Текст книги "Шок от падения"

Автор книги: Натан Файлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Утренняя пробежка

Я представляю, как мама снова застегивает молнию на моей оранжевой зимней куртке и натягивает на меня капюшон, так что серая меховая подкладка липнет к моему вспотевшему лбу и щекочет уши. Все происходит именно так, как я себе представлял. Выпитый залпом горячий мед с лимоном из кружки, которую я ей когда-то подарил, – теперь из нее пьют все подряд – и горькое известковое послевкусие толченого парацетамола у меня во рту.

– Прости меня за прошлый раз, милый.

– За что, мама?

– За то, что тащила тебя мимо школы на глазах у твоих одноклассников.

– Ты меня наказывала?

– Не знаю. Может быть. Не уверена.

– Нам надо снова туда идти?

– Думаю, да. Ты уже в куртке.

– Это ты надела ее на меня. И застегнула на молнию.

– Правда?

– Да.

– Тогда пошли.

– Я не хочу.

– Я знаю, Мэтью. Но ты болен, и, боюсь, тебе уже пора принимать антибиотики. Мы должны показать тебя врачу. Я правда застегнула твою куртку?

– Но почему прямо сейчас? Нельзя подождать, когда кончится прогулка?

– Не знаю, я об этом не думала.

Я передаю ей пустую кружку с надписью «Самая лучшая мама». Стоит об этом подумать – и я снова там. Она открывает дверь, протягивает руку. Я беру ее, и все повторяется.

– Нет!

– Мэтью, не спорь. Надо идти. Надо показать тебя врачу.

– Нет. Я хочу с папой.

– Не глупи, он на работе. Ты выстудишь весь дом. Перестань. Пойдем.

Она крепко держит мою руку, но я сильнее, чем она думает. Я тяну изо всех сил и случайно цепляюсь пальцем за ее браслет с брелоками.

– Смотри, что ты наделал! Ты его сломал.

Мама нагибается, чтобы поднять с пола цепочку, поблескивающую крохотными серебряными брелоками. Я протискиваюсь мимо нее и при этом довольно сильно ее толкаю. Она теряет равновесие и, перед тем как упасть, машет руками, как голубь крыльями.

– Мэтью! Подожди! В чем дело?

В несколько прыжков я выбегаю за ограду, захлопывая за собой калитку. Бегу изо всех сил, но мама нагоняет. Нога соскальзывает с тротуара, я слышу тревожный гудок проезжающей машины.

– Погоди, малыш. Ну, пожалуйста.

– Нет.

Я бросаюсь через дорогу, срезая себе путь между машин, одной даже приходится вильнуть в сторону. Мама вынуждена ждать. Я поворачиваю за угол, потом за другой, и вот я уже у школы.

– Это снова ты, Мэтью? Смотрите, это Мэтью. Его мама гонится за ним. Смотрите! Она за ним гонится.

Я бегу вперед, а мама – следом. Она кричит мне, чтобы я остановился. Она зовет меня своим малышом. Своим маленьким мальчиком. Я останавливаюсь. Поворачиваюсь. И падаю ей на руки.

– Смотрите! Смотрите на них! Позовите учителя.

Мама поднимает меня, целует в лоб и говорит, что все будет хорошо. Она несет меня, и сквозь дурацкий капюшон я чувствую, как бьется ее сердце.

– Прости меня, мам. Прости.

– Ничего, ничего, малыш.

– Я так по нему скучаю, мам.

– Я знаю, мой маленький. Конечно, скучаешь.

Она несет меня, и сквозь дурацкий капюшон я чувствую, как бьется ее сердце.

Никогда не оставляйте детей без присмотра

В Бристоле есть знаменитый мост, который называется Клифтонский подвесной мост. Он очень популярен у самоубийц. На нем даже висит табличка с номером «Самаритян». [4]4
  «Самаритяне» – телефонная служба экстренной психологической помощи людям, оказавшимся в кризисной ситуации.


[Закрыть]

Когда моя мама в первый раз бросила школу, еще до того как познакомилась с отцом, она занималась какой-то канцелярской работой в компании «Роллс-Ройс».

Ей там не нравилось, потому что у нее был ужасный начальник, который все время выставлял ее никчемной дурой. Она хотела уволиться, но боялась сказать об этом деду. Он согласился на ее уход из школы только при условии, что она найдет работу.

Однажды вечером она возвращалась домой на мопеде, но, доехав до своих дверей, не остановилась.

– Я поехала дальше, – сказала она мне.

Мама присела на краешек моей кровати в ночной рубашке, разбудив меня среди ночи, чтобы лечь рядом со мной. Она часто так делала.

– Я сама не знала, зачем живу, – прошептала она.

– Мам, ты не заболела?

Она не знала, что едет к подвесному мосту, но на самом деле ей нужно было попасть именно туда. Она поняла это, только когда не смогла найти дорогу.

– Я потерялась.

– Сходить за папой?

– Нет, давай спать.

– Ты сегодня спишь здесь?

– А что, нельзя?

– Конечно, можно.

– Я потерялась, – прошептала она в подушку. – Даже это у меня не получилось.

У мертвых есть дни рождения

Ночью, накануне того дня, когда моему умершему брату должно было бы исполниться тринадцать, я проснулся оттого, что услышал, как он играет в своей спальне.

Мне все лучше удавалось его представлять. Поэтому я лежал с закрытыми глазами и смотрел, как он достает из-под кровати раскрашенную картонную коробку.

Саймон хранил в ней свои сувениры, но для таких, как он, мир полон удивительных вещей, и сувениром может стать все, что угодно. Там были бесконечные пластмассовые игрушки из рождественских хлопушек и макдоналдсовских «Хэппи Мил», стикеры от зубного с надписью «Я не боялся» и от логопеда с надписью «Молодец» и «Суперзвезда!». Если на открытках от дедушки и бабушки стояло его имя, они тоже отправлялись в коробку. Еще там были значки «Учись плавать», грамоты, какая-то окаменелость с Чесил-Бич, красивые камушки, рисунки, картинки, открытки, сломанные часы – словом, такая куча разного мусора, что крышка едва закрывалась.

Саймон хранил память о каждом дне своей жизни.

Как ни странно, все осталось на своем месте. Иногда мне даже не верилось, что его комната по-прежнему здесь. Помню, вернувшись домой из «Оушн Коув», мы трое остановились в дверях, прислушиваясь к пощелкиванию остывающего мотора и неотрывно глядя внутрь. Комната Саймона никуда не делась; на окнах по-прежнему висели желтые занавески с покемонами. У нее не хватило деликатности тихонько собраться и уйти. Она встретила нас там, где мы ее оставили: вверх по лестнице, дверь рядом с моей спальней.

Прижимая подушку к груди и не открывая глаз, я вижу, как он роется в своих воспоминаниях, чтобы найти самое важное – лоскуток желтой ткани. Это клочок самого первого одеяла, в которое его завернули живым комочком счастья и страха, и он не желал с ним расставаться. В семь, восемь, девять лет – оно всегда было с ним, он везде таскал его за собой. Пока я не сказал ему, что он ведет себя как маленький. Я сказал, что он носится с этим одеялом, как ребенок, и если бы он не был таким тупицей, он бы и сам это понял. После чего оно исчезло, и все с гордостью признали, что Саймон перерос этот этап.

Я лежал, прислушиваясь к его возне. Когда он, судя по скрипу одноразовых наволочек, улегся в постель, на меня снова навалился сон. Затем послышался еще один тихий, еле различимый сквозь сон звук: мама пела ему колыбельную.

Весеннее солнце нарисовало на ковре в моей комнате длинные белые полосы.

Это было воскресенье, а значит, мы завтракали за большим столом. Я надел халат, но не стал сразу спускаться вниз. Сначала мне нужно было кое-что проверить.

Я уже бывал в его комнате раньше.

Папа хотел, чтобы я не боялся и не придумывал всяких ужасов, поэтому после того, как я вернулся от бабушки Ну, мы зашли туда вместе. Мы неловко топтались на середине, и папа сказал что-то насчет того, что Саймон не обиделся бы, если бы я иногда брал его игрушки.

Все всегда знают, что мертвым понравилось бы, а что – нет. И это ровно то, что нравится или не нравится им самим. Когда у нас в школе умер от менингита один хулиганистый мальчишка, Эшли Стоун, в память о нем устроили собрание, на которое пришла его мама, и мистер Роджерс произнес речь о том, каким веселым и жизнерадостным мальчиком был Эшли, и что мы всегда будем с любовью вспоминать о нем. А потом он сказал, что Эшли хотел бы, чтобы мы росли храбрыми и трудолюбивыми. Вообще-то, мне кажется, Эшли совсем этого не хотел, хотя, возможно, все дело в том, что я сам этого не хочу. Ну, вы понимаете, к чему я клоню? Хотя, наверное, папа все же был прав. Саймон не обиделся бы, если бы я брал его игрушки, потому что он был нежадный. Но я все равно их не брал по одной простой причине. Я чувствовал себя виноватым. А значит, так оно и было.

Модели самолетов слегка покачивались на веревочках, и батарея стонала и поскрипывала. Я подошел к кровати и взял с подушки обрывок желтого одеяла.

– Привет, Сай, – прошептал я. – С днем рождения.

Потом я положил одеяло обратно в коробку и закрыл крышку.

Дети легко верят в то, во что им хочется верить.

Наверное, и взрослые тоже.

В кухне папа готовил завтрак, подкладывая на шипящую сковородку кусочки бекона.

– Привет, mon ami.

– Где мама?

– Она плохо спала сегодня, солнышко. Будешь сэндвич с беконом?

– Нет, лучше апельсинового джема.

Я открыл буфет, достал банку и попытался отвинтить крышку, потом передал ее отцу.

– Открой, пожалуйста.

Он поднял ломтик бекона, внимательно осмотрел его и уронил обратно на сковородку.

– Точно не хочешь бекона? Я буду бекон.

– Мы все время ходим к доктору, пап.

– Ох! Черт!

Он укоризненно посмотрел на покрасневшую кожу на костяшке пальца.

– Сильно обжегся, пап?

– Да нет, не очень.

Он подошел к раковине, отвернул кран холодной воды, сунул руку под струю и сказал что-то о том, как зарос сад. Я выскреб из банки четыре больших ложки – все, что там оставалось.

– Можно я возьму ее себе?

– Банку? Зачем?

– Вы можете говорить потише? – Дверь резко распахнулась, стукнув по столу. – Я совсем не выспалась. Дайте же наконец поспать!

Она сказала это не сердито, скорее умоляюще. Потом закрыла дверь, на этот раз аккуратно, и я услышал, как она поднимается по лестнице. В животе у меня возникла жуткая пустота, которую не заполнишь никакой едой.

– Не волнуйся, солнышко, – сказал папа с принужденной улыбкой. – Ты ни в чем не виноват. Просто сегодня трудный день. Может, ты пока доешь завтрак, а я с ней поговорю?

Он вроде как спрашивал, но на самом деле это был не вопрос. Он хотел сказать, что мне ничего не остается, кроме как сидеть здесь, пока он поднимется к ней наверх. Но мне совсем не нравилось сидеть в одиночестве за столом и прислушиваться к приглушенным голосам, доносящимся из-за стены. Мне хотелось чем-нибудь заняться. Я взял банку из-под апельсинового джема и вышел через заднюю дверь в сад.

В голове у меня крутились разные воспоминания. Саймон мечтал о муравьиной ферме, а у мертвых тоже бывают дни рождения.

Присев на корточки рядом с будкой, где хранится садовый инвентарь, я, как учил меня дедушка, приподнял несколько плоских камней. Но было еще холодно, поэтому даже под самыми большими камнями я не мог найти ничего, кроме червяков и жуков. Я попытался заглянуть поглубже и принялся рыть землю пальцами. Когда первые капли дождя упали мне на халат, я был далеко: Кругом темно, уже ночь, воздух пахнет солью, и Саймон рядом со мной стирает капли дождя со щек и скулит, что ему это не нравится, совсем не нравится, и что он хочет вернуться. Я говорю, чтобы он перестал канючить, как маленький, и держал фонарь ровно, и он держит его дрожащими руками, и вот наконец из темноты проступает блеск ее пуговичных глаз.

– Мэтью, милый! – Мама стояла у окна и звала меня. – Дождь идет!

Открывая заднюю дверь, я услышал, как хлопает входная.

Я взбежал наверх.

– Милый, ну что нам с тобой делать?

Она взяла мой мокрый халат и вытерла меня полотенцем.

– А куда папа пошел?

– Погулять.

– Там же ливень.

– Он скоро вернется.

– Я думал, мы позавтракаем все вместе.

– Мэтью, я устала.

Мы так и сидели рядом на кровати, глядя на дождь за окном.

Другая история

Сегодня только пятнадцать минут, а потом – на укол. У меня проблемы с таблетками, и поэтому меня ждет длинная, острая игла.

Каждую неделю стороны чередуются.

Но сейчас я не хочу об этом думать. Лучше не думать до тех самых пор, пока тебя не поведут на укол.

 
Я хочу рассказать историю.
 

Когда Стив, которого я теперь зову Клик-Клик, первый раз пустил меня за компьютер, он сказал, что я могу пользоваться принтером.

– Будешь нам показывать, что у тебя получается. Или заберешь домой, когда выпишешься.

Но вчера принтер не работал. Я думал про то, как мы пошли к доктору Марлоу, но его не было, и мы попали к другому врачу. Я точно не помню, какую очередную болезнь нашла у меня мама и почему доктора Марлоу не оказалось на месте. Поэтому я сочинил что-то насчет родимого пятна рядом с соском и доктора Марлоу в отпуске. Возможно, все именно так и было, но это не важно. Важно, что новый врач предложила маме поговорить с ней наедине и этот разговор стал началом совершенно новой главы в нашей жизни. Но когда я попробовал это распечатать, принтер выдал ошибку, и листки с текстом не появились.

На том все и кончилось.

Но сегодня утром на занятиях группы арт-терапии Джанетт раздала нам баночки с гуашью, клей, исписанные старые фломастеры и жатую бумагу и, как обычно, тихим голосом предложила выразить себя. Я сидел рядом с Патрицией, которой, должно быть, лет шестьдесят, а может, и больше, но она носит длинный светлый парик и притворяется, что ей двадцать. Она в черных очках, губы накрашены ярко-розовой помадой в тон ярко-розовому латексному комбинезону. Обычно она рисует пастелью цветные узоры, и Джанет говорит, что у нее получается очень красиво. Но сегодня утром она занялась чем-то другим: сосредоточенно вырезала тупыми ножницами прямоугольники из листов бумаги, а потом аккуратно раскладывала их на картонке.

Думаю, принтер в конце концов выплюнул мои страницы, и их выбросили в корзину. У меня было странное чувство: в первый момент мне хотелось закричать, но я сдержался, потому что Патриция очень хороший человек и, если бы она знала, что это мои бумаги, она бы не стала их брать. Она покачала головой и отвернулась от меня. ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕСТАНЬ ЧИТАТЬ ЧЕРЕЗ МОЕ ПЛЕЧО.

Вы понимаете, что это все меняет. Но я не хотел ее огорчать, поэтому продолжал делать наброски, пока она перетасовывала мою жизнь и клеила ее на картонку.

Я подождал до конца занятия, когда происходит совместное обсуждение работ, но я знал, что Вероника не будет принимать в нем участия: несмотря на свои наряды, она на самом деле очень застенчива.

– Я помою кисти, – предложил я.

– А что, уже пора? – спросила Джанетт.

Я хочу рассказать еще одну историю, историю другого человека. Она не такая, как моя, и хотя она в чем-то грустная, в чем-то и счастливая, потому что все кончается красивыми цветными узорами и женщиной с длинными светлыми волосами, которая навсегда осталась двадцатилетней.

Я двинулся вокруг стола, собирая кисти, и заглянул ей через плечо. Теперь мы знаем историю Патриции: она

 
что-то удерживало две фотографии в рамках
с полузакрытыми глазами стесняясь своего тела
казаться старыми и конец
 

Консультация

Она провела кончиком пальца по родинке рядом с соском, и я почувствовал, что краснею.

– Чешется?

– Нет.

– Она выросла или поменяла цвет?

– Кажется, нет.

– Мы обычно ходим к доктору Марлоу, – вмешалась мама в третий раз.

Я натянул футболку и сжался на стуле, стесняясь своего меняющегося тела: оно вдруг начало растягиваться, вонять, зарастать волосами, с каждым днем я все меньше узнавал себя прежнего.

– Сколько тебе лет, Мэтью?

– Десять, – ответила за меня мама.

– Почти одиннадцать, – сказал я.

Она отвернулась к экрану компьютера, просматривая историю наших предыдущих визитов. Я рассеянно разглядывал две фотографии в рамках. На них были дочери доктора Марлоу: младшая – верхом на лошади, а ее старшая сестра в мантии и академической шапочке, улыбающаяся, с полузакрытыми глазами. Я подумал, что, когда у нового доктора будет собственный кабинет, она расставит там фотографии своей семьи, и примерно раз в две недели я буду разглядывать их, пока наконец они не начнут казаться старыми знакомыми.

– Как успехи в школе?

– Что?

Она смотрела прямо на меня, не на рецепт или клавиатуру, а прямо на меня, чуть подавшись вперед.

Мама кашлянула и сказала, что ей кажется, моя родинка чуть выросла, но может, и нет.

– Ведь после каникул ты должен пойти в шестой класс?

Я хотел было повернуться к маме за поддержкой, но врач так наклонилась ко мне, что я остался на месте. Я не хочу сказать, что испугался. Просто меня что-то удерживало.

– Я не хожу в школу.

– Не ходишь?

– Мы занимаемся дома, – сказала мама. – Я раньше была учительницей.

Но врач продолжала смотреть на меня. Она поставила свой стул рядом с моим, и я вдруг тоже подался вперед. Это трудно объяснить, но я чувствовал, что могу сказать все, что хочу.

Но я ничего не сказал.

Врач кивнула.

– Думаю, по поводу родинки не стоит волноваться. А ты как считаешь, Мэтью?

Я покачал головой.

Мама уже вскочила на ноги и потянула меня к двери, на ходу произнося слова благодарности, когда врач сказала:

– Можем мы поговорить наедине?

Мама еще крепче сжала мою руку, переводя глаза с меня на врача и обратно:

– Но я его мать.

– Ах, извините, Сьюзен. Я не так выразилась. Можем ли мы с вами поговорить наедине? – Потом повернулась ко мне и сказала: – Тебе не о чем беспокоиться, Мэтью.

Секретарша на приеме говорила какой-то женщине в инвалидной коляске, что доктор Марлоу в отпуске до конца месяца, но его замещает молодая женщина-врач, очень знающая, и они надеются, что она останется. Я сел на резиновый коврик в углу, где лежали детские игрушки. Думаю, я уже слишком большой, и поэтому, немного посмотрев на меня и повздыхав, женщина спросила, не дам ли я поиграть ее ребенку.

– Можно мне поиграть с ним?

– Конечно.

Ее малыш протянул ручку, и я дал ему кубик из конструктора, который он уронил на пол, и засмеялся так, как будто в жизни не видел ничего смешнее. Я поднял кубик и снова дал ему. На этот раз его мама тоже засмеялась и сказала:

– Он чокнутый. Честно, совсем чокнутый.

– У меня есть брат.

– Правда?

– Он меня старше. Мы с ним хорошо ладили. Но теперь он мертвый и все такое.

– Понимаю. Очень жаль.

Прозвенел звонок, и на табло высветилась фамилия.

– Это наша очередь. Идем, мой хороший. – Она подхватила своего малыша, и он сразу же начал канючить, протягивая руки ко мне.

– Кое-кто завел нового друга, – сказала она, быстро удаляясь по коридору.

– У меня есть брат, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь. – Но я уже не думаю о нем так много.

Я отложил конструктор.

Мама вышла из кабинета, засовывая в сумочку листок с рецептом.

– Все в порядке, мам?

– Пойдем есть мороженое.

Погода была не для прогулок – холодно и ветрено. Но мы все равно пошли в парк. У фургончика мама купила нам по мороженому, и мы уселись на качелях напротив друг друга.

– Кажется, я плохая мать.

– Это доктор сказала?

– Я беспокоюсь, Мэтью, я все время беспокоюсь.

– Тебе надо принимать лекарство?

– Наверное.

– Вы с отцом собрались разводиться?

– Милый, с чего ты это взял?

– Не знаю. Это правда?

– Конечно нет. – Она доела мороженое, встала и принялась меня раскачивать.

– Мам, я уже немаленький.

– Я знаю, извини. Я знаю. Иногда мне кажется, что ты взрослее меня.

– Неправда.

– Честно. И ты уже слишком умный для меня. Ты делаешь упражнения быстрее, чем я проверяю.

– Тебе кажется.

– Нет, милый. Учителя даже не представляют, с чем им предстоит столкнуться, когда ты вернешься в школу.

– Честно?

– Честно.

– А можно?

– А тебе самому хочется?

Все случилось не так быстро, как я пишу, мы не сразу затронули эту тему. Наверное, мы пробыли в парке очень долго, замолкая и снова начиная говорить, каждый из нас пытался сформулировать мысль и не решался ее высказать. Разговор был долгим и непростым. Но он произошел. В тот день. В парке.

– Не думай, что мне не нравится, как ты учишь…

– Я понимаю. Все в порядке. Я понимаю.

– Мы можем заниматься по вечерам.

– Я буду помогать тебе с домашним заданием.

– А ты будешь помогать мне печатать мои рассказы?

– Если ты не возражаешь. Я бы очень этого хотела.

Когда разговариваешь с человеком, который стоит рядом с тобой, можно сделать вид, что не замечаешь его слез, и не особенно задумываться, почему он плачет. Лучше просто сосредоточиться на том, как ему помочь.

– Ты можешь покачать меня, если хочешь, мам.

– О, ты разрешаешь?

– Если ты хочешь.

Она хотела. Качели взлетали все выше и выше, и когда наконец серые облака разошлись и выглянуло солнце, у меня было такое чувство, что оно светит только для нас.

Совсем новая глава

– Что? Привет, mon ami.

– Пап, помоги мне завязать галстук.

– А который час?

Мама перевернулась и стянула с глаз повязку:

– Мэтью, уже ночь.

– Я не умею его завязывать. Можно я включу свет?

Я нажал на клавишу, и они оба застонали, а потом папа, зевая, сказал:

– Обычно сначала надевают рубашку.

– Я хочу потренироваться.

– Потренируемся утром. Перед уходом на работу. – Он перевернулся на другой бок и натянул на голову одеяло. – Ночь на дворе – иди спать.

Я выключил свет и вернулся в свою комнату сражаться с узлом – уснуть в таком взвинченном состоянии все равно бы не получилось. Но скоро мама пришла посидеть со мной. Я знал, что так будет. Что если я их разбужу, она придет ко мне.

– Милый, тебе надо поспать.

– А если никто не захочет со мной дружить?

Не знаю, кто больше волновался из-за моего возвращения в школу: она или я. Однако она пила маленькие желтые таблетки, и это немного притупляло эмоции.

– Конечно, захотят. – Она пригладила мне волосы за ухом, как маленькому. – Я нисколько не сомневаюсь.

– А вдруг не захотят?

Она рассказала мне историю о том, как она первый раз пошла в старшую школу, а во время летних каникул сломала руку, поэтому рука у нее была в гипсе. Она сказала, что почти никого не знала, но все они были в одинаковой ситуации. К обеду ее гипс был почти весь исписан приветствиями от новых друзей.

– А что было потом?

– У тебя тут холодно, пусти меня под одеяло.

Я подвинулся, чтобы она могла лечь рядом со мной.

– Сейчас будет самое интересное, – сказала она, устраиваясь на подушке. – Одна из воспитательниц заметила мой исписанный гипс и решила, что я заслуживаю наказания за неподобающий внешний вид. Так что в первый же день я отправилась в кабинет к директрисе, которая поблагодарила воспитательницу за бдительность, а потом посмотрела на мой гипс, взяла ручку и написала: «Добро пожаловать в среднюю школу Фэйрфилд».

Хорошая история, как мне кажется.

Если, конечно, это правда.

К ЧЕРТУ

Последние несколько дней я как-то неважно себя чувствую.

Задача оказалась гораздо труднее, чем я предполагал. Думать о прошлом – все равно что раскапывать могилы.

Время от времени мы хороним воспоминания, в которых уже не нуждаемся. В летнем кемпинге «Оушн Коув» мы находим небольшой клочок травы за мусорными баками или дальше по дорожке, рядом с душевыми кабинками, отбираем те воспоминания, которые нам нужны, и хороним остальное.

Но приходить сюда три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам, и проводить полжизни с ПСИХАМИ вроде Вероники, или того азиатского вида парня из комнаты отдыха, который рассовывает по карманам кусочки пазлов и раскачивается вперед и назад, как маятник, или той тощей СУКИ, которая скачет по коридору, распевая: «Господь, спаситель мой», когда я хочу сосредоточиться, но не могу, потому что от той дряни, которую мне здесь колют, я начинаю дергаться и капать слюной на гребаную клавиатуру… Просто это оказалось труднее, чем я думал.

– Но, вообще-то, мам, это ведь не то же самое…

– Ну, в каком-то смысле…

– Нет. Совсем не то же самое. Начать с того, что бабушка Ну не забирала тебя из школы и ты не просидела целый год дома, нарочно делая ошибки в тетрадях и гадая, потащат…

– Нет, Мэтью. Я не…

– Гадая, потащат ли тебя в очередной раз к врачу на глазах у всей школы и будут ли на тебя показывать пальцем…

– Мэтью, пожалуйста…

– Показывать пальцем…

– Все было не так.

– Все было именно так. И это ты во всем виновата. И теперь я должен снова туда идти. Мне плевать на тех, кто меня не знает. И меня не волнует, напишут на этом дурацком гипсе что-нибудь или нет. Я не…

– Мэтью, пожалуйста, послушай меня.

Она попыталась обнять меня, но я вырвался.

– Нет, я не желаю тебя слушать. И никогда больше не буду тебя слушать. Мне плевать, что ты думаешь.

– Тебе надо поспать, Мэтт.

Она стояла, чуть покачиваясь, и вдруг посмотрела на меня, как смотрят вниз с обрыва.

Оставалось сказать еще одну вещь, но мне хотелось произнести это спокойно, без крика. Каждое слово прозвучало туго натянутым шепотом:

– Я тебя ненавижу.

Мама тихо закрыла за собой дверь комнаты.