Текст книги "Тихая ночь в Роосне"
Автор книги: Наталья Баранская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Наталья Баранская
Тихая ночь в Роосне
Остудников сидел в сквере посреди маленькой треугольной площади – ждал, когда освободится номер в гостинице, курил. Администратор сказал, что в три часа уезжает группа туристов. До назначенного срока оставалось полтора часа, можно было погулять по городу, посмотреть старинную усадьбу, парк, но связывал чемодан. Большой красивый чемодан желтой кожи, с ремнями и золотыми пряжками и с оторванной ручкой.
Эта ручка напоминала Георгию Николаевичу обстоятельства внезапного отъезда, похожего на бегство. И вперед и назад от того момента, когда он оторвал ручку, можно было вести счет многим глупостям. Например: он купил билет с рук. Какой-то человек пришел на вокзал вернуть билет, спрашивал, где касса. Остудников поинтересовался, куда билет, и, услышав в ответ незнакомое название «Тапа», билет купил.
Ничего он не знал про этот эстонский городок, первый раз слышал, и вдруг купил. Поезд шел через два часа. А отпуск начинался только через пять дней. Следовало позвонить на работу, хоть что-нибудь сказать, но он не позвонил, боялся – задержат. Времени было в обрез, и все же он поехал к Але, хоть и ясно было, что никакого разговора у них не получится.
Во всем этом сумбуре, в этой коловерти и задышке был виноват он сам, только он.
В поезде, два часа спустя, его стало отпускать. Перестук колес, покачиванье, мельканье за окном успокаивали. Ночью в Пскове Георгий Николаевич вышел дать телеграмму на работу. Объяснил внезапный отъезд тяжелым состоянием матери, на самом деле давно умершей. Его не беспокоило, что об этом могут вспомнить, беспокоило другое, как бы ни позвонили домой, к Леле, поэтому он написал «выезжаем с женой».
Тревожило Георгия Николаевича, как примет дисциплинарное нарушение новый начальник, хотя гораздо важнее было, что он уезжал, не закончив одно дело.
В поезде Георгий Николаевич впервые подумал – как можно было уехать, не дождавшись законного отпуска? Не потерял ли он рассудок? «Удивительно, как крепко усвоили мы дисциплину формальную и как мало в нас дисциплины внутренней, глубинной. Под ливнем, в грозу, в метель и гололед мы спешим, добираемся на работу, боясь минутного опоздания, но запросто можем проволынить неделю с нужным делом».
Он бросил нерешенным вопрос о проекте, который навязывали его группе. Товарищи Остудникова этой работы не хотели и считали себя вправе от нее отказаться. Они недавно выполняли схожий заказ по модернизации литейного цеха на одном заводе и теперь ждали другой работы, более интересной и перспективной. А новый начальник КБ настаивал, чтобы проект дали группе, имеющей подобный опыт. Надо было договориться, разобраться, а он бежал, закрученный бурей чувств, не выдержав запутанности отношений, трудной личной ситуации. По-мужски ли это? Нет, не по-мужски.
Однако, определив так свое поведение, Георгий Николаевич не повернул обратно, не пересел в московский поезд, лег, на удивление скоро заснул и спал крепко до самого утра.
За утренним чаем он разговорился с соседкой по купе, пожилой эстонкой, и решил сойти, не доезжая Тапы, в Тамсалу. Соседка сказала, что Тапа – узловая станция, место, не подходящее для отдыха. Невдалеке от Тамсалу, сказала она, находится прелестный городок с большим парком, озером и речкой – Роосна-Аллику.
Название понравилось Георгию Николаевичу. Роосна – напоминала росу, росный луг, утро, Аллику – звучало для его слуха особенно нежно, как Алино имя.
Аллику и Роосна сулили тишину и покой, в таком месте хорошо побыть одному, чтобы прийти в равновесие.
Вот он доехал. Вот он здесь. Случайность? Конечно, случайность! Но, может, и надо покориться случаю, не выбирая, не размышляя? Нет, что себя обманывать: он просто струсил, сбежал.
Георгий Николаевич поднялся, опять стал вышагивать по дорожке. Надо было чемодан оставить в гостинице. Стояли же в вестибюле чьи-то чемоданы. Нет, сработала проклятая ориентация на воров. Вот и ходи теперь вокруг чемодана.
Давно уж оглядел Георгий Николаевич маленькую площадь: трехэтажный каменный дом под крутой черепичной крышей с башенкой посредине, на ней часы, – темный циферблат с золотыми неподвижными стрелками, – должно быть, бывшая ратуша. Низкие дома с вывесками – магазины, кафе, парикмахерская, почта… Обошел он и сквер с подстриженной травой, аккуратным цветником и фонтанчиком-брызгалкой, переменил несколько скамеек, прячась от солнца в жиденькую тень молодых кленов, вытоптал цепочки следов на желтом песке дорожек, докурил пачку сигарет – истомился, устал. Время едва двигалось.
В конце главной дорожки Георгий Николаевич увидел доску для объявлений на двух столбах, решил взглянуть, чем живет маленький тихий городок.
К доске были прикреплены объявления, написанные от руки, напечатанные на машинке – все на эстонском. Несколько типографских листовок сообщали о туристских маршрутах на двух языках. Да еще одно объявление, тоже печатное, привлекло внимание Георгия Николаевича своим крупным заголовком: РАЗЫСКИВАЕТСЯ ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК. Под этой строкой, посредине, между русским и эстонским текстом, помещалась фотография мужчины лет сорока. Георгий Николаевич стал разглядывать его. Ничего дегенеративного, зверского, преступного в этом лице не было. Обыкновенное лицо, пожалуй, даже приятное: приветливое лицо с правильными чертами. И вот странно – лицо было Георгию Николаевичу знакомо. Машинально он поднял руку, прикоснулся к носу: и у него была такая же выпуклая родинка на вскрылье, но с другой стороны, слева. «Встретишь такого, ничего плохого в голову не придет», – подумал Остудников и стал читать. Вдруг сердце его замерло, остановилось, потом дернулось и зачастило: под фотографией он увидел свою фамилию. Имя и отчество тоже были его. Что, что это значит?!
– Каспадин! – раздался за его спиной дребезжащий голос. – Пора, вас там ждут…
Георгий Николаевич обернулся на странный зов а увидел швейцара гостиницы в потертой тужурке и форменной фуражке с галунами. Старик поднял чемодан за боковые ремни и пошел вперед, неловко стукаясь коленями о крышку. Остудников, едва справляясь с ослабевшими ногами, двинулся следом. В груди у Георгия Николаевича стучало, стук этот неприятно отдавался в голове. Он ничего не понимал: «опасный преступник»… его фамилия, имя… и сходство, сходство. Еще и это утолщение на носу, как он не сообразил, – оно ведь тоже справа. На фотографии слева, значит, на самом деле справа. Последняя деталь окончательно убеждала: объявлялось о нем. Так что же это, что???
Хотелось вернуться, всмотреться, но швейцар уже стоял, придерживая открытую дверь, будто говорил: «Проходите, гражданин». Мелькнула мысль: взять чемодан, бежать, не бежать, конечно, а спокойно сказать: «Я передумал, еду дальше», назвать место. Ах ты, черт, – все названия выскочили из головы. Да и не тупик ли эта Роосна-Аллику? Конечно – тупик. Сказать «еду обратно»? Нет, подозрительно – почему вдруг?
А швейцар уже поставил чемодан у деревянной стойки, за которой виднелась голова администратора с жидкими рыжеватыми волосами.
– Ваш паспорт, прошу, – сказал тот и протянул руку.
Георгий Николаевич стал дергать молнию на внутреннем кармане пиджака, руки у него дрожали, молния не расстегивалась. Нелепые мысли проносились как обрывки туч на ветру: «Сейчас все откроется… меня схватят… они обязаны задержать… выяснение – месяц, а то и больше». И уж совсем невероятное: «А вдруг это правда?!»
Отдавая паспорт, Остудников ухватился за деревянный барьер: голова закружилась, его шатнуло. Он зажмурился, будто ожидая удара, но тут же открыл глаза. Администратор сказал:
– Возьмите обратно, это мне не надо.
И бросил на барьер маленький серебряный крестик на цепочке.
Георгий Николаевич смотрел, не понимая, что это, откуда, чье. Сказал нелепо: «Зачем он мне?», но сунул крестик в карман.
Администратор молча подал квитанцию, ключ от номера, оглядел Остудникова сердито, даже брезгливо, и, сдавая с десятки, сильно стукнул серебром по барьеру.
– А паспорт? – хрипло спросил Георгий Николаевич, голос его сел от волнения. – Верните мне паспорт…
– Паспорт останется у нас.
Администратор взглянул еще раз цепко, будто примериваясь, легко ли будет справиться с этим человеком.
Преодолевая состояние зыбкости в голове, в ногах, стараясь шагать твердо, Остудников поднялся на второй этаж, нашел свой номер и тут же в нем заперся. Его знобило.
Необходимо было спокойно обдумать положение. Прежде всего унять сердцебиенье, дурацкую дрожь в ногах. Остудников раскрыл окно, снял ботинки, упал на кровать – отдышаться. Он пытался рассуждать: чего он испугался? Недоразумение, глупейшая путаница, идиотская ошибка – просто какой-то водевиль. Раз он это понимает, чего бояться? Не преступник же он, в самом деле…
Но разумные мысли не унимали смятенья. Он чувствовал: мышеловка захлопнулась, он пойман.
Накатила новая волна страха: а вдруг он забыл? Что-то случилось с ним, а он забыл, не может вспомнить. Известны ведь такие случаи. Вот хоть бы этот крестик – как он попал к нему в карман, в его паспорт? Что-то забрезжило в его сознании, но, не определившись, погасло.
Так что же – бежал он оттого, что его разыскивают, или, может, его разыскивают потому, что он бежал?
Страшная мысль о беспамятстве когтем зацепила сердце. Георгий Николаевич стал дышать глубоко, чтобы унять боль. Через окно в комнату шел прохладный душистый воздух – запахи озерной воды, древесных листьев и свежеиспеченного хлеба смешивались в нем. Они оказались целебными, сердце отошло, стало биться спокойно, и Георгий Николаевич не заметил, как уснул.
Проснулся он от холода. За окном стояла прозрачная тень северной ночи с размытыми очертаньями домов и деревьев. Георгий Николаевич разделся, лег под одеяло, натянув его до самого подбородка, еще не отпущенный сном, полный благостного покоя, сладкого желанья спать долго и крепко.
В комнате и за окном была полная тишина. Но что-то тревожное почудилось Георгию Николаевичу в глухой тишине, сон прервался. Казалось, кто-то притаился за окном, подкарауливая, ожидая. Опять стало страшно: он загнан, пойман. Вся сумятица последних дней и вся его неустроенная жизнь с ее обманчивой полнотой, путаницей чувств, неразберихой, напряженьем заклубилась в проснувшейся памяти.
Он уехал, не сказав жене, куда уезжает. Он виноват перед ней, сильно виноват. Он ей изменяет, он любит другую женщину. Бывало, и раньше изменял, но это было несерьезно – несущественные отступления от основного пути. Когда путь тянется двадцать лет, можно иногда шагнуть в сторону. Эти легкие вспышки он себе прощал, жена не подозревала, а может, умела скрывать подозренья. Она умница, добрый друг, его Леля.
А два года назад завязалось с Алей и вышло крепче, чем он ждал. Еще эта насмешка судьбы – сходство двух имен, которые в трудные дни стали предательски путаться у него на языке.
Георгий Николаевич честно сказал Але: он не оставит семью – жену, дочь, сына. Он не может этого сделать. Аля и не требовала, она никогда ничего не требовала, только хотела больше быть с ним. Он и сам этого хотел. Но не было возможности, не хватало времени: работа, работа и семья. Вопреки утверждениям юмористов, будто в КБ только и дела, что решать кроссворды, работы было много. Времени не хватало катастрофически, на двойную жизнь тем более.
Расстаться с Алей он не мог. Она была ему нужна, необходима. Он любил ее! Впрочем, Лелю он тоже любил. Представить, что он нанесет ей удар… Нет, при чем тут удар? Он сам не хочет лишаться Лели, дома, детей, всего родного, своего, привычного. Но за двадцать лет брака любовь перерождается, верно? Становится более спокойной, ровной, дружески теплой. Жена – близкий, родной человек. Дорогой человек. Но огонь-то угасает. Восторга, горенья, полета уже нет в этой любви. А летать хочется. Очень хочется летать, парить. У каждого человека должно быть свое летное небо – для него это любовь к Але.
Может, кто и скажет, что мужчине следует искать вдохновенных полетов, горенья и радости в труде, только в труде. Но ведь труд бывает разный, да и люди тоже. Не все личности творческие, не все одержимы работой, видят в ней счастье и праздник. Он, Георгий Остудников, обыкновенный работник – честный, добросовестный, знающий. Но без взлетов. Да как и куда летать? Во-первых, потолок низок, во-вторых, найдется достаточно желающих взнуздать летателя, оседлать, сесть на спину – соавтором, руководителем, он это видел не раз за свою жизнь. Или просто накинут аркан – «я не летаю и ты не летай».
А без огня, без полета что за жизнь? Монотонные будни. Утомительная одинаковость домов, дней, кварталов, приливов-отливов толпы, речей, звуков, поступков. Унисон. Тоска.
В этой жизни Аля была его праздником. Да, да – его солнцем, садом, его радостью. Он не боится красивых слов – это правда. Два года Георгий Николаевич ездил в отпуск вместе с Алей. Тайно. Обманывал Лелю. Обманывать было гадко, он мучился. Придумал себе болезнь, вернее, возвел свой радикулит в ранг тяжелой болезни.
Уезжал лечиться на Юг, будто бы в санаторий или по курсовке. Поселялись они с Алей неподалеку от курорта, где поглуше, а раз в неделю он ездил в санаторий – опустить письмо, получить вести из дома. Оба тяжко переживали этот день: Аля ревновала, он презирал себя, мрачнел. Потом, жалея друг друга, забывали все, – счастье их было так коротко.
Георгий Николаевич застонал в тоске, вспомнив их с Алей южные солнечные месяцы.
Этим летом поехать с Алей не удалось. Жена, Леля, объявила с неожиданной твердостью о своем решении ехать с ним. Никакие его доводы – жарко, лиманы – унылое место, скучно, весь день в процедурах – Лелю поколебать не могли. Когда он сообщил Але, что вынужден поехать с женой, Аля расплакалась, потом стала упрекать: один только месяц в году, это так мало, она никогда не жалуется, терпит свое двусмысленное положение ради одного месяца счастья, а он не может отстоять даже такой малости! От упреков она разгорячилась, раскричалась и обещала в этот несчастный отпуск непременно ему изменить – назло, пусть так и знает – назло!
Как быть? Что делать? Рубить, рвать там или тут – все больно, все по живому.
«Черт побери ее, эту моногамию, – думал в растерянности Георгий Николаевич, расставшись в тот вечер с Алей. – Мы так привержены к Востоку, принадлежим ему наполовину, так почему не заимствовать восточный институт брака? Признание полигамии только узаконило бы существующее. Все равно сплошные разводы, измены…» Георгий Николаевич вдруг представил себе: Леля и Аля вместе с ним, в одном доме, в одной квартире. Он передернулся – страшно, противно… Сказал себе: «Вот что значит зайти в тупик – становишься идиотом».
Еще раз попытался Георгий Николаевич отговорить Лелю, убедить не ехать с ним. Надо хоть раз в году расставаться, говорил он, хоть месяц пожить врозь, в одиночку, она сама же смеялась над супругами, которые всегда и всюду ходят и ездят вместе, нервы его устали, наконец он удивлен, разве она не поедет в этом году к маме под Киев, как всегда: бабушка так ждет встречи с внуками.
На все это Леля ответила просто: «Я знаю, у тебя есть другая женщина». От неожиданности Георгий Николаевич оцепенел, даже не стал возражать. Скажи Леля сейчас: «Выбирай, с кем же ты хочешь быть, решай и кончай эту двойную жизнь», – она, вероятно, одержала бы скорую победу. Может, перестрадав, он потом радовался бы исходу. Но Леле пришли на ум совсем другие слова, и, отказавшись от благородного пути, она пошла вытоптанной тропой: стала угрожать разоблачениями на работе, общественным мнением, месткомом, парткомом, и прочее, и прочее. Пустила в ход весь мещанский набор, заготовленный для реставрации треснувшего семейного очага.
А он будто только и ждал Лелиного неверного шага, чтобы очнуться и ринуться в бой: откуда она взяла? что за глупости? почему она верит каким-то наветам, клевете? он догадывается, кто автор пошлой анонимки, он его прижмет, этого негодяя, и так далее, и «тэ дэ и тэ пэ». Опять же все по сценарию самого пошлейшего толка.
Заварился скандал, какого никогда не случалось: попреки, упреки, крики, переборка проступков, все в два голоса, не дослушивая, не нуждаясь знать, желая уколоть, обидеть.
Надо было ему, виновному, взять себя в руки, взять ее за руку, успокоить, признать ее правоту, повиниться, молить о мире. Он этого не сделал. Он с грохотом сдернул с антресолей чемодан, оторвав при этом ручку, швырнул в него кое-какие вещи, бросил на стол половину полученной зарплаты и, хлопнув дверью, поволок чемодан – косо, за ремень, на вокзал, оставив жену думать, что ей угодно.
Злая сила тащила Георгия Николаевича, будто лента эскалатора, с которого ни назад, ни в сторону – только вперед, из дому, из Москвы, спасаясь от разговоров, раздоров – вон, вон!
Так он попал на вокзал, купил случайный билет, узнал, что до поезда два часа, и вдруг поехал к Але, потащил чемодан, в камеру хранения была очередь. Не надо было ехать: вместо серьезного разговора, мирного прощания, получился глупейший фарс.
Аля открыла ему, придерживая рукой распущенные льняные волосы, мягкие, душистые, он так любил зарываться в них лицом. На ней была прелестная сиреневая рубашечка с кружевом, он не помнил у нее такую. Она отстранилась отчужденно, сказала, что одевается идти в театр. Почему он с чемоданом? «Уезжает, зашел проститься, объяснить…» Аля вспыхнула и спросила, где его ждет жена, не внизу ли? Георгий Николаевич не успел сказать: он едет один, ему надо побыть одному…
Она сказала о Леле обидно, грубо, он обозлился, и разговор закрутился, как мяч, пинаемый со всех сторон.
«С кем она идет в театр?» «Ясно, что не с ним, раз он уезжает». «Но с кем? С кем? Он требует…» «Он ничего не смеет требовать, вот еще…» «Если он только узнает, что она тут, без него…» «…Разве она не свободный человек, даже смешно, и вообще, хватит…» «…Хватит? Чего – хватит?» «Всего хватит, пора выйти замуж, иметь семью…»
Он не дал ей договорить, схватил, сдавил, потащил на руках в комнату. Она брыкалась, толкала его в грудь, крикнула: «Пусти меня сейчас же, ты пьян!» Это было обидно: она не замечала, что он несчастен, растерян. «Пьян!» Он отпустил ее, больно стиснув предплечья, прошипел: «Я тебя убью, если узнаю…» А она вдруг показала язык, засмеялась: «Успокойся, ты никогда ничего не узнаешь». Злая, задорная, чертовски соблазнительная… Стиснув зубы, он схватил чемодан за ремень, потащил – до поезда оставалось сорок минут.
Он был расстроен, все зависело от случая, от других, от пустяковой случайности, мелочи, только не от него.
Уступи ему Аля тогда, он не уехал бы, остался у нее, может, и совсем…
Он хотел позвонить товарищу из группы (на работу было поздно), у того долго был занят телефон. А если бы нет? Товарищ мог его уговорить, усовестить…
Дозвонился домой, сказать, что срочно едет в командировку. Подошел сын. А если бы Леля? Попросила бы вернуться, заплакала, просто сказала «поговорим спокойно»? Пожалуй, он бы вернулся…
Все было зыбко, неопределенно, зависело от ничего… Как, как «от ничего»? Да, так – от ничего. Никто не пытался его удержать, его тянуло в пустоту, несла нелегкая, и вот он примчал к финалу – к объявлению на доске.
Уже рассвело. Георгий Николаевич посмотрел на часы, но встать не решился, рано. А хотелось поскорей побежать в сквер, посмотреть объявление, прочитать до конца, и потом – есть ли дата? Он не мог вспомнить, видел ли дату – месяц, число, а это важно.
Но пойти сейчас нельзя, гостиница еще спит, дверь, конечно, заперта, опасно привлекать внимание швейцара. Надо дождаться часа, когда двинутся постояльцы, и можно пройти незаметно. Если только швейцару не дали указанья следить, – администратор делал ему какие-то знаки глазами.
Георгий Николаевич чувствовал себя прескверно: не доспал, перекурил, ослабел от мыслей, от голода. Разве не странно все случившееся? Какие силы притащили его сюда? Какой штурман проложил ему путь в незнакомую Роосну, в этот несчастный Аллику, на площадь, где вывешено объявление о его розыске?
А впрочем, был штурман, был! Соседка по купе, пожилая эстонка, похожая на мужчину, с маленькими злыми глазами за толстыми стеклами очков. Ведь это она отговорила его ехать в Тапу, в городок с таким мягким именем, повернула его путь в Тамсалу. При этом она сказала… как она сказала? Он тогда смеялся, повторяя про себя ее слова, – она плохо говорила по-русски, – теперь же сказанное приобретало новый, зловещий смысл: «Тамсалу едете поезд Ярва-Яани, потом автобус Роосна, и здесь будете иметь последний конец – дальше дорога нет, есть – как это? – туупик».
Так и случилось, предсказанье сбылось.
Темная тоска охватила Георгия Николаевича. Пытаясь с ней справиться, он приказал себе не терять разума. Недоразумение должно выясниться. Оно выяснится – но как? когда? где? что будет дальше?
Конечно, его задержат, как только он придет за паспортом: администратор догадался, это ясно. Вернее всего, его арестуют, только он сойдет вниз. Его с кем-то спутали, придется доказывать свою непричастность…
А может, бежать, оставить паспорт, чемодан, ехать скорей в Москву? Домой, конечно, домой! Там будет легче установить алиби, отвести ложное обвинение, там сослуживцы, местком, партком, есть кому поддержать, похлопотать. И, главное – там жена. Георгию Николаевичу захотелось домой, к Леле: так в детстве бежал он к матери – пожаловаться, утешиться. Решено, он едет домой.
Однако, если он не возьмет паспорт, исчезнет, администратор гостиницы заявит в милицию и станет ясно: он бежал, а значит, виновен.
Погрузившись в тревожные мысли, Остудников не услышал первых звуков пробуждения в доме, а теперь уже шел всеобщий подъем: хлопали двери, стучали каблуки по коридору, урчали бачки и гудели краны, перекликались голоса. Георгий Николаевич оделся, наскоро умылся, пригладил волосы, ключ от номера сунул в карман и побежал вниз.
В вестибюле давешний швейцар разговаривал с приехавшими туристами и не заметил Остудникова. Тот быстро прошел в конец дорожки к доске с объявлением. Прежде всего – дата. Вот она: 12 июля. День его отъезда из Москвы! Но что это? 1974-й год. Розыск объявлен два года назад.
Остудников поднял глаза – прочитать с начала, с первой строчки, спокойно. Так. «Разыскивается опасный преступник Осудников…» Осудников! А он Остудников, «Осудников Геворкий Николаевич…» Геворкий? Разве есть такое имя? Подумать только: Осудников Геворкий, а он продрожал всю ночь! И, успокаиваясь, обмякая, Георгий Николаевич, не дочитав объявление до конца, повернул к скамейке. Надо сесть, надо прийти в себя.
«А как же фотография? Родинка?» – всплеснулась последняя слабая волна тревоги. Но тут же Георгий Николаевич обозвал себя дураком: мало ли на свете людей с выпуклыми родинками, справа, слева, не все ля равно, если преступник не Остудников, не Георгий, а другой, чужой, неведомый человек.
Георгий Николаевич сунул руку в карман за сигаретами, но их не было. В руку попалась цепочка, он вытащил крестик и опять было удивился, но тут же вспомнил все. Он подарил этот крестик Але, она очень хотела иметь крестик, такая пошла мода. Должно быть, сунула ему в карман в последнюю встречу: рассердилась, прощалась навсегда.
Он вспомнил всю сцену с Алей и рассмеялся, счастливый, – прелесть моя, как очаровательно она взбесилась от ревности!
Георгий Николаевич поднялся, оглядывая вывески на домах. Прежде всего в кафе – завтракать, завтракать, пить кофе, потом на почту – дать телеграмму домой, успокоить Лелю, она, конечно, в тревоге, она всегда чувствует, если с ним неблагополучно. Затем в парикмахерскую – побриться, подстричься. Ну, а потом – позвонить Але. Сегодня четверг, она с утра дома. Уговорить, упросить приехать: он ждет ее в прелестном городке ее имени – Аллику.
Георгий Николаевич зашагал бодро в кафе. Шел, бормотал про себя: «Аля, Алик, Алику, жду Алечку в Аллику» – и радостно улыбался.
Солнце играло на черепичных крышах, на золотых стрелках башенных часов, птицы пели в густой листве, пахло влажной, недавно политой травой, пахло свежеиспеченными ванильными булочками.
Чудесное утро в чудесном тихом городке!
