Текст книги "Рассказчица историй"

Автор книги: Наталья Резанова

После боя все эти рабы и гребцы – они были вымотаны до предела – повалились и уснули.

Но мне в ближайшие двое суток глаз сомкнуть не довелось. Большинству из Боевого Совета – тоже. С самого начала – ещё не успели добить всех побежденных – я осознавала, в каком положении мы оказались.

Кончалась осень, над нами стояла звезда Кесиль – вестница бурь, которую недаром называют звездой безрассудства или звездой глупцов, ибо только глупцы пускаются в море, следуя ее зову, – этого я наслушалась во время плавания.

Начинался сезон штормов, а корабли, кроме одного, вытащенного на берег для починки, разбиты. Следовательно, зимовать придется на острове.

А под моей рукой оказалось около тысячи человек, править которыми я вовсе не стремилась. Они были обузой, клянусь Богиней, они были подобно жернову, привязанному к ногам. Но мы сражались вместе, я командовала ими и привела к победе. Этого нельзя забывать. А потому я не могла отправить их вслед за пиратами. Но мало того, что большинство из них мужчины, с которыми мне отродясь нечего было делить – все они бывшие рабы. А на рабов я в Трое нагляделась и стала кое-что понимать. Все рабы рвутся к свободе и одновременно во всем полагаются на хозяев. И, свергнув одного хозяина, они либо принимаются искать другого, либо начинают крушить все подряд. Из чего вытекает, что, во избежание всеобщей резни, хозяйкой придется стать мне.

Пока эти люди спали, следовало занять арсенал и прибрать к рукам оружие, выставить стражу в стратегически важных точках. Корабли уже были под нашей охраной. В дальнейшем необходимо поставить на учет съестные припасы, а сейчас позаботиться о том, чтобы накормить людей, когда они проснутся.

Они проснулись, поели и выпили, но не перепились (это мне тоже пришлось предусмотреть), и я собрала их всех на горе у крепости.

Там я позаботилась сложить походный алтарь – пирамиду из камней, в которую воткнула меч. Здесь я сказала, что нужно вознести молитву Богине, пославшей нам победу, скорую, полную и без больших потерь. На счастье, мне пришла на память краткая молитва, бытовавшая у всех приморских народов известных мне стран и подходящая для любого случая.

Вот как она звучит:

 
Хорошо молиться тебе, как легко ты слышишь!
Видеть тебя – благо, воля твоя – светоч.
Помилуй меня, Богиня, надели долей.
Ласково взгляни, прими молитвы, выбери
Путь, укажи дорогу.
Лики твои я познала – одари благодатью!
Ярмо твое я влачила – заслужу ли отдых?
Велений я жду твоих – будь милосердна!
Блеск я твой охраняла – обласкай и помилуй!
Сиянья твоего искала – жду себе просветленья.
Всесилью молюсь твоему – да пребуду я в мире
 

Я молилась сама, и люди, глядя на меня, тоже – не знаю, все ли от чистого сердца, но возражать не посмел никто. Даже если кто-то из рабов происходил из племен, не признающих Богиню, они побоялись если не ее гнева, то своих сотоварищей.

Затем я произнесла первую в своей жизни речь. А это было сложно.

В Храме меня, конечно, научили, что играть можно не только оружием, но и словами. И язык у меня был хорошо подвешен, может быть, даже лучше всех в Темискире, коль скоро меня избрали Рассказчицей историй. Но одно дело – рассказывать истории, а речи произносить – совсем другое. Тем более что говорить мне предстояло не с воинами, как я привыкла.

Я сказала правду, что всем нам придется зимовать на острове, и у нас есть все, чтобы благополучно пережить эту зиму. По весне мы уйдем, и у остальных будет выбор – тоже уйти либо остаться на острове. Но для этого нужно починить корабли. Поэтому всем, кто смыслит в морском деле, придется этим заняться. На нас смогут напасть с моря, мы должны быть готовы отбивать нападение, поэтому все, кто не владеет оружием, обязаны научиться. Вообще, работать придется всем («нам всем», – сказала я), но не на господ, а на самих себя. У бывших рабов, сказала я, должны быть выборные, наиболее достойные, пусть они решают дела, которые их касаются. С тем же, что касается всех («всех нас», – сказала я), следует идти ко мне.

Еще я сказала, что каждый может следовать обычаям своей веры, кроме тех, что включают пытки и смертоубийства. (Это сейчас я могу сказать: «Молись кому хочешь, а повинуйся мне». Тогда для этого мне требовалось гораздо больше слов.) Вот что примерно я говорила, хотя куда дольше. Кроме того, я не была уверена, что они меня поняли.

Они расходились как во сне. Свобода ли подействовала на них, как конопляный дым на скифов, или просто сказывалась усталость – не знаю.

Мои воины были на местах и следили за порядком на случай, если кто-нибудь тронется рассудком и начнет буянить.

Я вытащила меч из жертвенника, бросила его в ножны и увидела, что ко мне идет женщина из бывших рабынь. Я не знала, откуда она взялась – с корабля или из крепости. Во время ночного боя было слишком темно, чтобы различать лица.

Она была страшно худа, гнилая ветошь прикрывала ее тело, патлы черных волос, сбившиеся в колтуны, падали на плечи. Но, несмотря на это, я видела, что она молода и, пожалуй, все еще сильна. Я посмотрела на ее руки. На них засохли бурые пятна. Она дралась безоружной. А у меня был меч. На меч она и смотрела.

– Это ваш обычай? – спросила она, указав на меч, а потом на жертвенник.

Говорила она по-ахейски, но не совсем так, как я привыкла слышать. Должно быть, так выговаривали слова в Архипелаге.

Почему-то меня ее вопрос не очень удивил, и я ответила просто:

– Скифы тоже так молятся – мечу, воткнутому в землю.

– Они у вас заимствовали этот обычай или вы у них? – не отступала она.

Это было уже интереснее.

– Неважно, кто у кого заимствует обычаи, главное, чтобы они были правильные.

Она смотрела на меня чрезвычайно внимательно. Может быть, ей казалось, что она меня не расслышала.

– Как ты сказала – правильные или праведные?

Она тщательно подбирала слова.

– А разве есть какая-нибудь разница? И тут на ее изможденном лице появилась улыбка.

Ну вот, с этого дня мы все вместе начали обустраивать свою жизнь на острове.

Сказать, конечно, не сделать… Иногда мне кажется, что та зима была равна многим годам. Еще раз повторю – взять с острова было, в общем, нечего. Здесь не существовало поселений даже до пиратов. То есть остров был обитаем и даже почитаем – так мне рассказали. Раньше здесь было святилище Богини, как матери, и Троицы, которая здесь считалась детьми Богини – назывались они Кабиры (к хабирам, воинственному племени пустынь, они не имели никакого отношения). А потом, когда пала Критская Талассократия и законы на море перестали соблюдаться, пришли пираты, разорили храм, убили его служителей, и на основе святилища построили свою крепость. А в остальном – остров был гол. Но. так или иначе, деваться нам с него было некуда.

Плеяды скрывались при закате Солнца, наступило время зимних бурь, и даже если бы наши корабли оказались в порядке, пройти в эту пору мимо Кианейских скал невозможно.

Но главная трудность таилась не в море и скалах. Главной трудностью стали люди.

Не стану скрывать – поначалу роптали именно среди моего народа. Роптали, несмотря на присущую нам дисциплину.

Я их понимала. Мало того, что здесь все время болтались мужчины, их еще приходилось учить! По большому счету, занятие бессмысленное. Ни один мужчина женщин понять не может. А ведь среди них попадались очень умные, честное слово!

Но так уж устроено Богиней.

Однако мне удалось убедить своих. Во-первых, говорила я, нам нечего с ними делить. («Опять она считает», – сказала бы Пентезилея.) Совершенно нечего. Во-вторых, никто не требует, чтобы тех учили тайному бою Темискиры. Даже если бы это не было запрещено обычаем, на это все равно ушли бы многие годы. Нет. Речь идет просто о боевых приемах, необходимых при обороне. И главное – мужчины сами могут научить нас тому, чего мы не знаем, а именно морскому делу.

И тут меня поддержали. Действительно, страсть к мореходству поселилась не только в моей душе, это оказалась сильная отрава.

Особенно горячо ратовала Аргира, а также Аэлло, Никта и Киана. Хтония, на которую я полагалась больше всех, этого пристрастия не разделяла, но зато с готовностью приняла на себя руководство строевыми занятиями, а с этим никто лучше нее справиться не мог.

В общем, все утряслось.

Другую трудность представляли собой освобожденные рабы. В бою все они были едины, но когда мрак рассеялся, оказалось, что все они принадлежат к разным народам. Кого здесь только не было!

Впрочем, кого здесь не было, сказать проще. Наших северян из-за Киммерийского перешейка – они редко сдаются в плен, им легче убить себя – бессов, саков, гелонов, халибов. Не было жителей Черной Земли – слишком сильное тогда было государство, пираты туда не совались, и Земли Жары – слишком далеко она находилась. Все остальные там наличествовали. Эдоны, киконы, гализоны, фригийцы, уроженцы Киликии, Меонии и Памфилии. Ахейцы – мы у себя на полуострове привыкли называть так всех жителей материковой Апии, но на самом деле на земле Пелопа полтора десятка народов. Люди со всех островов Архипелага. И многие другие. Даже критяне там были – ведь для пиратов не существует соотечественников. Они предавали их так же просто, как предали веру, уничтожив святилище Богини, именем которой клялись на каждом шагу.

И все эти народы, как правило, враждовали между собой, имели разные обычаи, зачастую взаимно исключавшие друг друга, поклонялись разным богам, забыв о Единой… Рабство примирило их друг с другом, но когда иго было сброшено, все старые дрязги могли ожить и в замкнутом пространстве острова, когда некуда деться друг от друга, запалить такое пламя, что не залить и всем ветрам морским. Поистине,, тяжкое бремя свобода.

И, наконец, женщины. Женщины из рабских государств по большей части всегда раздражали меня, даже если мужчины еще не окончательно превратили их в рабочую скотину, чего всегда добиваются. Они не понимают простых вещей, ведут себя, по меньшей мере, странно, и разговор с ними наводит тоску. Впрочем, это и разговором назвать нельзя, так, щебет какой-то, бормотание.

Но сейчас мне оставалось только благодарить Богиню за присутствие этих женщин. Иначе бы мой остров вскоре бы превратился в арену кровавых побоищ. Эти собачьи пляски, которые в рабских государствах называются «любовью», почему-то очень важны для мужчин. Мы без этого можем легко обойтись, а они не могут совсем. Они без этого звереют. Люди вообще сходятся, чтобы иметь детей, но мужчины, кажется, об этом совсем не думают. Оттого их женщины рожают без всякой меры и расчета, и в рабских государствах так много людей.

Некоторые даже пытались убедить меня, будто это угодно Богине. А голод, скажите на милость, ей тоже угоден?

Но, во всяком случае, я успела заметить, что почти во всех племенах есть обычай жить в браке. Поэтому сразу сказала, что не возражаю против браков на острове, если будет согласие обеих сторон. Действительно, к весне многие переженились. Ну, и, кроме того, этих женщин учили только вести хозяйство, и здесь они здорово освободили нам руки. Они готовили, стирали, штопали, латали, мыли, убирали. Мои прекрасно это делают для себя, но не стали бы делать для других, а уж для мужчин – тем более. Именно стараниями этих женщин загаженные свинарники, доставшиеся от пиратов, превратились во вполне благоустроенные жилища – настолько они их отскребли и благоустроили. (Мне было бы проще сжечь и построить все заново. Но я – не они, и дерева, вдобавок, не хватало.). Вот такие собрались здесь люди. Я много рассказала обо всех и о женщинах в особенности.

Что же касается мужчин, то я сразу запретила себе узнавать об их прошлом. Иначе мне пришлось бы признать собственную непоследовательность.

Я не оставила в живых никого из пиратов, и это правильно. Но среди бывших рабов тоже наверняка некоторые в прошлом были пиратами – какой моряк время от времени не пиратствует? Что же, их тоже надо было убивать? Это не прибавило бы согласия на острове. Не говоря уж о том, что моряки были нужны. А я всегда понимала, что работать надо с теми, кто у тебя есть.

Но трудность заключалась не в этом. Трудность была в том, что я собиралась ими править, и при этом не ломать ни их, ни себя. Твердая власть с наименьшими потерями для всех – вот что было мне нужно. Для меня это стало вроде воинского упражнения, которое когда-нибудь пригодится в настоящем бою.

Вспомним – среди этих людей были ахейцы, как те, с которыми мы бились под Троей (может быть, даже те самые), были критяне, как те, которых мы поубивали на кораблях. Меня это не волновало. Мы всегда воевали со всеми, для нас не существовало ни близких, ни враждебных народов – все одинаковы. Другое дело, что все они (или почти все) успели позабыть, что такое законная власть женщин, и поначалу могли взбунтоваться. Считают, что когда управляют они – это хорошо и прекрасно, а когда управляют ими – возмущаются. Смешно.

Как ни мало у меня было тогда опыта, я достаточно повидала мир и перевидела войн, чтобы усвоить, что существует исконно мужская неспособность понять, почему ограбленные не благодарят за то, что их ограбили, изнасилованные не радуются насилию, а униженные не воспринимают унижение, как награду. Уверенность в своей непогрешимости так велика, что зло, причиняемое ими, обязано восприниматься как благо, ибо идет во благо им самим. Изменить это невозможно, но возможно сделать другое. Изменить не природу мужчин (это не Путь), но внушить им свое представление о благе, причем так, чтоб они уверовали, будто сами до этого дошли, без всякой подсказки. И когда их эдак незаметно ставишь с ушей на ноги, они начинают защищать твое благо тем яростнее, чем больше считают его своим.

И, в конечном счете, это действительно становится их благом, а точнее, нашим общим благом, потому что я никогда не толкнула бы людей – неважно, женщин или мужчин, к тому, что им во вред.

И еще я заметила: кто особенно возмущается управлением явным, особенно легко ловится на управление скрытое.

Ей– Богиня, смешно. Я бы никогда не позволила управлять собой ни тайно, ни явно.

Я все делаю сознательно, либо не делаю. Поэтому я хорошо рассчитала первые шаги. Если бы я где-нибудь оступилась, могли бы возникнуть осложнения.

А когда пришла пора отдавать приказы, они успели вспомнить, что у них в народе была какая-нибудь великая царица, или могущественная жрица, или, скажем, пророчица, у которой даже имя напоминало мое. А на древнем языке, который повсеместно уже позабыли, это имя значит «Госпожа».

Ну, и был еще тот самый довод, что убедил и моих, только вывернутый наизнанку. Да, мы умели лучше воевать – в этом они успели убедиться. А они умели управляться с кораблями.

В общем, сочтите два и два, некогда мне повторяться. Среди них оказались кормчие, захваченные пиратами в плен – Лилай и Нерет, критяне, и уже упомянутый мною Келей – он был родом с Коса. Они учили нас и тех мужчин, что на море были новичками.

Среди нас далеко не все оказались способны к учению, но были и те, кто схватывал хорошо, особенно Аргира и Бронте – она тогда еще не входила в Боевой Совет.

Помимо трудностей с людьми, появились и затруднения иного порядка. Насмешки Пентезилеи насчет того, что мне надо было не воевать, а вести учет расхода провизии, оказались пророчеством. Именно это мне и приходилось делать. От пиратов нам остались довольно значительные припасы – ячмень, просо, сушеный горох и солонина. Но они рабов держали впроголодь, и у них никогда не было лошадей. Так что заметная доля ячменя на лошадей и пошла.

Поэтому, чтобы пополнить кладовые, каждый день приходилось посылать людей на охоту, благо на острове водилось достаточно диких коз, и на рыбную ловлю.

Калек я посылала на берег собирать мидий. Да, калеки там тоже нашлись. Кто-то был ранен в ночном бою, кто-то не успел помереть в погребах у пиратов, а там не принято, чтобы увечные кончали с собой, как у нас или у скифов. Видя, что их не убивают, не бьют и даже кормят, они охотно брались за разную подсобную работу и порывались помогать нам с собаками. Но мы не разрешали.

Как я уставала в ту зиму – не поддается описанию. Не потому, что мне позже приходилось работать меньше, а потому, что многое было внове. Везде надо бывать, чтобы знать, что там делается – и у кораблей, и на кораблях, и на плацу, и в мастерских… И все уметь, и все рассчитать. И еще разговаривать с людьми. О самых разных вещах.

Лилай однажды сказал мне: «Мы, когда сперва тебя увидели, решили, что ты баба страшно злобная, а теперь смотрим – в тебе зла и нет совсем».

Надо думать, это стоило расценивать, как похвалу. Не знаю.

Все мужчины, свободные от работ на кораблях, исключая совсем уж немощных калек, каждый день учились обращению с оружием.

Но среди женщин, которых мы освободили, почти никто для этого не годился, – всего трое-четверо.

Представьте себе, они просто боялись оружия – женщины! поверить невозможно! Еще одно свидетельство пагубности отхода от Пути. Тогда, в бою, сражались они все, потому что любая женщина, если ее Довести до крайности, может драться, как бешеный зверь, но сражаться сознательно и с умением – это не для всех.

Среди тех немногих женщин, что стали учиться военному искусству, сразу выделилась Митилена. Та самая, что заговорила со мной после первой молитвы. Она отмылась, причесалась, раздобыла чистую одежду, но я ее сразу узнала, когда она пришла на плац.

Я там тоже занималась каждый день, иначе нельзя. Тогда мы фехтовали с Аэлло, а это упражнение не для слабаков. Если бы это был не учебный бой, а настоящий, мне пришлось бы нелегко. То есть мне и так приходилось нелегко, но Аэлло не собиралась меня убивать, а в том, чтобы проиграть достойному противнику, позора нет. Ведь при этом всегда можно чему-нибудь научиться.

А та женщина стояла и смотрела. И я поняла, что она не просто глазеет, а учится и запоминает. Как я.

В этот раз она не сразу подошла ко мне. Вначале она направилась к Хтонии, получила учебное оружие и первоначальные указания.

Тем временем мы закончили поединок, отсалютовали друг другу, и я принялась обихаживать свой меч, взявшись за точильный камень.

Тут она передо мной и возникла, явно Сравнивая учебный меч и мой акинак.

– Откуда у тебя этот меч? – спросила она своим странным запинающимся голосом.

«Может быть, ее держали в ошейнике или в рогатках, и повредили горло», – подумала я.

– Из моего первого боя. Молодняк обязан сам добывать себе оружие. Тренируемся мы учебным – вот таким, как сейчас у тебя, но свое собственное должны добыть сами. И поэтому самые юные первыми идут в бой.

– Без оружия?

– Да.

– А те, кто не смогут добыть оружие?

– Они погибают. Она помолчала.

– Это очень жестокий обычай.

– Ничего не поделаешь.

Она кивнула и отошла.

И тут до меня дошло. Она решила, что я так же пошлю ее в бой добывать себе оружие, и согласилась с этим. Я хотела окликнуть ее и объяснить, что здесь совсем другое, и она ведь не из Темискиры, и не училась с детства… Но почему-то не стала этого делать.

Но с той поры мы с ней стали разговаривать. Не могу сказать, чтобы это всегда было легко. Нас часто называют мужененавистницами. И я уже устала, язык стерла объяснять, что это неверно, хотя, конечно, мужчины нам чужие.

Первую настоящую мужененавистницу я встретила на Самофракии, и это была Мити-лена. Выяснилось это не сразу. Началось как-то исподволь, с довольно обычных вопросов, бывают ли у нас дети.

– У многих есть. У Хтонии, у Кирены, у Энно… Да, Биа – дочь Энно, – припомнила я. – А у тебя?

– Нет.

– Ты не хочешь или не можешь иметь детей?

– Тебе так важно это знать?

– Нет.

Она отвела глаза.

– Неважно…

Она лгала. Ей было важно, чтобы я не хотела иметь детей, я это почувствовала. Дело было не в праздном любопытстве. Наверное, стоило завершить разговор замечанием, что я вполне здорова, но занята делом, и только по возвращении в Темискиру, когда я сложу звание Военного Вождя, у меня появится время подумать, чего я хочу.

Но я стала осторожно подводить ее к тому, чтобы она высказала свои мысли.

Она не могла понять, почему мы миримся с присутствием мужчин на острове, почему мы их просто не перебьем, как Акмона и его людей?

До меня вначале не доходила причина ее ярости – ведь мужчины на острове не сделали ей ничего дурного, – и в особенности, ее ненависти к Келею, которого она впервые увидела вместе со мной.

Келей попал в выборные от рабов и взял себе за правило неизменно советоваться со мной по разнообразным поводам, да и как кормчий он имел на это немало причин.

А Митилена хотела, даже требовала, чтобы я уничтожила его только на том основании, что он мужчина. Но я не собиралась этого делать. Келей был единственным из чужих, кто стоял рядом со мной, когда я решила напасть на остров, и принял мое решение. Он победил свой ужас. А после той бури он, по-моему, уже вообще ничего не боялся, истратив весь свой страх разом. И ведь наверняка он сознавал опасность лучше, чем я. Он был кормчим с опытом морских сражений. И поэтому был нужен людям на острове не меньше, чем я. А может, и больше. Пешком-то отсюда не уйдешь.

Но Митилена не желала ничего понимать. Келей был мужчиной и еще имел наглость что-то мне советовать – и этого достаточно.

Я пыталась объяснить ей, что ненависть к мужчинам – такая же глупость, как и все, что о нас рассказывают. Зачем их ненавидеть, они и так Богиней обижены. Их жалеть надо, умственно слепых, неспособных познать то, что знаем мы.

– Они тебя пожалеют? – процедила Митилена.

– Нет. Именно из-за своей слепоты и глухоты.

– В вашем народе я тоже не заметила особой склонности к жалости.

– Разве это теперь не твой народ?

Тогда, уставясь мне в лицо своими черными глазами, она начала говорить, почему она не будет жалеть мужчин и не хочет их жалеть. Она поведала обо всем, что творили с ней на острове. Она оказалась из тех, кого пираты держали для себя (что с ней было до Самофракии, она мне не открыла, это мне предстояло узнать позже).

Я не стану повторять ее рассказа, он не для всяких ушей. И если уж выслушать это было невыносимо тяжко, каково же было это пережить! И теперь я понимаю, почему Митилена не может без содрогания смотреть на мужчин – на всех мужчин, даже самых безобидных и дружелюбных.

И я поняла, что разубедить ее мне не удастся. Но и она больше не уговаривала меня перебить мужчин на острове. Хотя ненавидеть их не перестала.

Богиня, она их так ненавидела, что порой мне становилось не по себе, и приходилось напоминать себе, что она пережила.

Может, поэтому она с удесятеренной яростью бросилась в учение и делала успехи удивительно быстро. Она превзошла в боевом искусстве всех здешних женщин и многих мужчин, а это, вероятно, стало ее целью. Но спрашивать она не перестала.

Однако это были уже другие разговоры. К тому времени, когда нас выбросило на остров, Митилена почти утратила веру в справедливость. Но когда она увидела, как мы выбираемся из воды – женщины с мечами, побеждающие мужчин… И еще я кричала: «Неотвратимая справедливость!» Она думала тогда – это угроза, и только потом узнала, что это имя моей Богини. И она захотела узнать о ней больше.

Митилена, как я уже сказала, была родом с Архипелага, а вера жителей Архипелага, изначально схожая с нашей, искажена еще больше, чем у троянцев. Поэтому она думала, что богинь несколько, и одни из них добрые, а другие злые.

Я объяснила, что Богиня одна, но у нее три ипостаси и тысяча лиц, а имен сосчитать невозможно.

Добра и зла для нее не существует, это понятия, свойственные только нам, смертным. И также не важно для нее, добры мы или злы по своей природе, имеет значение лишь то, правильно ли мы поступаем или неправильно. Ибо существует Путь, по которому мы либо идем, либо сворачиваем с него. Тех, кто свернул с Пути, Богиня оставляет. Вином рождении человек может вернуться на Путь, а может уклониться с него еще больше, что сейчас и происходит. Однако в разных своих ипостасях Богиня может быть по-разному милостива. Поэтому можно выбрать для служения ей любой ее облик – Дике Адрастею, как я, или Родительницу, или Ту, кого не называют, или других, благо их не счесть.

Все это напоминало наши беседы с Кассандрой. Но Кассандра была царской дочерью и жрицей и имела Дар, какого нет у меня, хотя мне следовало за это благодарить Богиню.

Митилена же была недавней рабыней, и у нее не осталось ничего, кроме природного ума и желания отомстить миру. Во многих отношениях этого достаточно. Однако мои рассказы она усваивала избирательно.

Вспоминаю одну нашу беседу о природе добра и зла, и о Пути.

– Главное, – сказала я ей, – не то, что представляется нам дурным или хорошим, а соответствие Пути. Насколько ты и твои действия соответствуют Пути, они и хороши, а не с точки зрения добра и зла… Проявляться это может по-разному. Но здесь критерий просматривается ясно. Если ты примеряешь себя к Пути – это правильно. Если ты примеряешь окружающее к себе – это неправильно. Чем больше ты изменяешь мир, не изменяя себя, тем больше отходишь от Пути. И Путь жестоко мстит, но не тебе – ты не в счет, а окружающему миру.

– Я не понимаю.

– Все совершенно ясно. Женщины изменяют себя. Мужчины изменяют мир. Женщины верны Пути, следовательно…

– Ты все сводишь к одному.

– Потому что все к этому и сводится.

И она истово вознесла хвалу Богине, Хозяйке моря, Владычице зверей, Стреловержице и Подательнице смерти, Луне новорожденной и Луне убывающей, Той, что держит небо и землю.

Я заметила, что срединный образ Троицы она опустила. По-моему, понятия Пути и возрождения душ так и остались ей совершенно чужды. Но она была умна, а в остальном, я уже говорила, главное – выбрать. Ничего не поделаешь.

Кстати, Митилена сказала мне, что, несмотря на эту поговорку, я не произвожу впечатления женщины, пасующей перед судьбой. Я отвечала, что «ничего не поделаешь» означает не страх перед судьбой, а – если уж обстоятельства так сложились – нужно идти вперед и не оглядываться.

Но о таких вещах спрашивала лишь Митилена. Несмотря на то, что уродливая жизнь изуродовала порядком ее душу, ум ее оставался остер.

Для других же все мои истории напоминали сказку, примерно, такую:

«Иногда в обычной семье рождается девочка, не похожая на других. Обычно это видно сразу. Она сильнее других, более ловкая, быстрее думает и больше знает. Таких девочек убивают. Почти всегда, почти везде. Есть только один город, куда попадают эти девочки, от которых поспешили избавиться их родители – Темискира, город из светлого камня, с бронзовой змеей на воротах. Темискира, последний остров женской свободы. Если волны тьмы захлестнут его, значит, оставленный Богиней мир окончательно свернул с Пути».

Во всем этом ровно столько правды, сколько положено в любой сказке. Но мы сейчас были не в Темискире, а я всегда исхожу из того, что есть здесь и сейчас.

Здесь были остров, море, люди и корабли. Надо сказать, что на острове мы устроили кузнечную мастерскую. У многих народов мастерство кузнеца почитается, как близкое к магии. Только не у нас.

Издавна нашими соседями были халибы – Железные, которых считают родителями кузнечного и оружейного дела во всем известном мире. И ничего. Дерутся эти халибы не лучше и не хуже прочих племен. А мечи у них в самом деле хорошие, мы при каждом набеге стараемся захватить их как можно больше.

Так вот, среди освобожденных оказался Менипп, умелый мастер в обращении с молотом и горном. Я отдала кузню в его распоряжение и наведывалась туда не очень часто, покуда ко мне не явился Келей и не выложил следующее.

До этой поры он был занят непосредственно починкой кораблей, и в голове у него лишних мыслей не помещалось. Но теперь, говорил он, когда близится время нашего выхода в море, он все чаще вспоминает, как мы та ранили «Химеру». Тогда все удачно получилось, хвала Богине, но в следующий раз удача может отвернуться. И, наверное, стоит утяжелить нос, или сделать специальный бронзовый таран. Келей в точности не знает, как это делается, но видел на боевых критских кораблях из царского флота…

Мы вдвоем пошли к Мениппу и растолковали ему, что нам нужно. Я сказала, что оружия у нас достаточно, поэтому всю бронзу, которую пираты взяли как добычу, он может использовать для своих целей. Менипп тоже в точности не знал, как это делается, но сумел создать эти тараны – сам додумался, я же говорила, что среди мужчин попадаются очень толковые – и установить их, а уж помощников и помощниц ему нашелся не один десяток.

Наши суда были прекрасны. Очищенные от грязи рабства и просто от грязи, заново оснащенные, блещущие таранами и щитами для стрелков по бортам – ибо мы не собирались притворяться мирными купцами…

И тот голос в моей душе, что осенью толкнул меня к роковому решению принять предложение Акмона, вновь оживал… И я вспоминала, как сказала себе: «На моем корабле гребцами будут только свободные люди».

«Мы скоро выйдем в море», – говорил Келей.

Конечно, скоро мы выйдем в море, пора нам уходить с Самофракии, но что дальше?

Когда пал зимний ветер, несколько раз для пробы мы обошли остров. Нет слов передать, что чувствуешь, когда берешься за рулевое весло после долгого перерыва, и уже не так слепо, не ради спасения, а осознанно…

Все изменилось. Все полностью изменилось. Люди тоже стали другими. Не мои – они не меняются и не изменятся никогда, потому что сделали свой выбор.

Бывшие рабы… Я уже никогда не назвала бы их рабами, даже бывшими. И не было ни пафлагонцев, ни фригийцев, ни прочих, хотя все они ими остались. Но называли они себя самофракийцами. Они больше не косились друг на друга и на мой народ. Они привыкли к этим женщинам в кожаных рубахах и с мечами, к тому, что они на тренировках эти рубахи скидывают не потому, что хотят кого-то соблазнить, а потому, что так удобнее.

Нет, амазонки и самофракийцы не стали единым целым. Но они вполне могли действовать согласно. Ведь человеку нужны обе руки, верно?

И, когда зима перевалила на вторую половину, что-то переменилось. Когда научишься новому боевому приему, еле сдерживаешься, чтобы не попробовать его на деле. Тот, кто долго болел, а потом не только поправился, но и набрался новых сил, рвется в бой, на поединок, на охоту. Именно это и произошло с людьми.

Я это почувствовала. Может, это и был тот Дар, о котором говорила Кассандра – знать, чего хотят люди, прежде чем они сами это поняли. Они нарастили мускулы, они узнали много нового, они обзавелись оружием и кораблями. И у них был вождь. Военный Вождь. Я знала, что они придут ко мне. Я лишь не знала, что они так быстро придут к согласию по этому вопросу – мой Боевой Совет и выборные от самофракийцев. Им нужен был поход.

А собственно, почему я должна была возражать? Разве меня родили, воспитали и обучили не для войны? Разве победить и умереть в бою – не единственный известный мне жребий? Но дело было не только в этом. Они узнали новое, и этого оказалось мало. Они жаждали все время идти вперед, драться с неизвестными чудовищами и изведать, где предел мира и их собственных сил.