Текст книги "Пантелеймон, Пантелеймоне"
Автор книги: Наталья Баранская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Наталья Баранская
Пантелеймон, Пантелеймоне
Маруська плела тонкую косу, быстро перебирая темные пряди, свернула узелком на затылке. Рядом с алым бумажным розаном на комоде под зеркалом казалась она себе старой не по летам. «Шея вон стала жилистая», – подумала она жестко. После бессонной ночи глаза в темных кругах, взгляд хмурый.
Опять пришло на ум самое плохое – Витька ее бросил. Стало обидно, аж в горле сдавило, но плакать было нельзя, – надо собирать Райку в садик, бежать на работу. Мало, что беда – все равно надо.
А может, зря она говорит «беда»? Может, нет никакой беды, и все разъяснится как-нибудь попросту, она не знает как, но как-нибудь, когда Витька придет с работы. Неужели ждать еще весь день? Маруська вспомнила ночную свою муку и громко всхлипнула, но тут же оборвала плач и, до боли крепко всадив последнюю шпильку, кинулась будить девочку.
До сих пор Виталий выпивал, как все мужики, – по выходным, в праздники, с получки. Нормально выпивал. Домой приходил сам, проспится и – хорош. С детства усвоила Маруська давнишний закон родных мест, старой, еще деревянной, Пресни: каким бы ни явился мужик, но раз дошел до дому, значит, совесть не пропил. А вот когда ночевать не пришел, тогда жди, жена, беды!
Случилось это у Маруськи на восьмом году семейной жизни.
До двенадцати ночи она ждала, гнала сон, прислушивалась. Потом сморило ее, усталую, наработавшуюся, нахолодавшуюся за день. А среди ночи она проснулась, увидела рядом несмятую подушку, испугалась, вскочила. В одной рубашке кинулась через кухню на лестницу. На площадке мелькнули два зеленых глаза – кошка шарахнулась на чердак. Больше никого.
Маруська напилась из-под крана холодной воды, чтоб успокоить сердце. Посидела на краю кровати. Но поняла, что сердце не утешится: а вдруг что-нибудь случилось, вдруг под машину попал, в драку ввязался? Маруська надела халат и вышла на кухню. Лучше постирает, за делом легче утра дождаться.
Согнувшись над корытом, в котором кипела белая пена, Маруська вспоминала их с Витькой любовь.
Как-то быстро все у них получилось. Познакомились на первомайском вечере у нее в клубе, на Трехгорке. Приехали гости, военная часть – то ли шефы, то ли подшефные. На Трехгорке ведь одни девчонки, женское производство. Маруська училась на ткачиху, так мать хотела. До этого Маруська уже поработала посудницей в столовой, продавщицей в овощном – не прижилась. И с Трехгорки уже наладилась – не было у нее дробного таланта в пальцах, узелки вязать.
Была она сильная, хоть не крупная, шустрая, веселая. Петь-плясать любила. А о работе не очень страдала – двадцать два года! Красотой не цвела, но девочка была ничего – модненькая. Туфельки, платьице, все, как надо, и завивочка-перманент.
Вот там, в клубе, и началось. Витька пригласил ее на танго, видно, что робел, на ноги наступал. А потом пританцевались, да на весь вечер. В буфете ее угощал пивом с бутербродами. Уговорились о встрече через две недели, как будет у него увольнительная. Не обманул – в субботу ждал у проходной.
Отправились в парк культуры – на лодке катались, смотрели кино, танцевали на площадке. И целовались на темной скамейке. Поздно ночью дошли до ее дома, стали прощаться, и тут только сказал он, что в часть ему возвращаться завтра, а ночевать негде. Маруська привела его в дом, в единственную их комнату. Мать обозвала ее бесстыдницей, но все же постелила ему на диване, а ей не позволила на сундуке, взяла к себе в кровать – для верности.
Следующий день, воскресенье, они с Витькой провели вместе. Ходили в зоопарк, ели в закусочной, потом Маруська провожала его на вокзал, долго ехали в трамвае на площадке и, когда их теснили, прижимались друг к другу, замирая.
А через субботу он уже пришел не к проходной, а прямо к ним. Тогда он и спросил ее, прощаясь, оставаться ли ему на сверхсрочную или после демобилизации ехать домой, на Волгу. Она почему-то ответила грубо: «А мне-то что, делай как знаешь!» Он скулами поиграл, а потом говорит: «Ну, прощай, я через полтора месяца домой еду». Простились так, будто и не целовались никогда. Дома же Маруська проплакала весь вечер да две недели переживала – приедет или конец.
Он приехал, сказал – прощаться. Матери не было, отправилась к сестре в Клин. Посидели за пустым столом с вышитой дорожкой, поговорили чинно. Маруська сказала: «Вот стану ткачихой, потом пойду учиться на инженера по текстильному делу». А Витька ей: «А я решил на авиаконструктора». Потом он встал: «Ну, желаю вам счастья». Они почему-то на «вы» разговаривали. Тут она кинулась к нему, прижалась, обняла и не отпустила. Так Маруська и не собралась спросить у матери – забыла она про Витьку или нарочно уехала в ту субботу? А теперь ее нет, умерла.
С того дня и началась у них настоящая любовь. Витька был в этом деле совсем дурошлеп, а Маруська-то нет, но она этого не выказывала, а он в лихорадке и не заметил. Так он был ей мил, так уж мил, что она вся истаяла у него в руках, как леденчик.
Всю ночь с субботы на воскресенье и долгое воскресное утро провели они вдвоем. Засыпали усталые, просыпались веселые. И завтракали в постели – пшенной кашей холодной с сахаром… Надо ж, и это она помнит! Поднялись только к обеду. Мать могла приехать, да и Витьке пора было очухаться. Маруська провожала его на вокзал, всю дорогу держались за руки. А у него глаза просто закрывались, засыпал на ходу. Она побоялась – проспит еще свою станцию, поехала с ним. Он спал у нее на плече, а она караулила – не вошел бы патруль или офицер. И тяжело было, да сладко его беречь.
Теперь Витька рвался в Москву, выпрашивал внеочередные наряды, чтобы съездить лишний раз. Его отпускали иногда. Об отъезде домой уж и речи не было.
А потом мать сказала: «Вы бы уж в загс сходили, бессовестные, я бы вам кровать уступила, если по закону». Мать была хорошая женщина. А Витьке и согласовывать не с кем, он сирота. Так и поженились. Свадьбой не шумели, вроде поздно было – Маруська уж на третьем месяце была. Да и деньгами нуждались. А теперь жаль.
Семь лет с тех пор прошло – Райке уже седьмой…
Маруська торопилась на работу, бежала через двор по лужам, тащила по ним Райку, забыв, что девочка в ботинках. Бабка Липа встретилась им, из флигеля. К бабке надо непременно зайти. Она женщинам очень помогает и у соседок денег не берет. Говорят, бабка – колдунья. Ерунда это. Просто старая женщина – много чего знает. А она очень стара: при царе еще жила, не при последнем, а при каком-то давнишнем, не то Петре, не то Павле. Она поможет, если что.
Весь путь – до Райкиного садика, а потом до работы – Маруська думала о Витьке и о себе.
«Живем вроде неплохо, не ругаемся, оба работаем. Не богатые, но и не бедные – в доме все есть. Конечно, Маруська не красавица, Витька поинтереснее – черноглазый, ладный, да и по виду моложе, хоть и с одного года они. Поизносилась, сработалась за эти годы Маруська. На стройке девчонки нет-нет да «тетей Марусей» назовут. Маруська переживает. Как-то высказала Василисе-бригадирше: вот, мол, старею, а муж молодеет. Василиса успокоила: какая, говорит, жене красота нужна? Жена должна быть, как шестикрыльный серафим – с шестью руками, да еще должна иметь четыре ноги, как лошадь. Вот, говорит, в чем заключается главная красота для жены!»
И правда, семейной женщине надо быть управной, верткой, ухватистой. Маруська такая и есть. Как прибежит домой, как схватится за кастрюли, картошку, щетку, тряпки, швабру, корыто, как пойдет шуровать, так у нее все и летит, словно по конвейеру. В доме чистота, полы блестят, половики постиранные, обед сварен, ребенок сыт, белье как снег… Чего еще надо?
И этого хватило бы, чтобы женой похвалиться. Так нет, она еще по заработкам выше Витьки. Вот уж два года, как она на строительстве. Думала только, чтоб квартиру получить, но квартиры еще не было, а работу она полюбила. Выучилась на маляра и на штукатура. Говорят, грязная работа – неправда, она ж вся к чистоте. И результат у Маруськи всегда самый чистый – она-то огрехи закрашивать не станет, не загадит ни пол, ни ванну. И показатели она дает, и заработок имеет. Теперь на новых домах в центре вырабатывает сотни до полторы. Вот тебе и некрасивая жена!
Но как ни набавляла Маруська себе цену, все ж сердце покалывала ревность. Может, нашел себе какую. Мало ли их, одиноких баб, – и зазовут, и угостят, и не выпустят. А может, влюбился в девочку красивенькую – тогда совсем плохо. Вспомнился недавний случай. Виталий вдруг сказал: «Что это от тебя известкой пахнет». Маруська не обиделась, засмеялась: «Так я же на штукатурке сейчас». Все ж назавтра купила она пузырек духов «Сирень», – дешевые, а пахнут крепко, – и стала дома душиться. Теперь ей подумалось – «брезговать мной стал».
Маруська завела Райку в садик, пришла на стройку, надела штаны и куртку, повязалась по самые брови. В вагончике был народ, а когда вышли, она окликнула Василису. Не хотелось говорить, стыдно, но ведь если отпрашиваться, все равно ее не минуешь. «Хочу поехать на завод к нему, да надо часа два, чтоб обернуться».
– Зачем поедешь, – спросила Василиса, – узнавать или жаловаться?
Маруська молчала. Жаловаться вроде рано, рассердятся или на смех поднимут. А Василиса опять:
– В партком, что ли, пойдешь?
– Да нет, – отвечала Маруська, – что я там скажу? Так, узнать, не случилось ли чего.
– Приедешь, а он у станка, жив-здоров, – чего, мол, милка, приперлась? Погоди уж до вечера, а там, если что, в милицию. Там уж узнают, поди.
«Правда, – решила Маруська, – потерплю, надо свою гордость иметь».
Работалось Маруське плохо. То ей представлялся разговор с заводским партийным секретарем, который допытывался про Витькино поведение, то она видела себя в милиции у деревянного барьера, где была когда-то с подружкой, разыскивавшей отца, и дежурный спрашивал у нее про Виталия – сколько лет, какой цвет волос, в чем был одет… От этого сердце у нее обмирало, а потом начинало стучать, как швейная машинка. Насилу дотянула Маруська день, переоделась и скорей за дочкой. Райка бежала рядом, болтала, сыпала какие-то истории – кто-то кашу не съел, наказали кого-то, скворец в клетке засвистел сегодня… Маруська не спрашивала, не отвечала. Торопилась, покрикивала «шагай веселей!».
Решила твердо, если Витька дома, ни словечка она не скажет, послушает, что он брехать будет. И если только узнает, что гуляет, – выгонит к чертовой матери. В таком она не нуждается, она женщина самостоятельная – зарабатывает, и жилплощадь ее, отцова еще, дедова. В случае чего выгонит запросто.
Так подогревала Маруська в себе злобу, а на самом деле боялась сейчас одного – вдруг не пришел, что тогда?
Витька был дома. Он сидел за столом, поставив ноги в носках на перекладину, читал «Вечерку» и ел. Перед ним на углу с отогнутой скатертью стояла тарелка холодных щей. Он сдвигал ложкой застывший жир, набирал капустную гущу и громко жевал.
– Черт бессовестный, – закричала Маруська, – ты уж и щи разогреть не можешь, совсем обленился. Давай выливай обратно, ставь кастрюлю на газ…
Тут только вспомнила она о своем решении не заговаривать с ним и тихонько ругнулась. Но злость и ревность уже отступали, в груди теплело: слава богу – жив, здоров, дома…
Когда Маруська разлила по тарелкам горячие щи, нарезала хлеб и они сели друг против друга, почувствовала она такую усталость, что ложку не поднять.
– Ты меня извини, Маруся, – взглянув на нее, сказал Виталий, – я у товарища засиделся, пришлось заночевать.
– Кто ж он есть, твой товарищ? – спросила она.
– Да как тебе сказать, так, человек один… – раздумчиво начал Виталий. Но Маруська не дала ему кончить.
– Скажи хоть, как его зовут, того человека? – Маруська не сводила пристального взгляда с Витьки.
– Как зовут? Вот имени его я как раз не знаю…
– А ты бы сначала все придумал, а потом бы и врал! – Маруська зло пнула дверь, унося кастрюлю. – Знаем мы ваших товарищей, – продолжала она, брякнув сковородку с котлетами на подставку, – товарищи, какие в бустгалтерах ходют…
– Что ты болтаешь, глупая, – попытался остановить ее Виталий. Но Маруська уже завелась.
– Ты-то больно умный по девкам таскаться от жены. Дочери бы постыдился, если уж обо мне забыл. Дочь вон глядит на тебя, она понимает, что папка гдей-то ночь ночевал… А я тут думай, что хочешь, не спи, а потом работай.
Райка тихонько встала из-за стола, ушла в угол к игрушкам, Маруська и не заметила.
– Ты гуляешь – у телевизора сидеть соскучился, а я все вечера на кухне тру да пру, и то не скучаю. Хоть бы совести хватило к ночи домой возвернуться.
Маруська остановилась, губы у нее задрожали.
– Не сердись, Марусенька, не было ничего такого, честное слово, не было.
Маруська с трудом удерживала слезы. Ей не хотелось плакать при нем. Это заставило ее быть грубой.
– Если хочешь шляться, забирай свое барахло да ступай к своим… – крикнула она, хлопнув дверью. Было слышно, как на кухне загремела посуда.
Виталий подошел к Райке.
– Это у тебя дочка, да? – спросил он, взяв у нее старую растрепанную куклу.
– Дочка. Отдай! – Райка сердито дернула куклу за платье.
«Зачем болтать при ребенке», – думал Виталий, прислушиваясь к грохоту на кухне. Вот уж и Райка на него рассердилась – Маруськину сторону держит.
Больше они с Маруськой не говорили. Витька насупился, замолчал, а когда пришло время спать, швырнул на диван подушку, лег лицом к спинке под старое пальто.
Оба заснули не сразу, обоим было обидно. Маруська все больше убеждалась, что он ее обманул. Витьку брала досада: не дала слова сказать, заладила свое, видно, лучше было соврать, а он хотел по правде. А если по правде получается непонятно? Как вот рассказать ей, где он ночевал?
Конечно, не поверит – заночевал у первого встречного, – чудно. «Получилась одна только глупость», – сказал себе Витька.
А получилось так.
Пошли они вчера с работы небольшой компанией в кафе. В маленькое кафе у Даниловской заставы они захаживали обычно в дни получки или так, по случаю. Случай был и сейчас: один товарищ телевизор купил. Идемте, говорит, отметим – водка моя, закуска ваша. Ну, купили они еще четыре пива, рассовали бутылки по карманам. Кафе, как всегда в это время, было полупустым. За стойкой стояла угрюмая буфетчица в застиранном халате, устанавливала в витрине тарелочки с селедкой. В этом кафе, где не было никаких напитков, кроме кефира и фруктовой, селедка с гарниром приготавливалась, однако, в изобилии, распродавалась бойко.
Взяли по сто граммов колбаски, хлеба, селедки и, конечно, кефира. Кефир и не распечатывался, шел обратно к буфетчице, зато стаканы выдавались без разговоров. Все столики были свободны, кроме двух. За одним, поближе к стойке, сидела супружеская чета, как видно, приезжие, – битком набитые сумки и три пестрых мяча в сетках лежали возле.
В дальнем углу сидел коренастый мужчина в старой потертой кожанке. Обветренное лицо будто вылеплено из красной глины наспех, – нос кривоват, рот велик, косматые брови одна выше другой. Маленькие светлые глаза то взглядывали пристально, то скрывались в припухлых веках. Круглая голова его была покрыта густой сединой, стриженной под бобрик. Перед ним стоял граненый стакан с мутной жидкостью, а на бумажке лежал надкусанный бутерброд.
Витькина компания заняла столик рядом. Разговорились о телевизорах – обсудили качества «Старта», который обмывали, потом вспомнили свои, у кого какой, перечислили их недостатки. А потом заговорили о телевиденье вообще: что скоро изображенье будет цветным, будет шесть программ… Кто-то сказал: «Тогда и вовсе с утра за телевизор садиться будем, работать уж не придется, времени не хватит».
Еще не отсмеялись шутке, как раздался густой с хрипотцой бас соседа:
– Вот, слышу, вы все держитесь за свои телевизоры, а не боитесь, что телевизор вас скоро и думать и говорить начисто отучит? С ним ни словом перекинуться, ни поспорить… Что вам ни скажут, все должны съесть.
– А чего с ним говорить, с телевизором, – пробубнил кто-то в ответ.
– А вы вот представьте, что эта хорошенькая, что по телевизору объявляет, глазками своими хлоп-хлоп, улыбнется сладенько да и скажет: «Что это вы, дураки-болваны, рты пораскрывали да к стульям поприлипалн, может, я вам какую ерунду показываю». А вы ничего и ответить ей не можете. Она в своем ящике заперлась, как в крепости – ни ругнуть, ни толкнуть…
– Ну, это ты, дед, загнул что-то, – сказал владелец нового «Старта», – не нравится – взял да выключил. Вот и весь ответ.
– Выключать-то мы все умеем, – возразил «дед». – А вот поспорить, несогласие высказать – это нет. А что может быть лучше для русского человека, чем душевные беседы, горячий спор? И для дела и для души нет лучше такого разговора, что себе самому сейчас всего важнее, а не того, что в программу три месяца назад вставлен…
Он еще продолжал бухтеть, но его уже не слушали. Заговорили о другом, более интересном: об изменениях в расценках на недавно пущенные детали. Старик замолк, хоть и продолжал их разглядывать.
Вскоре стали собираться, рассчитываться. Застучали монетами по столу, звякнули бутылками (их полагалось вынести тихо за дверь и поставить в угол – для уборщицы). Все поднялись, кроме Виталия.
– Я еще останусь, вот посижу с соседом, – сказал он.
– Пожалел старика? – усмехнулся тот, как только они остались вдвоем.
– Да нет, – смутился Виталий, – надо допить. – Он поднял бутылку, в которой еще оставалось пиво.
– Ну что ж, давай поболтаем. Как тебя звать?
Виталий назвался и спросил собеседника.
– Меня звать по фамилии – Седой. Так уж я привык. Фамилия у меня сибирская – Седых.
– Вот вы говорите против телевизоров, – начал робко Виталий, – а ведь это полезная штука. Вот, скажем, я никуда не ездил и поехать не могу, в Англию, к примеру, думаю, никогда не попаду, а по телевизору смотрю футбол из Англии… Что же, мне без телевизора лучше было, так по-вашему?
– А я и не говорю, что телевизор плохая выдумка.
Это хорошая машина. Но человек плохо ею управляет. Чаще-то получается, что не он ею управляет, а она им…
Эту мысль Виталий сразу не схватил, он собрался было спросить, как именно управляет, теми, кто смотрит, или теми, кто показывает… Но тут буфетчица, обеспокоенная громкой беседой, решила, что им уже хватит, и сказала сердито:
– Домой пора, надо и совесть знать, тут вам не пивная.
Они вышли вместе в темный октябрьский вечер и зашагали рядом, продолжая разговор. А когда дошли до старых кирпичных домов с маленькими окнами, позади рынка, прошли в глубь двора и оказались возле распахнутой двери, Седой сказал равнодушно:
– Заходи, коли охота.
Виталий пошел за ним по стесанным ступеням лестницы с расшатанными перилами. Ему хотелось еще говорить.
Прошли коридор, заставленный домашним скарбом. Седой толкнул дверь и щелкнул выключателем.
Зажглась лампочка, висящая на шнуре под обрывком газеты, осветила стол с хлебными крошками и колбасными ошурками на грязных газетах, рваные обои в пятнах, затоптанный дочерна пол, старый диван и кучу тряпья, наваленного на раскладушку.
– Садись, гость будешь, – сказал Седой и кивнул на венский стул с дырой на сиденье. – Эх, надо бы добавить чуток, не дала, чертова баба.
Он вытащил из кармана куртки пивную бутылку, заткнутую бумажкой, и, поколыхав, поставил на стол.
– Смешанная, в готовом виде… Жаль, мало. А вот закуски и вовсе нет. Чего нет, того – извините.
Виталий спросил, где ближайший продмаг. В магазине он вытряс все из карманов, набралось на двести отдельной, полбуханки черного да на четвертинку.
Седой вытащил из-под стола два захватанных стакана, вылил свою смесь, добавил водки, нарезали хлеба и колбасы. Выпили, закусили.
Седой говорил, Виталий слушал.
– …Женщины ведь все корыстные, это у них в природе. Им все давай да давай, все больше да больше. Правильно Пушкин описал про ту старуху. Помнишь? Сначала давай ей корыто, потом – царство. Учил небось эту сказку? Вот и моя первая жена была такая же.
Вернулся я с фронта в свой райцентр на производство – начальником смены. Немного прошло времени, стала жена ворчать. Должность моя для нее была плоха, зарплата мала. Дом перестроили после пожара – дом нехорош, тесен. Точила меня, точила – переходи, мол, в торговую сеть. Сама мне и работу приискала – на продбазе. Перешел в сорок седьмом на новую работу. Пока осваивался, привыкал, жена молчала – вроде довольна, что по ее, и больше ничего ей не надо. Потом принялась опять точить: что же ты ничего не приносишь, другие, мол, носят, а ты что же, хуже их или уж чересчур гордый? Времена-то еще были трудные. Точила, точила и добилась своего – я тоже стал носить, попробовал, как другие…
Он замолк.
– Ну и что же потом? – спросил Виталий.
– Потом она мне носила… передачи. Вышел я из заключения по амнистии, в пятьдесят третьем. А домой ехать не захотел. Видеть я не мог эту женщину. Мотался по разным местам, в общежитиях жил. Специальность свою бросил, отстал от нее. Так, больше грузил-возил. Всякое делал, и все мне было без интереса. Одним интересовался – выпить. А чем больше пил, тем чаще менял работу. Да этой работенки – таскать да подавать – везде хватает.
И стал я переезжать с места на место, думаю, хоть свет посмотрю, объезжу страну нашу широкую. А вот последние года два унялся немного: жилплощадь эта прекрасная, – он с усмешкой оглядел пустую грязную комнату, – меня связала…
– А как вы в Москву попали? – спросил Виталий.
– Женился я все-таки еще раз. На дурочке на одной.
Он хлебнул из стакана и, подобрав со стола крошки, сунул их в рот.
– Почему на «дурочке»? – заинтересовался Виталий.
– Такая уж была: больно жалостливая, жалела всех. В церковь ходила, богу молилась. И меня вот пожалела… Занесло меня транзитом сюда, в Москву, и угодил я, выпимши, под машину. Да так меня разбило – чуть не на тот свет. Однако отлежался, здоровый был. А она сестрой работала в больнице, в том отделении. Пришло время мне выписываться. Я еще на костылях ходил, одна рука в гипсе. Она меня спрашивает: «В какой пункт отправляетесь, не нужно ли телеграмму дать, чтоб за вами приехали?» А я ей: «Нет у меня пункта, а если уж так спешите, то выписывайте к чертовой матери и разговаривать не об чем». Она к врачу – так, мол, и так. Добилась, оставили еще на неделю.
А потом взяла меня сюда, в эту комнату. Чистота у нее была. В этом углу вон, где крючки торчат, иконы висели и лампада горела. Поселился я здесь, на диване…
Виталий взглянул на продавленный диван с засаленной спинкой.
– …и стала она меня обхаживать – кормить да обстирывать.
– Значит, не все женщины, как старуха из сказки, – вставил Виталий.
– Дурочка была, я ж и говорю, – сказал Седой ласково. – Много я ей хлопот доставил и горя тоже… в благодарность за ее добро. Вечная ей память.
Он опорожнил стакан. Виталий выпил тоже. Оба помолчали.
– Расскажите, что дальше было, – попросил Виталий.
– Женился я на этой чудачке. Сперва решил: раз баба меня, такого бугая, не побоялась к себе взять, значит, известно, чего ей надо. Вот на вторую ночь я к ней и подвалился. А она вскочила с кровати, к двери кинулась, стоит в одной рубашке и дрожит, аж зубы стучат. «Не тронь меня, – говорит, – ради бога не тронь, я не такая, как ты думаешь, и не надо мне ничего этого, я, – говорит, – девушка»… А ей лет сорок было, не меньше, кха! – он не то кашлянул, не то хохотнул. – «Мой, – говорит, – жених погиб на войне… И если не суждено мне было замуж выйти, то я хочу остаться в девушках…»
Ну, я войну не забыл и совесть еще не пропил. Оставил я ее в покое. А месяца через полтора, – я уже на работу временную устроился, вахтером, тяжелую-то не мог еще, – купил я по дороге домой красненького, да закусочки, да конфет, и еще купил цветок – хризантем, лохматый такой, накрыл на стол и жду ее.
Она вошла, стала у двери, смотрит и улыбается. Такая из себя невидная была, неяркая, а улыбнется и вдруг захорошеет вся. Улыбнулась и спрашивает: «Что это у нас – праздник? Какой же?» А я ей: «Праздник такой, как сама решишь, – либо проводы, либо помолвка… Тебе, – говорю, – бог судил замуж выйти, только вот жениха послал незавидного». Я ей в тот вечер все про себя рассказал, а теперь, говорю, решай, согласна ли. А то уж пора мне в отлет.
– Ну, и она… – не вытерпел Виталий.
– Согласилась, дурочка. И в загс непременно захотела. Расписались. В церкви хотела венчаться, но я не пошел. Не верю, не могу. Прописала меня у себя… Я у нее ничего этого – расписаться, прописаться – не просил. Это она все сама – так, говорит, надо, чтоб все по-настоящему.
Вначале все у нас шло хорошо. Смог я на постоянно на работу устроиться, на заводе. Работал, всю получку ей отдавал. Да пустяковые были деньги – квалификацию я потерял. Как-то она с нашими заработками управлялась. Шло у нас все нормально. Не пил я. Почти.
Он помолчал с минуту.
– Только скучно мне с нею было. С самого начала. Ничего у нас такого – горячего – не было. Так – ни жарко, ни холодно. Не нравилась мне эта постность ее, что ли… Все-то она крестилась да молилась, старухи какие-то к ней ходили, богомолки. У нее это всерьез, а мне – смешно. Сказал уж – не верю.
А весной стало мне невтерпеж, потянуло вон из Москвы. Уехал на Юг. Вроде сбежал – оставил ей записку: извини, мол, что так получается, заскучал, не могу. А осенью вернулся. Знал, что плохо это, и все же холода не выдержал. Она не корила меня, приняла хорошо, даже вроде обрадовалась. И опять стали жить, как жили, – тихо да скучно. А следующей весной я снова уехал. Теперь уж в открытую. Попрощался совсем, сказал: «Не жалей, тебе без меня спокойней да и чище будет».
Седой помолчал, шевельнул косматыми бровями, будто удивляясь.
– И все-таки вернулся. К самой зиме, в конце ноября. И не от холода только. А вроде даже заскучал, старый пень, захотелось ее заботы, к дому потянуло. Но уже не застал ее. Умерла она в больнице, от болезни в животе… забыл как названье. Операцию сделали, но не выходилась. Только с неделю до меня похоронили. Пришла ко мне монастырка в черном платке, принесла в бумажке ниткой замотанные деньги. Вот, говорит, тебе Варя велела отдать, это ей по больничному причиталось. И еще передала мне, что сказала Варя перед смертью: пусть живет, мол, спокойно, дом этот теперь его, а я на него не сержусь.
Он замолчал надолго и сидел, опустив голову над пустым стаканом. Прервал молчание Виталий:
– Вы об ней очень жалели? Скучали?
– Как сказать… «Скучал, жалел», – не знаю… Удивился я ей, что ли, и все о ней думал, всю ту зиму. Может, и скучал… Ведь не любил я ее, когда женился, и потом не захватила она меня. А тут проняло. Привык я думать, что человек жаден, тем и отличается от зверя. А она была не такой. Может, только после смерти ее понял я, что замуж она пошла не для себя, а для меня. Пожалел я тогда очень, зачем жизнь ее взбаламутил.
Вот с тех пор и живу тут – жилплощадь! Люди к этим своим площадям прикреплены, как все равно памятники к асфальту, – навечно. Я бы и бросил эту комнату, да дело к старости – боюсь. Не в Африке живем. И на общежитие мне теперь надеяться нельзя. Кто меня возьмет с общежитием, какой я работник? Одно слово – пьянь.
– Вы уже не работаете?
– Работаю, конечно. Так – кой-где кой-чего. Больше ящики да мешки в магазинах перетаскиваю. Пью крепко. На весь свой заработок. Что от Вари осталось, тоже пропил. Иконы и те… ризы на них серебряные были. Вот какой я грешник. Не верю ни во что, я ж сказал.
Он умолк. И в этом молчании услышал Виталий ночную тишину и понял, что очень поздно. Но ему хотелось, ему нужно было поговорить, только слова не сразу давались ему.
– Вы сказали про женщин – все они корыстные, а потом рассказывали, и уже вышло – не все. А ведь есть же, наверное, хоть и не такие, как Варя, но неплохие. Как моя Маруська, например. Вот она деньги собирает… ну… копит. С каждой получки откладывает. На мебель – новую квартиру ждем. И жмется, жмется – экономит. А по мне лучше не мебель, а мотоцикл. На мотоцикле можно на рыбалку, за грибами или просто так – новые места посмотреть. А Маруська и слышать не хочет. У нас, говорит, много кой-чего не хватает до мотоцикла. Какой-то шкаф выдумала, в который все на свете упихать можно.
Ничего ведь плохого нет, когда люди хотят что-нибудь купить. Тем более – семья. Нельзя ведь жить так, совсем безо всего, – он оглядел полупустую комнату.
– Да разве я говорю, что шкаф нельзя купить или что там еще? Так жить, как я – хорошего мало. Я говорю, что нельзя этому шкафу молиться, вот что я говорю. Пузо нельзя набивать этому шкафу! А то купят шкаф, он рот свой раззявит – подавай ему платьев, костюмов, польтов – таких, эдаких, трикотажу, мануфактуры… Такие шкафы бывают – всю жизнь жрут и все не сыты. А? Не прав я? И заглотит шкаф человека. И сидит он в шкафу как арестант. Не живет, а срок отбывает… Жена твоя не такая?
– Нет, где там. Жизнь у нас не роскошная. Ничего такого у нас нет.
Виталий хотел добавить «пока», но осекся. Вдруг он понял, что это «пока» присоединило бы их, не имеющих даже порядочного шкафа, к тем, кто только и делает, что набивает свои шкафы.
– Тебе, парень, домой пора, поздно уже, – сказал хозяин, – да и мне спать охота. Постой, а который час? Второй? Ежели тебе далеко, ложись-ка тут, на диване, А я там…
Седой кивнул в сторону раскладушки.
– Жена будет беспокоиться, – сказал Виталий нерешительно.
– Ну, что ж теперь, раз просидели. Будить только ее, тревожить. Все равно завтра ответ держать. Хорошая она, твоя жена?
– Да, – сказал Виталий, чуть подумав.
– А раз хорошая, значит, поверит. Впрочем, как знаешь. Я ложусь. Ты погаси.
И он рухнул на раскладушку, не скинув даже ботинки.
Виталий снял пиджак и бросил под голову. Грязный диван пугал его, но идти далеко пешком, выпивши, не хотелось. А пуще всего не хотелось ночных объяснений с Маруськой. И, погасив свет, он лег, не раздеваясь, натянул пальто до подбородка и заснул.
Проснулся он от шума – в квартире ходили, хлопали дверьми, слышался громкий разговор. Он поднялся, оделся, не зажигая света, вышел на улицу. Под фонарем взглянул на часы – без четверти семь. Домой заезжать вроде поздно, и Виталий зашагал к заводу – хватало времени голову провеять.
«Вот всего-то и было делов», – сказал себе Виталий, вспомнив в подробностях прошлую ночь. Можно ли рассказать все это Маруське? Нет, ничего из этого не получится – крик один. Виталий вздохнул и повернулся на другой бок. Маруська спала, натянув одеяло на самый затылок: «Отгородилась!» Райка тоненько высвистывала носиком, как птаха. А Виталию все не спалось. Сонно, медленно шевелились в нем мысли, словно разводья на зацветшем пруду.
О Маруське. О том, что она хорошая, но ему с ней скучно. Не плохо, а скучно. Никуда они не ходят, ни о чем не говорят. Даже в кино ее не выманишь. «А зачем же телевизор купили?» Он и сидит один все вечера – телевизор оправдывает. А она смотрит урывками, некогда ей. Говорить ей тоже недосуг. А может, им просто не о чем говорить? Чего там! Старик прав.
