая слава. Превыше всяких моих ожиданий. Я и не хотел ничего подобного, но конечно, это меня вдохновило. Очень захотелось услышать по радио и другие свои песни, заработать собственной музыкой хоть какие-то деньги. Мы были нищими, получали по тридцать долларов за выступление. Но мы впервые в жизни объехали всю страну. Причем умели заработать на жизнь тем, что делали. Это было чудо. Ощущение безграничной свободы. Мне ничего больше не хотелось. Так бы всю жизнь и прожил: гастроли с ребятами, выступления в клубах, песни по радио, какие-то доходы.

– Через некоторое время за вами стали «охотиться» крупные студии. Вас стали приглашать на деловые ужины, например.

Обычно мы мило общались с представителями фирм, чтобы нас еще пару-тройку раз пригласили на ужин. Я серьезно. Помнится с «Capital» были проблемы. Это было так мерзко, что я сбежал под каким-то предлогом. Нас как раз представили их заведующему радиоотделом – парню из Техаса – у него был такой вид, вот-вот накинется с кулаками. Черт, мне страшно было. Он спросил меня: «Слушай, а в этой песне про поле ты лупишь эту стерву?». Я ответил: «Ну, да». А потом в кабинет ворвались еще два здоровяка и сказали: «Мы достали пару билетов на матч “Lakers”». При этих словах такое началось. Ну, в общем, мы поняли, что эта фирма не для нас.

«Послушай, я серьезно. Мы из вас звезд сделаем» – нам хотелось это услышать. По началу мы довольствовались ролью маргинальной альтернативной группы, до которой есть дело горстке фанатов. Но тут мы стали раздумывать над перспективой крупномасштабного влияния. Это… Это не казалось нереальным, как еще за год до этого.

Зима, которую мы с Дэйвом провели в той маленькой квартирке, была худшим периодом в моей жизни за долгие годы. Она была такой маленькой, замызганной и холодной. Я каждый день думал, что вот-вот не выдержу. Такая скука, такая нищета. Мы заключили контракт с «Geffen», но деньги пока не получили. Дошло до того, что заложили аппаратуру и телевизор, потому что кушать надо было хоть что-нибудь. Удивительное ощущение: у тебя контракт на миллион, а живешь, как голодранец. Мне опостылело бездельничать в Олимпии. Я исчерпал свой интерес к тому окружению. Надо было куда-то ехать. Например, в тот же Сиэтл.

Я стал часто колоться.

– Что значит: часто?

Ну, каждую неделю, более, менее. Никто об этом не знал. Я как-то позвонил Крису и говорил с ним прямо «под кайфом». Я ему все рассказал. Он очень забеспокоился, а потом мне позвонила Шелли. Она сказала, что они меня любят, и попросила завязать с наркотиками. Я был тронут.

У меня начались желудочные боли во время турне по США. Страшная изжога. Худшая из всех на моей памяти. Кошмарная боль. Как будто у желудка сердечный приступ. Ты буквально чувствуешь, как там все воспалено внутри. Посреди еды меня вдруг так прихватывало, когда еда достигала какого-то определенного места, как будто все горело внутри. Я все же как-то продолжал заставлять себя есть дальше. Просто терпел все эти муки. Никто ни о чем толком не знал, потому что мне надоело жаловаться на жизнь. В общем, у меня не было выбора. Приходилось терпеть эту адскую боль в тайне от других. Во время турне по Европе, помнится, я сказал, что больше никаких гастролей, пока я не покончу с этой проблемой. Я был на грани самоубийства. Застрелиться хотелось, так меня допекло. Не мог больше так жить. Конечно, все это вызывало острый невроз. Я превратился в психа – огромная куча психологических проблем из-за хронических болей.