Текст книги "Алая буква"

Автор книги: Натаниэль Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 3. Встреча

Острое ощущение всеобщего недоброжелательства перестало терзать носительницу алой буквы, как только она заметила в задних рядах толпы человека, который тотчас же завладел всеми ее мыслями. Там стоял какой-то индеец в традиционной одежде; однако появление краснокожего в английской колонии было не такой уж диковиной, чтобы привлечь в такую минуту взгляд Эстер, и уж тем более – заставить ее забыть обо всем остальном. Но рядом с индейцем стоял белый, по-видимому, его спутник, чей костюм представлял собой странную смесь цивилизованной и первобытной одежды.

Он был невысок ростом и, хоть лоб его избороздили морщины, не казался стариком. Одухотворенное лицо свидетельствовало об уме, утонченном многолетними упражнениями, которые наложили печать и на остальной физический облик этого человека. Да и нарочитая небрежность смешанного костюма, судя по всему, служила ему, чтобы отчасти скрыть некоторые особенности телосложения, и Эстер сразу заметила, что одно плечо у него выше другого.

Едва заметив это худощавое лицо и слегка искривленную фигуру, она вновь судорожно прижала ребенка к груди – да так, что несчастный опять запищал от боли. Но мать не обратила на это никакого внимания.

Сразу после своего появления на площади и за считанные секунды до того, как Эстер заметила его, пришелец взглянул на нее исподлобья. То был рассеянный взгляд человека, склонного к самоуглублению и привыкшего придавать внешним событиям значение лишь в той степени, в какой они связаны с его внутренней жизнью. И вдруг этот взгляд разительно изменился, стал пристальным и пронизывающим. Судорога ужаса исказила лицо незнакомца и, задержавшись на миг, исчезла: словно змея скользнула, извиваясь, между камней. Сильнейшее душевное волнение омрачило его черты, но усилием воли он подавил его, и уже в следующую минуту его лицо стало почти бесстрастным. Всякие следы волнения исчезли и были погребены в глубине души пришельца. Встретившись с устремленными на него глазами Эстер и убедившись, что она узнает его, он медленно поднял палец и приложил его к губам жестом, призывающим к молчанию.

Затем, тронув за плечо стоявшего рядом с ним горожанина, пришелец учтиво обратился к нему:

– Не скажете ли вы, мистер, кто эта женщина и почему она выставлена здесь на всеобщее посмеяние?

– Видать, приятель, вы не из наших краев, – ответил горожанин, удивленно разглядывая незнакомца и его краснокожего спутника, – иначе бы, конечно, знали о миссис Эстер Прин и ее греховных делах. Из-за нее было много шума в приходе преподобного мистера Димсдейла.

– Вы угадали, – подтвердил незнакомец, – я в Бостоне впервые. Вопреки собственной воле, мне довелось много скитаться. Меня постигли жестокие бедствия на суше и на море, и я долгое время провел в рабстве у язычников к югу от здешних мест. Вот этот индеец привел меня сюда, чтобы получить выкуп… Так не будете ли вы любезны рассказать мне, кто такая эта Эстер Прин, – я, кажется, верно расслышал ее имя? – и какие прегрешения привели ее к позорному столбу?

– Поистине, приятель, вы должны радоваться от всей души, что после таких испытаний и жизни среди дикарей попали, наконец, в страну, где порок преследуют и наказывают в присутствии властей и граждан, – в благочестивую Новую Англию. Так вот, сэр, эта женщина была женой одного ученого, который родился в Англии, но долго жил в Амстердаме, а потом, несколько лет назад, задумал пересечь океан и попытать счастья у нас в Массачусетсе. Он отправил жену вперед, а сам задержался, чтобы завершить какие-то важные дела. И представьте, сэр: прожив два года в Бостоне, она не получила ни единой весточки от этого ученого джентльмена, мистера Прина. Ну, и тогда молодая женщина, за которой некому было присмотреть…

– Вот оно что! Все понятно, – перебил незнакомец, горько улыбаясь. – Если человек, о котором вы мне рассказали, действительно был так учен, он должен был все это заранее предвидеть. А не скажете ли вы, кто отец ребенка, которого миссис Прин держит на руках? Младенцу, насколько я могу судить, не больше трех-четырех месяцев от роду…

– По правде говоря, приятель, это так и остается тайной, и пока еще не нашлось мудреца, который мог бы разгадать ее, – ответил горожанин. – Миссис Прин наотрез отказалась признаться, и судьи только напрасно ломали себе голову. Может, виновник как раз сейчас стоит среди нас и любуется этим прискорбным зрелищем, забыв о том, что Богто его видит.

– Не мешало бы и ученому лично пожаловать сюда и заняться этой тайной! – еще раз усмехнувшись, заметил незнакомец.

– Конечно, так было бы лучше всего, если только он жив, – ответил горожанин. – Поэтому наши массачусетские судьи приняли во внимание, что эту молодую и красивую женщину, вероятно, долго искушали, прежде чем она решилась пасть, а также то, что муж ее, надо полагать, давно покоится на дне морском. Оттого-то с ней и не поступили по всей строгости законов колонии. За такое преступление полагается смерть. Но судьи, по своей снисходительности и милосердию, постановили, что миссис Прин должна простоять всего-навсего три часа на помосте у позорного столба, а затем до конца жизни носить на груди знак бесчестья.

– Мудрый и милосердный приговор! – проронил незнакомец, задумчиво опустив голову. – Таким образом она станет ходячей проповедью о пагубности греха до той поры, пока постыдным знаком не будет помечена ее могила. И все же меня возмущает, что соучастника греха нет рядом с ней на эшафоте! Но он будет найден, могу поклясться! Незнакомец вежливо поклонился общительному горожанину, прошептал несколько слов своему спутнику-индейцу, и оба начали прокладывать путь сквозь толпу.

Все это время Эстер Прин стояла на помосте, не спуская с незнакомца пристального взгляда – настолько пристального и напряженного, что минутами весь остальной мир исчезал из ее глаз и она не видела ничего, кроме этого человека. Однако свидание с ним с глазу на глаз было бы, вероятно, еще страшнее, чем такая встреча, когда полуденное солнце освещало и жгло ее пылавшие стыдом щеки, на груди ее алел постыдный знак, а на руках лежал рожденный в грехе младенец. При этом толпа, собравшаяся, словно на праздник, в упор разглядывала ее лицо, которое в иное время можно было видеть лишь в церкви – полускрытым добродетельной вуалью, да при спокойном мерцании очага, в уютном полумраке родного дома.

И каким бы ужасным ни было все, что ее сейчас окружало, присутствие нескольких сотен свидетелей служило ей хоть какой-то защитой. Лучше стоять здесь, где их разделяет толпа, чем встретиться один на один: он, и она, и никого больше. Теперь женщина видела в позорной церемонии подобие якоря спасения и страшилась той минуты, когда он исчезнет. Погруженная в свои мысли, она не сразу услышала голос, раздавшийся позади нее. Голос, повторявший ее имя, звучал торжественно и так громко, что разнесся по всей площади:

– Внемли мне, Эстер Прин!

Как мы уже говорили, прямо над помостом, на котором стояла Эстер Прин, располагался балкон, вернее, открытая галерея, украшавшая фасад молитвенного дома. Обычно с этой галереи в присутствии всех высших должностных лиц и со всей торжественностью, принятой в те времена при публичных актах, оглашались постановления властей. Оттуда, восседая в кресле под охраной почетного караула из четырех сержантов, вооруженных алебардами, смотрел на всю эту сцену сам губернатор Беллингхем[7]7
  Беллингхем, Ричард (1592–1672) – политический деятель, занимавший пост губернатора Массачусетса в 1641, 1654 и 1665–1672 годах. Властный и независимый аристократ, он постоянно конфликтовал с другими должностными лицами колонии.


[Закрыть] – пожилой джентльмен, чье лицо, изрезанное морщинами, говорило о немалом жизненном опыте. Шляпа губернатора была украшена темным пером, а из-под плаща, окаймленного узорным шитьем, виднелся черный бархатный камзол.

Мистер Беллингхем был достойным представителем и главой общины, обязанной своим процветанием суровой энергии закаленных зрелых мужей и суровой мудрости старцев. Здесь достигли многого именно потому, что рассчитывали и надеялись на малое. Прочие важные персоны, окружавшие губернатора, отличались полной глубокого достоинства осанкой, характерной для тех времен, когда всякая власть считалась священной. И, разумеется, большинство из них были честными, справедливыми и умудренными опытом людьми. Однако на всем белом свете вряд ли удалось бы найти подобных людей, которые были менее способны разобраться в женской душе и распутать переплетенные в ней нити добра и зла, чем эти непреклонные мудрецы, на которых взглянула в эту минуту Эстер Прин. По-видимому, она понимала, что только в сердце простонародья еще может найти сочувствие – должно быть поэтому, обернувшись к галерее, несчастная женщина побледнела и затрепетала.

Голос, который воззвал к ней, принадлежал достопочтенному и прославленному Джону Уилсону[8]8
  Уилсон, Джон (1591–1667) – пуританский проповедник и писатель. Был известен фанатической нетерпимостью к сектантам, но в частной жизни отличался мягкосердечием.


[Закрыть], старейшему пастору Бостона; подобно большинству его собратьев в те времена, он был ученым богословом, а сверх того еще и добрым, отзывчивым человеком. Впрочем, своей прирожденной доброты он, скорее, стыдился, нежели ценил ее.

Уилсон стоял на балконе, его седые волосы выбивались из-под круглой черной шапочки, а серые глаза, привыкшие к полумраку кабинета, щурились от ослепительного солнца в точности так же, как глаза малыша Эстер. Он походил на потемневший портрет из старинного сборника проповедей, и вопросы человеческих грехов, страстей и страданий занимали его не больше, чем подобную гравюру.

– Эстер Прин, – продолжал пастор, – я только что убеждал моего молодого собрата, чьи проповеди ты неоднократно слышала, – тут мистер Уилсон опустил руку на плечо бледного юноши, стоявшего рядом с ним, – что ему следует обратиться к тебе здесь, перед лицом небес, перед нашими мудрыми и справедливыми правителями, на глазах у всего народа, и обстоятельно разъяснить, насколько мерзостен и черен твой грех. Зная тебя лучше, чем я, он может глубже судить о том, мягкие или суровые слова нужны для того, чтобы сокрушить твою нераскаянность и упрямство и заставить открыть имя того, кто соблазнил тебя и вверг в бездну. Однако брат Димсдейл, – хоть он и умудрен не по летам, – возразил мне, что будет насилием над природой женщины принудить ее в присутствии множества людей раскрыть сокровенные тайны сердца. Я же пытался доказать ему, что позор заключается в совершении греха, а вовсе не в его оглашении. Что ты ответишь мне на сей раз, брат Димсдейл? Кто из нас двоих, ты или я, обратится к этой заблудшей душе? Среди сановных зрителей и пасторов, занимавших места на галерее, послышался ропот, суть которого выразил губернатор Беллингхем, возвысив голос, хоть и повелительный, но смягченный уважением к молодому пастору.

– Достопочтенный мистер Димсдейл, – сказал он, – на вас лежит ответственность за душу этой женщины. Поэтому ваш прямой долг – склонить ее к признанию, которое и станет доказательством искренности раскаяния.

После этого обращения все взоры толпы сосредоточились на преподобном Димсдейле, молодом пасторе, который, окончив один из лучших английских университетов, привез в наш лесной край последнее слово учености того времени. Его красноречие и религиозный пыл уже снискали ему выдающееся положение среди представителей церкви. Да и сама внешность его была весьма примечательна: высокий выпуклый белый лоб, большие темные, постоянно печальные глаза и то твердо сжатые, то слегка подрагивающие губы, которые свидетельствовали о болезненной чувствительности сочетающейся с большим самообладанием. Несмотря на природную одаренность и глубокие знания, у молодого пастора был постоянно настороженный вид и такой растерянный, как бы слегка испуганный взгляд, какой бывает у человека, утратившего направление в дебрях жизни и способного обрести покой лишь в уединении. Он старался, насколько это не противоречило его долгу священнослужителя, держаться в тени, был скромен и прост в обращении, а когда ему приходилось произносить проповеди, слова его дышали такой поэзией и чистотой помыслов, что многим чудилось, будто они слышат голос ангела.

Таков был юноша, к которому преподобный Уилсон и губернатор привлекли всеобщее внимание, заставляя его здесь, перед толпой, обратиться к загадочной женской душе. Положение, в котором оказался молодой пастор, было для него настолько мучительным, что кровь отхлынула от его щек, а губы задрожали.

– Обратись к грешнице, брат мой, – ободрил его мистер Уилсон. – Это важно не только для ее души, но, как верно заметил губернатор, и для твоей собственной, ибо ты был духовным наставником этой женщины. Пусть она поведает правду!

Преподобный мистер Димсдейл склонил голову, как бы творя безмолвную молитву, и выступил вперед.

– Эстер Прин, – сказал он, наклонившись через перила и пристально глядя ей в глаза, – ты слышала слова этого мудрого человека и понимаешь, какая на мне лежит ответственность. Я заклинаю тебя открыть нам имя твоего сообщника по греху, если только это облегчит твою душу и поможет ей, претерпев земное наказание, приблизиться к вечному спасению. И пусть ложная жалость не смыкает твои уста, ибо, поверь мне, Эстер, лучше этому человеку сойти с почетного места и встать рядом с тобой на эшафоте, чем влачить всю жизнь тайное бремя вины. Что принесет ему твое молчание, кроме соблазна, и не побудит ли оно добавить к греху еще и лицемерие? Небо послало тебе явное бесчестье, дабы ты нашла в себе силы одолеть зло, угнездившееся в душе твоей, и житейские скорби. Подумай, какой ущерб ты причиняешь тому, у кого, быть может, не хватает смелости по собственной воле испить горькую, но спасительную чашу!

Глубокий и звучный голос молодого священника задрожал и прервался. Не столько прямой смысл его слов, сколько звучавшее в них неподдельное волнение отозвалось в сердцах всех слушателей и вызвало единый порыв сочувствия. Даже младенец на руках у Эстер словно поддался этому порыву: устремив на мистера Димсдейла блуждавший до этого взгляд, он с жалобным возгласом протянул к нему ручонки. В призыве священника таилась сила, которая заставила всех поверить, что вот сейчас Эстер Прин назовет виновного или же виновный сам, какое бы место он ни занимал в обществе, выступит вперед и поднимется на помост.

Эстер покачала головой.

– Женщина, не испытывай милосердие Божье! – сурово воскликнул преподобный мистер Уилсон. – Даже твоему младенцу был ниспослан голос, дабы он подтвердил совет, который ты сейчас услышала. Открой нам имя! Чистосердечная исповедь и раскаянье помогут тебе избавиться от алой буквы на груди.

– Никогда! – ответила Эстер, глядя не на мистера Уилсона, а в глубокие, полные в эту минуту смятения глаза молодого священника. – Она слишком глубоко выжжена в моем сердце. Вам не вырвать ее оттуда! Я готова пострадать одна за нас обоих!

– Скажи правду, женщина! – раздался холодный голос из толпы, стоявшей вокруг эшафота. – Скажи правду и дай твоему ребенку отца.

– Нет! – смертельно побледнев, ответила Эстер тому, чей голос она мгновенно узнала. – У моей крошки есть только отец небесный, а земного она никогда не узнает!

– Она не скажет! – одними губами прошептал мистер Димсдейл. – Сколько силы и благородства в сердце женщины! Она не скажет!

Наклонившись через перила галереи и прижав руку к сердцу, он ждал ответа на свой призыв, но теперь выпрямился и перевел дух.

Убедившись, что сломить упорство преступницы невозможно, старый пастор, обратился к толпе с проповедью о пагубности греха во всех его видах и особенно подчеркнул постыдное значение алой буквы. Снова и снова возвращался он к этому символу, и не меньше часа его торжественные фразы, словно волны прибоя, перекатывались через головы слушателей, рисуя столь ужасные картины, что вскоре горожанам стало казаться, будто само адское пламя окрашивает злополучную букву в алый цвет.

Тем временем Эстер Прин продолжала устало и равнодушно стоять у позорного столба, незряче глядя в пространство. В это утро она вынесла все, что в силах вынести человек, – но не такова была эта женщина, чтобы избегать острой боли, погрузившись в спасительный обморок. Поэтому ей оставалось одно: замкнуться в каменной скорлупе бесчувственности, продолжая при этом жить и дышать. Такое душевное состояние позволило ей не обращать внимания на громовое, но бесполезное красноречие старого пастора.

Под конец испытания ребенок расплакался. Эстер машинально попыталась успокоить его, а затем, все с тем же глубоким равнодушием, позволила отвести себя обратно в тюрьму и исчезла за окованной железом дверью.

Те, кто пристально провожал ее взглядами, шепотом говорили потом, что заметили в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.

Глава 4. Свидание

После возвращения в тюрьму Эстер Прин впала в такое возбуждение, что ее нельзя было ни на минуту оставить без присмотра, иначе она могла покончить с собой или, в приступе безумия, сотворить что-нибудь с несчастным младенцем. Когда же тюремщик Брэкет заметил, что день клонится к ночи, а Эстер по-прежнему не внемлет ни уговорам, ни угрозам, он счел самым разумным позвать к ней врача. Врач этот, по его словам, был сведущ не только в известных добрым христианам лекарских науках, но знал также и то, чему научили его индейцы по части целебных трав и кореньев.

Врачебная помощь действительно требовалась, и не столько Эстер, сколько ее малышу, которому, казалось, с материнским молоком передались смятение, ужас и отчаяние, охватившие душу матери. Младенец корчился от болей, словно его тельце приняло в себя все страдания, пережитые в этот день Эстер Прин.

Вскоре вслед за тюремщиком в сумрачную камеру вошел не городской врач, а тот самый человек с необычной внешностью, чье присутствие в толпе так поразило носительницу алой буквы. Колониальные власти поместили его в тюрьму не по подозрению в каком-нибудь злодеянии, а потому, что такая мера облегчала им переговоры с индейскими вождями о выкупе. Назвался он Роджером Чиллингуортом. Впустив его, Брэкет с минуту помедлил, удивленный тишиной, сразу же воцарившейся там. Младенец умолк, а Эстер словно онемела.

– Прошу тебя, приятель, оставь меня наедине с больной, – сказал врач. – Поверь, я очень быстро верну миссис Прин спокойствие, и ручаюсь, что в дальнейшем она будет исполнять любые приказания гораздо охотнее, чем до сих пор.

– Что ж, – ответил Брэкет, – если вашей милости это удастся, я буду считать, что вы и в самом деле искуснейший лекарь. В эту женщину словно нечистый дух вселился. Еще немного – и, клянусь, мне пришлось бы взяться за плеть!

Незнакомец переступил порог камеры с хладнокровием, присущим людям врачебной профессии. Оно не изменило ему и после того, как тюремщик удалился, оставив его наедине с женщиной, несомненно связанной с ним прочными узами. Именно об этом говорил тот пристальный и взволнованный взгляд, который в то утро она устремляла на него поверх голов теснившихся на площади людей.

Прежде всего врач занялся ребенком, ибо лежавшая на кровати девочка снова заплакала, захлебываясь и синея. Поэтому сперва необходимо было ее успокоить, а уж потом думать обо всем остальном. Внимательно осмотрев ее, незнакомец достал изпод плаща и расстегнул объемистую кожаную сумку, где хранились какие-то лекарства. Одно из них он размешал в кружке с водой.

– Прежние занятия алхимией, – заметил он, – и год жизни среди народа, хорошо осведомленного в целебных свойствах диких трав, сделали меня более знающим медиком, чем многие из тех, кто хвалится званием врачей. Подойди сюда, женщина! Ребенок твой, а не мой, поэтому ты сама должна дать ему лекарство.

Не спуская с мужчины испуганного взгляда, Эстер оттолкнула протянутую им кружку.

– Ты хочешь отомстить невинному младенцу? – прошептала она.

– Глупая женщина! – холодно ответил он. – Зачем мне вредить жалкому незаконнорожденному младенцу? Лекарство целительно, и будь ребенок моим, я не мог бы дать ему ничего лучшего.

Эстер, почти утратившая способность здраво рассуждать, все еще колебалась, тогда он сам взял ребенка на руки и по капле влил ему в рот лекарство. Оно вскоре подействовало, полностью оправдав слова врача. Малышка замолчала, судорожные подергивания ее ручек и ножек прекратились, и вскоре она погрузилась в глубокий, освежающий сон. После этого врач – он по праву мог так себя называть – занялся матерью. Спокойно и внимательно сосчитал он ее пульс, заглянул в глаза, – и от этого хорошо знакомого взгляда, сейчас столь холодного и непроницаемого, ее сердце невольно сжалось. Наконец, удовлетворенный осмотром, он принялся готовить новое лекарство.

– Я не знаю панацеи от всех недугов и напастей, – промолвил он, – но у дикарей я перенял множество новых средств, и вот одно из них. Секрет этого состава мне открыл один индеец в благодарность за то, что я поделился с ним рецептами, известными еще со времен Парацельса. Выпей безбоязненно! Разумеется, чистая совесть успокоила бы тебя лучше, но у меня ее нет для тебя. Это лекарство смирит бушующий в тебе хаос чувств, как масло смиряет морские волны.

Он протянул Эстер кружку, и та взяла ее, глядя в глаза врача долгим проникновенным взглядом, не столько испуганным, сколько недоуменным и вопрошающим. Потом она взглянула на задремавшую девочку.

– Я думала о смерти, звала ее, я даже молилась бы о ней, если б такой, как я, пристало молиться. И все-таки, если в этом снадобье – смерть, подумай хорошенько, прежде чем я его выпью. Видишь – я уже поднесла ее к губам!

– Пей без колебаний! – по-прежнему невозмутимо ответил мужчина. – Неужели ты так плохо знаешь меня, Эстер Прин? Разве я способен руководствоваться столь мелочными намерениями? Если б даже я и вынашивал план мести, то разве не лучшей местью было бы оставить тебя в живых – чтобы этот жгучий позор продолжал пылать у тебя на груди?

Он дотронулся сухим пальцем до алой буквы, и она опалила Эстер, словно внезапно раскалилась докрасна. Заметив невольное движение женщины, он улыбнулся.

– Живи же, и пусть твой приговор всегда будет написан на тебе, пусть его читают мужчины и женщины, пусть читает тот, кого ты называла своим супругом, пусть читает и вот этот ребенок! И чтобы ты имела силы жить, прими мое лекарство!

Больше не возражая и не медля, Эстер выпила снадобье и, повинуясь жесту врача, присела на край кровати, где спала девочка, тогда как он придвинул себе единственный стул. При виде этих приготовлений она вздрогнула, ибо поняла, что, исполнив долг человеколюбия и облегчив ее физические страдания, сейчас он обратится к ней как человек, которого она смертельно оскорбила.

– Эстер, – начал он, – я не буду спрашивать тебя, как и почему ты скатилась в эту пропасть, вернее, взошла на позорный эшафот, где я тебя и увидел. Причину легко установить. Она – в моем безумии и в твоей слабости. Стоило ли мне, книжному червю, человеку мысли, достигшему преклонных лет и отдавшему лучшие годы ненасытной жажде познания, притязать на твою молодость и красоту? Как мог я, калека от рождения, льстить себе надеждой, что духовные богатства скроют от глаз юной девушки телесное уродство! Меня считают умудренным и опытным человеком. Но если бы мудрецы были проницательны в собственных делах, я мог бы все это предвидеть с самого начала. Выйдя из бесконечных лесов и вступив в этот населенный христианами поселок, я заранее знал бы, что глаза мои первым делом увидят тебя, Эстер Прин, выставленную на всеобщее поругание. Нет: уже в ту минуту, когда мы, венчанные супруги, спускались по церковным ступеням, я мог бы различить зловещий огонь алой буквы, пылающий в конце нашего пути.

– Ты знаешь, что я была честна с тобой, – сказала Эстер, ощутив невыносимую боль от этого хладнокровного удара. – Я не любила тебя и не притворялась любящей.

– Твоя правда, – отозвался он. – Я был безумцем, и признаю это. Но до встречи с тобой жизнь моя не имела цели. Мир был таким безрадостным! В моем сердце хватило бы места для многих друзей, но там царили холод и одиночество, не горел огонь домашнего очага. Я стремился разжечь его! И хотя я стар и уродлив, мне не казалось безумием мечтать о том, что и меня где-то ждет простое человеческое счастье, доступное всем остальным. И я принял тебя в свое сердце, Эстер, в самый сокровенный его уголок, и старался согреть тебя тем теплом, которое ты сама и породила.

– Я причинила тебе много зла, – прошептала Эстер.

– Мы оба причинили друг другу зло, – продолжал он. – И я первым начал это, когда вовлек твою цветущую юность в противоестественный союз с моим увяданием. Поэтому, как человек, который всю жизнь не впустую думал и размышлял, я не хочу мести. Мы с тобой в расчете. Но, Эстер, на свете живет человек, который причинил зло нам обоим. Кто он?

– Не спрашивай об этом! – твердо глядя ему в глаза, ответила женщина. – Этого ты никогда не узнаешь.

– Ты сказала – никогда? – повторил он, мрачно и самоуверенно улыбнувшись. – Поверь, Эстер, в окружающем нас мире, как и в области мысли, почти не существует вещей, непостижимых для человека, безраздельно посвятившего себя их раскрытию. Ты можешь сохранить свою тайну от назойливого любопытства толпы. Ты можешь не выдать ее пасторам и судьям, как поступила сегодня, когда они пытались вырвать ее из твоего сердца, чтобы поставить твоего любовника рядом с тобой у позорного столба. Но когда тебя спрашиваю я, мной владеют совсем иные чувства. Я буду искать этого человека, как искал истину в книгах. Я почувствую его присутствие, ибо мы с ним крепко связаны. Я увижу, как он затрепещет, и сам внезапно и невольно содрогнусь. Рано или поздно, но он окажется в моих руках!

Глаза ученого, устремленные на Эстер, горели таким огнем, что она испуганно прижала руки к груди. Что, если этот человек способен прочитать то, что хранилось в ее сердце?

– Ты не хочешь открыть его имя? Это не имеет значения, – заключил он так уверенно, словно провидение было с ним заодно. – Он не носит, как ты, знак бесчестья на одежде, но я сразу же увижу этот знак в его сердце. Однако тебе не надо бояться за него. Я не намерен становиться между ним и той карой, которую пошлет ему небо, как не намерен передавать его в руки человеческого правосудия. Не думай также, что я предприму что-либо против его жизни или чести, если, как я полагаю, это человек с незапятнанным именем. Пусть живет! Пусть, если сумеет, пользуется всеми благами и почестями! Все равно он будет в моих руках!

– Твои поступки с виду милосердны, – проговорила испуганная и потрясенная Эстер, – но, судя по твоим словам, ты беспощаден.

– Женщина, от тебя, от той, что некогда была моей женой, мне нужно лишь одно, – продолжал ученый. – Тебе удалось сохранить в тайне имя своего любовника, сохрани же в тайне и мое имя! В этих краях никто меня не знает. Не проговорись ни единой живой душе, что ты когда-то звала меня мужем! Здесь, на этой глухой окраине земли, я раскину свой шатер, потому что здесь живут женщина, мужчина и ребенок, с которыми я неразрывно связан. Не имеет значения, хороша эта связь или плоха, ненависть или любовь лежат в ее основе. Ты моя, Эстер Прин, и все, кто связан с тобой, связаны и со мной. Мой дом – там, где живешь ты и где живет он. Но я требую молчания!..

– Зачем это тебе? – спросила Эстер, испытывая смутное отвращение к подобному сговору. – Почему ты не хочешь открыто назвать свое имя и отречься от меня?

– Может, потому, – ответил он, – что не желаю пережить то бесчестье, которое ждет обманутых мужей. А может, и по другим причинам. С тебя довольно и того, что я решил жить и умереть, не раскрывая своего имени. Пусть все решат, что твой муж умер. Ни словом, ни знаком, ни взглядом не выдай, что ты знакома со мной. А больше всего бойся выдать эту тайну человеку, с которым согрешила. Берегись: его честь, положение, сама жизнь будут всецело в моей власти!

– Хорошо, вместе с его тайной я сохраню и твою, – наконец медленно проговорила Эстер.

– Поклянись! – потребовал он. И она поклялась.

– А теперь, миссис Прин, – сказал Роджер Чиллингуорт – именно так мы будем в дальнейшем называть этого человека, – я оставляю тебя наедине с твоим ребенком и алой буквой. Но скажи, Эстер, разве ты приговорена носить этот знак и ночью? Ты не боишься страшных и отвратительных сновидений?

– Зачем ты насмехаешься надо мной? – спросила Эстер, испуганная выражением его глаз. – Может, ты – тот самый, кто бродит по ночам в чащах вокруг наших жилищ? Неужели ты заставил меня заключить адский договор, который погубит мою душу?

– Не твою, Эстер! – При этих словах мужчина снова улыбнулся. – О, нет, не твою!..