Текст книги "Я стану Алиеной"

Автор книги: Наталья Резанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

От кого? От тебя, приятель. Больше никого здесь нет.

Только не ножа он испугался.

Испугался так, что тошно стало. Никогда в жизни он так не боялся. Убить человека – не испугался. Вне закона стать – не испугался.

Что он твердил себе целыми днями – «приятие судьбы»… и что там еще?

Другие хотя бы женщинам морочат голову красивыми словами.

А он попытался заморочить себе. И до поры до времени это довольно успешно получалось. Как он внушал себе, что его отношение к Селии слишком возвышенно, чтобы к нему подходить с пошлыми человеческими мерками и оправданиями! Чего только не придумывал!

У одного, значит, была дама Философия, коей он и утешался, у другого – дама Нищета, а у него – дама Судьба.

Но ее ли он возвышал своими домыслами? Нет, только себя. Только он способен на такие высокие чувства. Кто еще осмелится столь решительно поломать свою жизнь ради бескорыстного служения той, кого люди безвинно гнали и преследовали?

И все это оказалось самолюбием, самообманом, скрывавшим примитивное мужское желание. А он пытался заговорить его, как знахарка заговаривает зубную боль. И теперь, когда словесные прикрасы были отброшены, стало больно. Очень больно.

И что же? Это так понятно, естественно – хотеть женщину. И кто ему мешал пойти к ней, а не шарахаться, как от пожара? Она, например, не мешала. Но подчиниться тому желанию, что толкало его к ней, означало: «Он в то время задирал мне юбку, полагая, что руки у меня связаны». Означало судей Трибунала, обсуждавших тонкий юридический вопрос, может ли девственница быть ведьмой. Означало тех пьяных подонков, насиловавших беззащитную Лину и сделавших бы то же и с Селией, попади она к ним в руки, и она это знала и потому перестреляла их без сожаления. Уподобиться им было очень легко, и это она тоже знала, вот почему нож висел у нее на шее.

И он не хотел, чтобы было так. А по-другому не получается. «Мне все равно, что есть ты, что нет».

То есть – даже стрелы арбалетной в глотку не заслуживаешь. Пустое место.

Вот сейчас, распалившись окончательно, побежишь назад, чтобы доказать, что не трус, не рохля, что настоящий мужчина и заслуживаешь хотя бы этой самой стрелы… или этого самого тела, которое от дыбы ушло, от костра ушло, от солдатской похоти ушло, а тебе, дураку, досталось. Хотя стрела в горло все-таки вероятнее.

Нет.

Уж лучше сорваться сейчас со скалы.

Потому что умрешь ты вовсе не как мужчина. А как скот. Хотя немногие заметят разницу. Но ты-то знаешь. И так ли уж ты врал себе в подобном случае?

Нет, оказывается.

Тоже все равно. Все равно – судьба.

Со скалы он, однако, не сорвался, а, раздирая пальцы (и прекрасно, так и надо!), подтянулся наверх. Хватая воздух ртом, поднялся во весь рост. Смотреть вниз, на Селию, он не хотел. Поэтому повернулся в противоположную сторону.

То, что он увидел, мигом заставило его забыть о своих переживаниях.

Пожар. На западе, куда ушли каратели.

Это что там жгут? Гнездилище бандитов? Или случайно подвернувшуюся деревушку? А может, случайный пожар? Бывают же, черт возьми, и случайные пожары…

Но в следующее мгновение он в этом разуверился. Кучка людей выкатилась из-за деревьев. Пешие и конные. И те и другие – вооружены. Верхами – несомненно, солдаты, которые гонят, загоняют тех, Других… Вот уже окружили… Но и противники их не побросали оружия – он плохо видел отсюда, какое, но явно не палки и дубины – и не полегли мордами в грязь, как видел он за время своих скитаний, так всегда делали провинившиеся крестьяне, а бросились на солдат… Ни звука не доносилось до Оливера, и человечки были маленькие, ненастоящие, и все казалось неправдоподобным, и оттого еще страшнее. Вот сверкнуло лезвие в руках одного такого человечка и обрушилось на затылок другого, вот копьецо вонзилось в брюхо лошадки и выпустило ей кишки, и она свалилась, подминая всадника, а заодно ударив копытами не успевшего отскочить своего убийцу… Все больше их высыпало из леса, и столбы дыма становились все жирнее, и рыжее пламя плясало вокруг них… Оливер хотел было закричать, предупредить Селию, но осекся – вероятность, что те его услышат, была ничтожна, но она была, и он начал спускаться вниз, сызнова обдирая шкуру, съезжая по склону, потом, когда склон стал пологим, побежал…

…Селия бежала ему навстречу. Вероятно, она давно уже заметила его продвижение по горе, потому что только успела одеться. Мокрая – все-таки выстирала! – рубаха прилипла к телу, и ремень по-прежнему на шее, но в одной руке у нее был арбалет, в другой – меч, и по всему было видно, что ни хамить, ни изводить его она сейчас не намерена.

– Солдаты, – выдохнул он в ответ на немой вопрос. – Дерутся с разбойниками.

– Далеко?

– Да. Там, за лесом. Успеем уйти.

– Я посмотрю. Ты пока одевайся. Действительно, он как-то упустил из виду, что на нем, кроме штанов, нет ничего. Искупался, нечего сказать… весь извозился опять, пока вверх-вниз ползал… но теперь уже нечего и вспоминать об этом.

Пока он одевался, натягивал сапоги и собирал котомку, Селия успела спуститься с горы. А заодно и перепоясаться, так что ножны с ножом находились теперь на положенном месте.

– Уходим, – коротко сказала она. И только когда они покидали райскую долину, едва не ставшую для них западней, угрюмо добавила: – А я-то думала – отдохнем, переночуем как люди… Так нет же! Чтоб им пусто было!

Отдыха не получилось. Дорога, что вела из долины дальше, на восток, была дурной, ее и дорогой-то назвать можно было весьма относительно, и все время приходилось спешиваться, чтобы отслеживать путь и не заплутать среди камней, а останавливаться было нельзя, нужно оставить как можно большее расстояние между противником и собой… идиотическое определение, от усталости уже мозги не ворочаются… Как ни странно, на душе Оливера стало гораздо лучше. Опасность хороша тем, что не позволяет отвлекаться на посторонние переживания.

И все равно, пока они пробирались между нависающими скалами, и потом, когда снова выехали под темный полог ночного леса, мысленным взором он постоянно видел Селию под водопадом. Не обнаженное тело, а ремень с ножнами, захлестнувший шею.

Как петля.

Только сутки ушли у них на спокойное продвижение по лесу. Только сутки, и они почти не разговаривали – просто были настороже. А потом они снова услышали то, что разгоняло лесную тишину… Но это не были звуки сражения. Скрип колес и голоса, надсадные, усталые, и плач, не то женский, не то детский, блеянье и меканье. Шум приближался. И не менял характера.

Они переглянулись. И, придерживая «полководцев», неспешно направились в ту сторону, откуда шум раздавался.

…Множество людей двигались по дороге. В полном беспорядке. Были здесь дородные всадники в темных кафтанах, с насупленными широкими лицами; были женщины в домотканье, гнавшие коз и овец, – их красные от солнца шеи были понурены, дети цеплялись за их подолы; были бродячие подмастерья с заплечными мешками за спинами; были угрюмые бородатые мужики; были нищие калеки, подозрительно быстро передвигавшиеся при таком количестве язв и болячек…

– Беженцы, – тихо сказал Оливер.

Мог бы и не говорить. Она наверняка уже сообразила.

Выходит, что они снова вышли к Большому Южному тракту. А здесь – все те, кому не повезло так, как им, кто неудачно миновал Эрдский Вал и передвигался по дорогам… чьи деревни сожжены… а присутствие купцов и ремесленников означает, что пути на Север за Белой дорогой перекрыты, и все вынуждены двигаться в обход… это означает также, что пресловутых разбойников сильно теснят, и сейчас они также устремятся на Юг… и примутся их ловить по лесам… и укрыться в лесах, во всяком случае в этих лесах, – не самое лучшее, что можно придумать… А в самом деле, что можно придумать? Наверняка ведь и здесь есть заставы на предмет отлова разбойников. Даже обязательно… А разве они похожи на разбойников? Приличные молодые люди. Схолары, и можно будет не отлаиваться: «Я не схолар!» У него вот полна сумка книг и рукописей. Что-нибудь и Селии отгрузит. Главное – чтоб она помалкивала, остальное он возьмет на себя… и даже врать не придется… Да. Порядочные, образованные молодые люди… а что при оружии – так сами видите, что сейчас на дорогах творится.

– Мы должны смешаться с беженцами, – сказал он. – Спрятаться среди них.

В ответ он ждал чего-нибудь в духе: «Продать меня захотел? Денежки понадобились?» Она, однако, ограничилась тем, что буркнула:

– Забыл, как в деревню меня не пускал? Вроде бы для моего блага?

– Не забыл. Но одинокий путник – совсем не то, что толпа.

– А про заставы ты подумал?

– И про то, что леса будут прочесывать, тоже подумал. Обидно будет, если нас схватят по ошибке. Как Лину.

– Ты думаешь, я боюсь, что нас узнают при заставах? Не нас – лошадей они наших узнают. Ворованные лошади, вот что.

– Ты же видела по значкам – солдат заслали из Тримейна. Где они могли видеть наших лошадей? А теперь слушай. Мы едем из Эрденона в Карниону. Сообразно нашим ученым занятиям. В монастырские библиотеки, ясно? Только от себя ничего не выдумывай. Я и в Эрденоне бывал, и в библиотеках тех. Все смогу рассказать точно.

– Ладно. – Она прикусила губу. – И все равно это глупо.

– Не глупее, чем купаться нагишом в виду военных действий.

Здесь ей было нечего ответить.

На ближайшем повороте они присоединились к унылому шествию, тянувшемуся по Большому Южному тракту. Оливер опасался расспросов – кто они такие, что делают, куда направляются. Конечно, ответ на все это у него был загодя заготовлен, но он, не имея опыта вранья, предпочел бы отложить подобные беседы на будущее. Однако, к его великой радости, все ограничилось тем, что какой-то нищей сброд гнусаво протянул: «Эй, схолары, подайте Христа ради!» – а Селия незамедлительно брякнула: «Бог подаст!» – и, слава таки Богу, этим и ограничилась. Впрочем, денег у нее и вправду не было.

Беженцы направлялись в Кулхайм – это сразу выяснилось из общих разговоров. А Кулхайм – это ближайшая деревня по тракту. Оливер помнил ее – приходилось мимо проходить. Только, говорили беженцы, сейчас это уже не прежний Кулхайм. А нечто среднее между базаром, военным лагерем и цыганским табором. Черт-те что! Вот придумали же хорошее дело – порядок наводить. Правильно, давно пора, житья не стало от бандитов. Так обязательно нужно хорошее дело – и через задницу! Ну и так далее с небольшими вариациями.

Но почему именно в Кулхайм, подумал он. А, вспомнил. Там же перекресток дорог. Немудрено, что там с ходу ярмарку устроили. Если все выгнанные с северной части Вала не минуют этого места, кто-то обязательно извлечет из этого выгоду. Там, верно, настоящее столпотворение… Тем лучше. Поедут и они в Кулхайм, раз оттуда ведут все дороги. С картой, пожалуй, надо будет свериться. Хорошо бы еще знать, куда они вообще едут.

И еще…

У возницы впереди соскочило с оси колесо, и телега с хрустом осела на землю. Тут же образовалась небольшая давка, овцы, козы и младенцы грянули с удвоенной силой, соревнуясь с руганью неудачливого возчика. Оливер сделал Селии знак выбраться на обочину и, не отводя взгляда от препиравшихся крестьянок, уже готовых вцепиться друг дружке в волосы (хотя, право, вцепляться особо было не во что), тихо сказал:

– Имя.

– Что?

– Я должен тебя как-то называть (кажется, совсем недавно он уже это говорил…). Нужно придумать.

– Верно. Только избавь меня от своих ученых аналогий. Ничего такого, что указывало бы на перемену в моей участи. Пусть будет Арм.

– В этом есть какой-то смысл?

– Никакого особенного смысла. Мать мою Армгарда звали, вот и все.

– Хорошо. Пусть будет Арм.

Но когда они ехали дальше, он не мог не вспомнить о множестве смыслов, которые имеет это короткое слово в разных языках.

Арм.

Рука.

Оружие.

Могущество.

Ну хватит. А то так и до Армагеддона недалеко. А им это ни к чему.

Совершенно.

В деревне было полно солдат, и на мгновение Оливеру показалось, что он совершил роковую ошибку, уговорив Селию отправиться в Кулхайм. Но на них по-прежнему не обращали внимания. Действительно, кого здесь могли остановить? Тех, кто был похож на разбойников, убежавших от карателей по ту сторону Вала. Либо тех, с кого заведомо можно слупить взятку за подорожную. А со схоларов что взять? Книги? Вот сами и ешьте свои пергаменты, крысы архивные…

Беженцы оказались правы: Кулхайм действительно напоминал военный лагерь – и не только обилием вооруженных людей. Правда, никаких военных действий поблизости не велось. На лугу, окружавшем деревню, расположилось множество народу. В основном те, кто застрял здесь не по своей воле. Кто-то ждал попутчиков, кому-то просто некуда было идти. Постоялый двор в деревне был переполнен. Правда, хозяин его согласился, естественно взяв деньги вперед, принять и накормить лошадей, но ночевать – он развел руками. Что ж, они отправились искать ночлег под открытым небом, благо не одни они были такие. Все равно приехали они уже к закату, а до утра солдаты отказывались кого-либо пропускать, будь ты хоть банкир из Тримейна. Купцы, привычные к путешествиям, раскинули на лугу шатры, остальные теснились кто где – под телегами, у разведенных костров. Селия с Оливером приткнулись в стороне, на опушке леса, возле развороченного старого дерева, чьи задранные к небу корни, нависшие над их головами, создавали иллюзию какого-то убежища. Весьма относительную. По правую руку стояла повозка какого-то торговца, слева солдаты жарили на костре свинью, неизвестно у кого реквизированную. Над ними плескались, напитываясь запахами дыма и жаркого, штандарты – с эрдским единорогом, которого Селия упорно именовала единорылом («Хорошо, что у нас не действует закон об оскорблении величия», – подумал Оливер), а над ними возвышался имперский – с багряной розой и девизом «Noli me tangere». По этому поводу Оливер вспомнил, что где-то читал, будто когда этот герб был всего лишь гербом города Тримейна, то на щите был изображен цветок не-тронь-меня, а после провозглашения Тримейна столицей империи его сменили на розу.

– Почему? – угрюмо спросила Селия.

– А растение было не геральдическое…

Больше вопросов она не задавала. Вообще вела себя на удивление тихо, не задиралась – видимо, прекрасно сознавала опасность. Впрочем, то же чувствовал и он, и это сознание заставляло их инстинктивно держаться ближе друг к другу и поглядывать по сторонам.

У костра кто-то наигрывал на волынке, и Оливер вдруг вспомнил, с чего все началось туманным утром, – свист флейты и ощущение, что все изменится. И вот – все изменилось. Теперь переменой может стать лишь прекращение перемен. Но такого ощущения у него не было.

– Чего это уши у тебя торчком встали? – при всей грубости вопроса, тон Селии был беззлобным.

– Вот… музыка.

– Ну и что?

– Мне она… как пьянице вино. Сам играть не умею, а слушать равнодушно не могу. Даже такую.

– Не жил ты, приятель, при трактире «Морское чудо». А то бы тебе тамошние любители пения на всю жизнь пристрастие к музыке отбили. Как мне. Ладно, хватит дурака валять. Ты, помнится, собирался что-то предложить.

– Сейчас. – Он достал из-за пазухи самодельную карту и разложил на коленях. – Вот Кулхайм. Вот Эрдский Вал. – Прочертил пальцем. – Если бы хоть приблизительно знать направление…

Рот ее покривился, но на сей раз она ответила:

– Изволь. Междугорье. И это как раз приблизительно. Большего сказать не могу. Потому что не знаю.

– Междугорье… – Он не выдал радости из-за ее неожиданной откровенности. – В таком случае надо выбирать – едем дальше на юг, или сворачиваем на запад, через Заклятые Открытые земли.

Она взяла у него карту, вгляделась. Угрюмо пробормотала:

– Словно кто-то толкает меня на эти самые земли… Хорошо, и, если я решусь идти через них, какие будут предложения?

– Здесь есть несколько дорог на запад. – Он посмотрел через ее плечо. – Вот, например, Файт. Деревня и замок. Правда, наверняка сейчас на дороге есть заставы, но, если они такие же, как здесь, опасаться особо нечего. Дальше Кархиддин.

– Это как в песне про Хьюга Кархиддина?

– Какой песне?

– Да той самой. «Хьюг Кархиддин влюбился в чужую невесту. Ту пожелал, что связана словом с другим». Ну и так далее. Неужели не слыхал?

– Никогда.

– Не те ты песни слушал. У нас что ни день – какой-нибудь слепец усядется на площади и нудит себе… Хватит. Продолжай.

– А нечего. За Кархиддином дорог в этом направлении нету. Или я не знаю. Остается путь вдоль Вала, и уж оттуда…

– Никуда твоя карта не годится. И вообще, ты историк, а не космограф. Нечего тебе туда таскаться. Карты не заполнишь.

– А может, я совершу открытие именно как историк. Я же говорил тебе – никто в точности не знает, что там в прошлом творилось. А я как раз узнаю. И когда-нибудь напишу книгу, которая останется в веках.

– Не поздновато ли Геродотом становиться?

– И Эгинхардом тоже. Или Бэдой Достопочтенным. Поэтому предпочитаю оставаться самим собой.

– Пошутили, нечего сказать… Ты ничего не знаешь, я ничего не знаю, это у нас с тобой общее. А главное на сегодняшний день, чего мы не знаем, – это не свели ли с постоялого двора наших «полководцев». Рожа тамошнего хозяина мне не понравилась. Видимо, что-то из разряда «рыбак рыбака видит издалека». Пойду-ка я проверю, пока совсем не стемнело.

– Нет. Хватит на сегодня дразнить судьбу. Она этого не любит. Не нужно тебе тащиться через всю деревню. Я сам схожу, если это тебя действительно волнует. А ты отдохни.

Запихивая карту обратно за пазуху, он выбрался из укрывища. Селия осталась сидеть. На ходу он обернулся. Она прислонилась спиной к корню дерева, обхватив руками согнутое колено левой ноги, правая была вытянута. Взгляд был прежний – все та же серебряная амальгама, за которой ничего не просматривалось. Но почему-то теперь его это не огорчало. И он был уверен, что в его отсутствие Селия не сбежит. И было ему от этого хорошо.

Вечер был светлый, ясный, даже люди не смогли его окончательно изгадить. Хотя спать вряд ли придется. В деревне было так же шумно, как и на лугу. Бесконечный галдеж, ругань, хохот, плач. На улицах кучковались солдаты, выглядывали женщин. Но по домам не шарили – очевидно, был приказ сохранять порядок. И порядок сохранялся, относительный, конечно, как всегда. Было много пьяных или просто осовелых.

Трактирщик с трудом узнал его, может, притворно, а может, действительно, но потом согласился послать с ним мальчишку, проверить, накормлены ли лошади. Как ни странно, «полководцев» не только не свели со двора, но и накормили. Бедолаги Гай и Гней, очевидно после скудной кормежки и странствий, не привлекали конокрадов. Вообще-то Оливер не сомневался, что при таком скоплении народа конокрады в Кулхайме есть непременно. Другое дело, что при солдатах, специально высланных против воров, вряд ли кто решит высунуться. Но вот если лошадей примутся реквизировать сами солдаты… а подобные случаи бывали…

Его идиллические размышления на обратном пути о таких милых предметах, как солдаты, лошади, воры и реквизиции, прервались при виде скопления народа и того, кого они окружали.

Точнее, уже – чего.

На мирной деревенской улице лежал человек с проломленной головой.

Человек как человек. Бродячий лудильщик, судя по одежде и орудиям ремесла, вывалившимся из разорванного мешка. Только череп раскроен и…

Недавно Оливер видел убийства и сам принимал участие в них, и это не пробудило в нем никаких особенных переживаний. А теперь при виде этого неизвестного мертвеца, чей мозг смешался с дорожной грязью, тошнота подступила к горлу. Он замер. Услышал удалявшиеся крики на противоположном конце улицы. И голоса:

– Да не знаю я! Нажрался какой-то дряни, из той, что с южных границ завозят. Или нанюхался. Узнать бы, какая сволочь здесь этой дурью торгует…

Самое странное, что человек, от которого исходили эти ламентации, был солдатом.

– И что? Тем временем этот ваш… – стоявший рядом торговец проглотил какое-то слово, – еще с полдюжины людей положит. Взять его надо, пока не поздно.

– Так пытались уже, – протянул служивый, – а он палицей отмахивается. Вон один случайно присунулся под руку – видишь, что вышло. Вон он теперь на луг побежал, конечно, за ним с пяток наших кинулись унимать, только ведь погибать зазря тоже никому неохота, особливо от своего же брата…

Он все продолжал зудеть и зудеть, ему бы в семинарию с такими замашками поступать, а не в карательные отряды, и Оливер почти механически вслушивался в звучание голоса, не слушая речи, как вдруг одно-единственное слово, застрявшее в памяти, заставило его повернуть вспять в потоке слов – с трудом, как по скользкой дороге.

Луг.

«Он на луг побежал…»

Какой-то солдат, свихнувшись от дурмана (Оливер сам вырос на Юге и знал, что творят с людьми тамошние зелья), перешел черту и… всякое бывает после этого. В том числе и неодолимая потребность убивать. И он побежал в ту сторону… вот почему кричали в конце улицы.

Расталкивая зевак, глазеющих на мертвеца, он бросился туда, где вопли затихли, не потому что прекратились, а просто ушли дальше.

– Еще один свихнулся, – сказали ему в след. – Пойдем, что ли, и мы поглядим?

– Чего, покойников не видел? Так вот тебе уже один лежит, готовенький…

– И нехорошо, что лежит, . прибрать бы надо, не по-людски это…

– А ты что суетишься? У него жена есть, пусть она и прибирает.

– Где ж она?

– Да я ее недавно видел, она в деревню к одной бабе пошла, козу, говорит, покупать.

– Ну, насмешил! Козу…

Оливер бежал и даже не пытался отговаривать себя, что все может обойтись. Знал – не обойдется, слишком им везло все время, слишком все шло хорошо, а уж в последний день – просто загляденье…

И он не ошибся. Только все было не так, как он думал. Просто, когда одержимый выметнулся на луг, а беженцы еще не успели понять, что к чему, охваченный бесом убийства мозг почему-то наметил в жертву узкоплечего подростка, прикорнувшего у корней вывороченного дерева.

Что-то странное творилось там. Никто не кричал, не бегал и не бился в истерике. Люди стояли вроде бы в беспорядке среди развороченных временных стойбищ и растоптанных костров. Но из беспорядка этого образовался широкий круг.

В середине его топтались двое. Здоровенный детина, сутулый, длиннорукий, со слипшимися от пота волосами, ежиными иглами торчащими над загривком, и невзрачный парнишка городского вида. Точнее, топтался только один. Другой метался, прыгал, рычал, шипы на его палице со свистом рассекали воздух. Назвать происходящее поединком, схваткой или просто дракой было невозможно. Потому что перерубить рукоять двуручного мэйса или хотя бы парировать его удар можно было только боевым топором или тяжелым мечом, а не просто пехотным «кошкодером». И уж конечно, не в таких руках.

А противник сумасшедшего почему-то не убегал, а топтался кругом, иногда припадал на ногу, и движения меча в выставленной руке были совершенно незаметны, особенно в сравнении с широкими взмахами мэйса, но почему-то каждый раз удар последнего падал мимо головы и осевое острие не вонзалось в беззащитное тело…

И все это Оливер увидел, подбегая, в одно мгновение, потому, независимо от того, что он сейчас чувствовал, – а определить это словами было невозможно, – сознание его вдруг стало холодным и ясным, и восприятие обострилось до предельной точности.

Люди толпились на лугу, и ни один не приближался, и большинство из них были солдаты, которым предписано наводить порядок и препятствовать буйству…

Почему они не застрелят его?

Почему она сама не выстрелила? Ведь у нее всегда арбалет под рукой, почему же она бросила его сейчас?

Палица вновь прошла круговым движениям над головой Селии, и вновь она как-то незаметно ушла от удара. На миг противники поменялись местами, и Оливер увидел лицо, более всего напоминавшее кулак. Очень большой, корявый, сжатый кулак. И глаза с пронизывающими точками вместо зрачков. Снова удар, снова перемена мест – и опять перед ним ссутуленная спина в кожаной куртке и впереди – прозрачно-непроницаемый серый взгляд.

…А ведь они развлекаются. Им страшно, но не настолько, чтобы утратить вкус к развлечениям. Вот если бы этот болван с кошкодером кинулся бежать – тогда другое дело. Тогда бы они подумали о себе. А так, если один противник – сумасшедший, а другой – дурак, отчего бы не поглазеть?

А не стреляют они потому, что он – свой. Сумасшедший, но свой. И пока его оружие обращено против чужого, они его не тронут.

И внезапно его пронзило: Селия тоже это понимает. Вот почему она бросила арбалет. И даже если ей каким-то чудом повезет, и она убьет взбесившегося солдата, остальные прикончат ее.

Есть только один выход – он должен убить его сам. Непременно. Что дальше – не важно.

И он, перехватив свой меч, кинулся вперед, прорывая круг. Но прежде, чем он в несколько прыжков, кажется что-то крича, чтобы отвлечь внимание на себя, успел преодолеть расстояние, произошло следующее.

При очередном замахе Селия вдруг прыгнула и, словно зависнув в воздухе, ударила сверху. Но лезвие не вонзилось в горло солдата, а упало плашмя на голову. Затем рука, словно по инерции, пошла в сторону, повернула назад – и новый удар по голове, на сей раз уже гардой. И – прыжок влево. Шипы мэйса вонзились в истоптанную землю. Подскочивший Оливер оказался рядом с рухнувшим ничком солдатом, повинуясь интуиции, не вонзил ему в спину меч, а наступил на нее коленом и с хрустом завел ему руки назад. Заорал:

– А ну, вяжите его, пока не очухался! Вяжите, дурьи головы!

Теперь солдаты стронулись с места, подбежали к ним. У одного имелась веревка, впору для корабельных снастей, и ею он принялся опутывать своего собрата. Голова оглушенного моталась, он часто дышал, из угла рта сползала струйка слюны. Но кулак, заменявший ему лицо, словно бы разжался. Селия стояла в стороне, цепляя к поясу меч – довольно неуклюже. Оливер подошел к ней, но прежде, чем успел что-либо сказать, их окружили – и солдаты, и беженцы. Благодарная публика.

– Ну, молодцы, схолары!

– Вот повезло, а! Хлоп по башке, и все!

– А мог бы и он тебя по башке… со всем своим железом, как того беднягу…

– А с тем что будет?

– Я почем знаю? Это дело капитана, не мое. Как он решит, так и будет. Скажет: «Зачем мне солдат, который дурь жрет?» – и привет профос и веревка!

– Но я всегда говорил – наши схолары на что-то годятся, кроме как винище хлестать и псалмы петь…

– Ты что, хорошие ребята. Им бы лучше к нам в отряд, чего зря время терять…

Слышался хохот, несколько истерический. Их хлопали по плечам, жали им руки, протягивали плетеные фляги с вином. Потом потащили к костру, уговаривая разделить компанию, и все время повторяя, какие они молодцы.

Как быстро и необъяснимо меняется настроение людей. Только что они были убойным мясом, зверями на травле, ничем. И вот они – всеобщие любимцы, душа-человеки, свои парни, для которых не жаль места у любого костра, лучшего куска и последнего глотка. Чего у нас там? Пиво? Брага? Тащи сюда!

Но, сидя у огня, среди всеобщего гомона, хохота, стонов волынки, Оливер никак не мог забыть того единственного удара, который Селия нанесла в схватке. Со стороны, особливо для неискушенного глаза, он мог показаться неуклюжим, нелепым, случайным. Но в бытность свою студентом в Тримейне Оливер повидал довольно много поединков. Гораздо больше, чем дрался сам. И он знал – подобный прием требует очень большого искусства. И опыта. Немногие столичные фехтовальщики рискнули бы провести этот двойной удар.

А Селия не умела фехтовать. Это он тоже знал.

Случайность? Совпадение?

И меч в ее руке, двигающийся неуловимо, точно живой, точно сам выбирающий время, когда противник откроется, и место, куда ударить.

Во время их учебных поединков Селия ни разу – ни разу! – не сумела преодолеть его защиты и хотя бы коснуться его острием.

Может, потому, что во время учебных поединков ее жизни ничто не грозило?

Он не помнил, как уснул. А когда проснулся, обнаружил, что лежит на земле и голова его упирается прямо в бок Селии, которая сидела, как вчера, привалясь к дереву. Отдернулся, как обожженный. Но она отнеслась к этому совершенно безразлично:

– Проснулся? Давай очухивайся, двигать пора.

Он сел, встряхнулся. Дым прогоревших костров стлался над становищем беженцев. В предутренней мгле их фигуры еле передвигались, точно взрыв вчерашнего неестественного веселья, последовавшего за испугом, отнял у них последние силы.

– Да… пора.

Они встали и пошли на постоялый двор. Собственно, он и один мог сходить за лошадьми, но после вчерашнего боялся оставлять ее одну, а она не возражала.

Плечом к плечу они двигались по деревне. Там уже начиналось копошение. Купцы собирались отъезжать, деревенские принимались за свои обычные труды, солдаты искали, где бы опохмелиться. Их узнавали, окликали, махали руками. Это вернуло Оливера к мысли, на которой он вчера как-то не задержался: его, несомненно, почитали за такого же героя, хотя драться пришлось одной Селии. Он поделился с ней своим недоумением.

– У тебя рожа попригляднее, – буркнула она. Потом добавила: – А если без дураков, ты и вправду уел их сильнее, чем я. Я что – на меня напали, я и отбивалась… А ты сам бросился, куда никто из них не посмел.

На постоялом дворе их также приняли с уважением, и даже с некоторой опаской. Поэтому они дружно поспешили убраться оттуда – еще не хватало, чтоб их боялись.

У заставы слонялись несколько сонных оружных чинов. Хлопали опухшими глазами, перхали и матерились с недосыпу и похмелья, ошаривали повозки побогаче, кого-то попридерживали. Им сказали только: «А, это вы, ребята…» – и пропустили. И все заготовленные Оливером загодя истории остались невостребованными. Оно, конечно, и к лучшему.

Миновав заставу, они шагом выехали из Кулхайма и были уже на повороте к Файту, когда их окликнули:

– Эй, молодые люди!

Оливер в тревоге обернулся. Но это оказался их недавний сосед – торговец. Оливер вчера мельком обратил на него внимание. Это был человек средних лет, очень белесый, издали даже мог показаться альбиносом, на самом же деле был просто чрезвычайно светловолос и светлобров, с выцветшими голубыми глазами. У него была короткая редкая бородка, лицо покрывали бледные веснушки. Сейчас он сидел на козлах своей повозки, уронив поводья. Ладони у него, при весьма не могучем общем телосложении, были большие и широкие.

Поскольку Селия явно не собиралась откликаться, Оливер подъехал к нему сам.

– В чем дело, любезный? – угрюмо осведомился он.

– Меня зовут Вальтарий. Я – торговец.

– Вижу. И что?

– У меня к вам предложение, молодые люди. Вчера я имел счастье заметить, что вы оба неплохо обращаетесь с оружием и не теряетесь в трудную минуту, и, похоже, едете на запад. Прекрасно, я тоже еду на запад. Но я тороплюсь, из-за всех известных событий я и так задержался, мой компаньон в Файте может меня не дождаться. Поэтому я еду напрямик, лесом…