Текст книги "Пассажирка с «Титаника»"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Бедняжка… – перешептывались женщины. – Вместо свадьбы пришлось поминки заказывать…

– Говорят, в том же ресторане…

– Кто бы мог подумать…

– Черная вдова…

Лавров обернулся на голос, выглядывая, кто это сказал. Черная вдова – роковая женщина, которая губит влюбленных в нее мужчин. После смерти Генриха к Доре приклеится репутация «черной вдовы», и ее шансы на замужество сойдут на нет. Никто не захочет рисковать.

– Первый-то ее тоже… сыграл в ящик…

– Разбился в горах…

– И второй, – тихо обменивались репликами за спиной у Лаврова.

– Утопился…

– Генрих – уже третий!..

– Ох, беда! Беда…

– Доре надо в монастырь ехать, к вещему старцу… грехи отмаливать…

– К экстрасенсам надо идти… они помогут…

– Попробуй найти настоящего специалиста, а не мошенника…

– У меня адресок есть…

– Нынче жулья развелось, хоть косой коси…

– Лапшу вешают да денежки стригут…

Роман медленно пробирался к Глории. Она стояла со скорбной миной и делала вид, что не замечает его. Прямая, в элегантной черной накидке, в черном кружевном платке. Накидку развевал ветер, непослушные пряди волос выбивались из-под платка.

– Здравствуй! – бросил он и взял Глорию под руку. – Тебе идет траур.

– Как ты здесь оказался? – сердито покосилась она.

– А ты?

– Генрих Семирадский – мой однокашник. Учились вместе.

– Какая удача. То есть… прости, я не то хотел сказать.

– Смерть удачей не назовешь!

– Ну да, – кивнул Лавров. – Прости.

– Ты расследуешь убийство?

Дородная дама в черных очках повернулась в их сторону. Она уловила слово «убийство» и навострила уши.

– Позволь-ка… – сыщик отвел Глорию в сторону, к помпезному памятнику из серого мрамора. – Я отвлеку тебя буквально на пару минут. Ты близко знала покойного?

– Мы были студентами, изредка встречались на вечеринках, только и всего.

– Ты пришла на похороны…

– …потому что хотела увидеться с тобой, – опередила его вопрос Глория. – Ты куда-то пропал. Как идея с частным агентством? Продвигается?

– Пока нет. Я не уверен, что сыск – мое призвание.

– В таком случае что ты делаешь на кладбище?

Лавров смущенно отвел глаза. Она права. Что его привело сюда?

– Мне нравится процедура, – усмехнулся он. – Напоминает о бренности жизни и суете, в которой все мы погрязли.

– Да ладно…

– О каком убийстве ты говорила? Разве Генрих умер не своей смертью?

– Если бы он умер от остановки сердца, тебя бы здесь не было.

– У меня возникли сомнения, – согласился с ней Роман. – Ты их развеешь или…

– Или!

– Значит, жениху помогли покинуть этот мир, юдоль печали и рассадник греха?

– Не кощунствуй, – возмутилась Глория. – Ты на похоронах, как-никак.

– Ты что-нибудь слышала о Доре Дудинской?

– Только то, что покойный собирался жениться на ней.

– Эпатажная особа. Называет себя свободной художницей, вращается в богемных кругах, прожигает родительские денежки и тешит себя надежной на развитие таланта. Говорят, над ней тяготеет проклятие. Это реально?

– Что угодно реально.

– Проклятие настигает любого, кто рискнет предложить Доре руку и сердце?

– А что, были прецеденты?

– Целых два…

Глава 7

Дора очнулась и увидела у своей постели Катю Прозорину.

– Почему? – простонала она, и из уголков ее глаз выкатились слезинки. – За что?

– Не думай об этом.

Дружба Кати и Доры осталась в прошлом. Когда второй жених Доры вернулся из Египта в гробу, та впала в глубокую депрессию. Из этого состояния ее выводили в неврологической клинике. Подруги долго не виделись. Катя с мужем жила в загородном поместье, Дора зализывала душевную рану в Париже. Пробовала выставлять свои работы на Монмартре, прямо на улице. Несколько полотен удалось продать.

Дора возомнила себя непризнанным мастером кисти. Она отвергла уроки живописи, утверждая, что это губит ее самобытность. Ее картины представляли собой произвольный набор пятен, геометрических фигур и кривых линий. Критики игнорировали их, галереи брали неохотно, публика безмолвствовала.

Дора зачастила в «Мулен Руж» и другие кабаре, коих в Париже хватало. Там, по ее мнению, царил дух импрессионистов, любителей абсента и канкана. Там она черпала вдохновение, истощенное постигшим ее горем и одиночеством. Она заказывала билет на последнее представление без ужина, которое начиналось в одиннадцать вечера, и сидела за столиком, потягивая шампанское «Шодрон и сын» и дожидаясь знаменитого французского канкана. Особенную пикантность придавало этому название музыки, под которую его исполняли безукоризненные «мулен-ружские» танцовщицы, – финал «Орфея в аду» Оффенбаха.

Под звуки канкана было томительно и сладко осознавать, что миром правят любовь и страсть. Дора вспоминала, в честь кого она получила имя, и плакала от грусти и восхищения. Вестибюль «Красной мельницы», отделанный красным и синим бархатом, казался ей преддверием ада. Афиши Тулуз-Лотрека на стенах вызывали тоску. Этот художник был физическим уродом, воспевшим женскую красоту. Дора же считала себя нравственным уродом. Между ними была существенная разница. Анри Тулуз-Лотрек обессмертилсвоих возлюбленных, а она – принесла им смерть.

Словно в бреду Дора выходила из кабаре и шагала к площади Пигаль, заглядывая в секс-шопы и стриптиз-клубы. К утру она напивалась до беспамятства. В сумраке узких улочек маячили, завлекая клиентов, девицы в коротких кожаных юбках и накрашенные трансвеститы. Струился прохладный воздух. Горели старинные фонари. Пахло дешевыми духами и дымом сигарет…

– Я знаю, что это было, – прошептала Дора. – Преддверие ада!..

– Ты о чем? – наклонилась к ней Катя.

– О Париже, о канкане…

«Она все еще находится под действием лекарств, – думала подруга, сочувственно кивая головой. – Ей совсем плохо. Хорошо, что она не пошла на похороны!»

– Ты видела? – беспокойно привстала Дора и вцепилась пальцами в ее руку. – Видела, как его… как он…

– Кто?

– Генрих! Его ведь уже похоронили? Да? Я оставила его одного! Не смогла быть рядом. Валялась здесь, на койке, словно бревно… в то время, как его…

Ее речь стала бессвязной, рот задергался, и Катя испуганно позвала врача.

После укола Дора затихла, ее веки смежились, и она опять уснула.

– Ей нужен отдых, – объяснила молодая сестричка с пухлыми губками и курносым носом. – Идите домой. За ней тут хороший уход.

Катя постояла у постели подруги, вспомнила о Лаврове и вышла в коридор звонить. Ведь она обещала расспросить Дору о приглашенных на вечеринку и взять у нее список гостей.

– Ничего не вышло, – сообщила она, когда сыщик ответил. – Дора говорила что-то о канкане, о преддверии ада, о Париже… потом ей сделали укол, и она уснула.

– Преддверие ада? – переспросил он. – Странно. Что она имела в виду?

– Не знаю. Ей очень плохо. Нельзя бросать человека в беде. Ты же не собираешься…

– Извини, Катя, потом поговорим.

– Ты не один? – догадалась она.

Глория права, что каждый может стать провидцем. Особенно влюбленная женщина, чувства которой обострены.

В трубке повисло молчание.

– Я занят. Перезвоню, когда освобожусь, – бросил Лавров и отключился.

Катя застыла с телефоном в руке, ее сердце часто забилось. Она была взволнована. Ревновала. Злилась. Потом вышла из клиники и побрела куда глаза глядят. По дороге ей вспомнилась дама бальзаковского возраста – та самая, у которой подскочило давление, когда с Генрихом случилось несчастье. Даму звали Люлю, она была любовницей хозяина нескольких художественных галерей. По слухам, Люлю приторговывала антиквариатом подпольно. В связи с этим у нее были неприятности с законом, но дело замяли. Любовник позаботился.

Катя обращалась к Люлю по поводу приобретения картин для загородного поместья. Та помогла приобрести несколько полотен. С тех пор они не созванивались. Но в электронной памяти где-то должен быть ее номер.

Катя остановилась и достала телефон. Зачем ей понадобилась Люлю? Затем, чтобы появился повод встретиться с Лавровым и обсудить подробности того вечера. Катя не верила, что Генриха убили, но настойчиво внушала сыщику эту мысль. Ей понравилась идея о каком-то редкостном яде, и она ухватилась за нее, как за соломинку.

Если Генриха отравили, значит, у него был враг. И враг этот присутствовал в зале. Все его видели, но никто не догадывался, какие черные планы зреют в его голове. Люлю – записная сплетница – наверняка подскажет ей пару-тройку интересных версий.

– Вот он, номер! – обрадовалась Катя. – Уцелел! Чудесно.

На дисплее высветилось настоящее имя Люлю: Лидия Демцова. Вот кто посвятит Катю в тонкости чужой частной жизни. При правильном подходе, разумеется…

* * *

Жилище Люлю представляло собой смесь роскоши и убожества. Старые стены нуждались в ремонте, зато на них теснились картины в массивных багетных рамах. Потолок в гостиной облупился, зато с него свисала дорогущая хрустальная люстра. Рассохшийся скрипучий пол покрывали пушистые ковры. На мебели из мореного дуба лежала пыль. Цветы в китайской вазе увяли.

– У тебя уютно, – притворно улыбнулась Катя. – Старинный дом, высокие потолки.

– Бывшая коммуналка, – объяснила хозяйка. – Когда появились деньги, я выкупила у соседей их комнаты и теперь живу в этих хоромах. Нравится?

– Очень.

– Хочешь прикупить что-нибудь из живописи по сходной цене?

Катя кивнула, чтобы заинтересовать Люлю. Без выгоды та не станет тратить время на разговор. Тем более они с Катей даже не приятельницы – просто знакомые.

– Я была у Доры в больнице, – сказала гостья, пока Люлю сидела за ноутбуком, выводя на монитор каталог. – Ей ужасно плохо.

– Ой, не говори! Я до сих пор в себя не пришла! Сижу на таблетках. Так перенервничала, ты себе не представляешь!

Наверное, на ее прическу пошла уйма лака. Косметики Люлю тоже не жалела. Глаза подвела к вискам, как Клеопатра, губы отливали жирным малиновым блеском. Дома она одевалась так же вызывающе, как и на людях. Салатовые брючки плотно облегали ее бедра, а кофточка трещала по швам, подчеркивая каждую складку ее откормленного холеного тела. Своей пышной фигуры Люлю совершенно не стеснялась.

– Ты ничего странного не заметила? – спросила Катя.

– Где?

– В тот вечер в клубе, когда умер Генрих.

– Вот, взгляни… лирические пейзажи, – обернулась Люлю. – Есть неплохие работы. Выбирай.

Катя сделала вид, что рассматривает картины. Люлю шумно дышала рядом. От нее пахло мятой и коньяком. Видимо, она снижала давление не только таблетками.

– Ну как? Прелесть, правда?

– Да, – рассеянно кивала Катя. – Но я предпочитаю жанровые сценки. Кокетка перед зеркалом… влюбленная пара на лесной полянке.

– Жанровые? Сейчас… минуточку…

Перед гостьей, сменяя друг друга, замелькали полотна в духе старых голландцев.

– Это подражание, сама понимаешь, – объяснила Люлю. – Но отличного качества. Девятнадцатый век. Будешь брать? Вот эти две пастушки на фоне мельницы просто изумительны. Рекомендую.

– Я еще подумаю.

– Давай-ка чаю попьем. Зелененького, для здоровья. А?

Катя согласилась, лишь бы задержаться у Люлю подольше, поболтать с ней.

– Мне теперь кофе нельзя, – пожаловалась та. – Из-за давления. Зря я пошла к Доре на помолвку. Знала же, что добром это не кончится. Сколько я страху натерпелась! Пока не выяснилось, от чего умер Генрих, я места себе не находила. Мы все могли сыграть в ящик! Вдруг в шампанском был яд? Я тоже его пила.

– Кому понадобилось травить Генриха?

– У человека всегда полно завистников. Взять хотя бы Дору. Она бездарность, которая пробивает себе дорогу деньгами своего папаши. Не каждому это по душе.

Катя не удивилась тому, что Люлю осуждает Дору. В их кругу такое в порядке вещей. В глаза говорят одно, за глаза – другое. Люлю знала все и обо всех, а недостающие сведения черпала в своем воображении.

– Думаешь, у Доры есть враги?

– Враги есть у всех, милочка. Вопрос в том, на что они способны. Слава Богу, Генрих умер от остановки сердца, а не от яда. Иначе я бы перестала ходить на тусовки. Это опасно! Кто-то, кому ты не нравишься, может отравить тебя. Ужас!

– Человек не умирает без причины. Наверное, у Генриха в тот вечер был сильный стресс. Ты не видела, он с кем-нибудь ссорился?

Люлю задумалась, поджав губы и уставившись на экран, где картинные пастушки мыли изящные белые ножки в прозрачном ручье.

– Не помню… – выдала она после продолжительной паузы. – Это не важно, ссорился – не ссорился. И без того известно, что Балычев люто ненавидит Генриха. У Доры тоже недругов хватает. С ее скандальным характером странно было бы ожидать всеобщей любви.

– Кто такой Балычев?

– Мутный тип. Говорят, он промышляет финансовыми аферами. А с Генрихом у него давние счеты.

– Какие?

– Из-за женщины, – подмигнула накрашенным глазом Люлю. – Старо, как мир.

– Балычев ухаживал за Дорой?

– Боже сохрани! Нет, конечно. Такие перестарки, как Дора, его не интересуют. Он обожает нимфеток. Болтают, что у него есть собственный бордель где-то под Москвой. Исключительно для личного пользования. Правда, иногда он берет с собой какую-нибудь важную персону, которой желает угодить.

Люлю наклонилась и, дыша на Катю смесью ментола и алкоголя, шепотом добавила:

– Ходят слухи, он большой шалун, этот Балычев. Нимфетки от него без ума. Он умеет угодить и самой распущенной, и невинной скромнице. Впрочем, это только слухи. Мужчины сплетничают почище нас, особенно когда речь идет о сексе!

Люлю захихикала и направилась к шкафчику с посудой. Кухня в ее квартире была совмещена с гостиной, и хозяйка могла «без отрыва от производства» готовить угощение. Она включила чайник, достала чашки и коробку с шоколадом.

Катя подошла и принялась ей помогать.

– А что не поделили Балычев и Генрих?

– У них произошел серьезный конфликт, – сообщила Люлю, насыпая заварку в старинный фарфоровый чайничек. – Еще в Париже. Ты бывала во Франции? Кабаре «Мулен Руж» знаешь?

– Муж водил меня в «Лидо». Это на Елисейских полях.

– Так вот. У Генриха с Балычевым произошла стычка в «Мулен Руж». Чуть до драки не дошло. Хорошо, что на представлении было много наших. Они вмешались и замяли ссору.

– Из-за чего же они сцепились? – удивилась Катя, вспоминая Балычева. Вероятно, он был неприметной внешности, раз ничем не выделился среди гостей Доры.

– Говорю же, из-за женщины. В «Мулен Руж» артистки как на подбор – все по метру восемьдесят, талия, грудь, ножки. У Генриха там племянница танцует.

– В кабаре?

– А что такого? Престижное место, между прочим. Надо же было случиться, чтобы Балычев запал именно на родственницу Генриха. В общем, он свихнулся на этой долговязой красотке! Начал подбивать к ней клинья, а Генрих возьми и настучи ее папаше. Париж – не Москва, там другие порядки. Словом, Балычев получил от ворот поворот и затаил обиду. Он подловил Генриха прямо в зале, на представлении, подошел к его столику и устроил разбор полетов. Тот не смолчал, и пошло-поехало.

– У Генриха родственники во Франции?

– Ну да! Ты не знала?

Люлю разлила чай в чашки, поставила их на поднос и отнесла на столик перед компьютером. Катя взяла в рот шоколадку. Сладкое стимулирует работу головного мозга.

– Двоюродная тетка Генриха живет в Париже. У нее там цветочный магазин, муж и дочь, из-за которой и разгорелся сыр-бор. Кстати, Дора познакомилась с Генрихом в Париже, на площади Тертр. Он купил ее картину, она растаяла. Бедняжка…

Люлю тяжело вздохнула и прослезилась. Но тут же осторожно промокнула ресницы салфеткой, чтобы не потекла краска.

– Зачем было приглашать на помолвку Балычева, если они с Генрихом не ладили? – спросила Катя.

– Дора его не приглашала. Он сам пришел.

– Как это сам? Клуб «Фишка» не забегаловка, куда пускают всех подряд. Тем более на заказную вечеринку.

– На помолвку была приглашена подружка Балычева Соня. Очевидно, Дора понятия не имела, что у них роман.

– Дора могла не знать, – кивнула Катя. – Чего нельзя сказать о Балычеве. Он-то с какой стати увязался за Соней?

– Ты плохо знаешь Балычева. Когда он влюблен, то ни на шаг не отпускает от себя новую пассию. Его страсть сильна, но скоротечна. Остудив жар, он забывает о своей любви и устремляется на поиски следующей. Ах, где мои весенние года? – игриво поправила кудри Люлю. – Жаль, что я не в его вкусе.

– Какой у него вкус? Двухметровые блондинки с ногами от шеи?

– Дело не в росте. Балычев тащится от молоденьких кошечек с недоразвитым бюстом. Поэтому он обожает танцовщиц из «Мулен Руж». У них ценятся естественная, в меру полная грудь и, разумеется, аппетитная попка. Плюс антураж: павлиньи перья, складки, рюшечки, чулочки со швом, стразы и блестки. У Балычева это пунктик.

Катя подумала, что среди гостей Доры были несколько девушек, которые могли сойти за подружку Балычева. Она не обращала на них внимания, о чем теперь пожалела.

– Неужели ты не помнишь Соню? – удивленно протянула Люлю. – Она была неподражаема в коротком зеленом платьице с желтым боа из перьев.

Катя вспомнила. Ей таки бросилась в глаза девушка с желтым боа. Но кто был рядом с ней, она не заметила. Видимо, мужчина совершенно терялся на фоне своей экстравагантной спутницы.

Потом, когда Дора взобралась на сцену, все взгляды были прикованы к ней и ее жениху. Смерть Генриха повергла публику в шок, от которого гости не скоро оправились. Таким образом, Соня и ее спутник выпали из поля зрения Кати. Она больше не видела желтого боа ни возле трупа, ни потом при разъезде людей из клуба.

Значит, Балычев с подружкой сбежали.

– Спасибо, Люлю! – восторженно воскликнула она, указывая пальцем на экран ноутбука. – Я беру этих пастушек!

Хозяйка просияла и сразу забыла о «бедняжке Доре» и безвременной кончине ее очередного жениха. Бизнес – прежде всего. Ей удалось всучить Кате Прозориной дорогое полотно неизвестного мастера девятнадцатого века. Правда, опытные эксперты сомневались в том, что картина датирована верно. Но это уже проблемы покупателя, а не продавца.

Выпорхнув из квартиры Люлю, Катя торопливо набрала номер Лаврова.

– Я знаю, кто убил Генриха! – выпалила она, едва тот взял трубку…

Глава 8

Дневник Уну

За ужином в придорожной гостинице я вышла в туалет и больше за стол не вернулась. Это был отель, расположенный прямо на трассе. Мне удалось протиснуться в окошко туалетной комнаты и выскользнуть в теплую летнюю ночь.

На заднем дворе кошки делили объедки, брошенные им сердобольной поварихой. Светила луна. Гудело комарье. Извилистая тропинка вела к лесу. Я побежала в чащу, не думая ни о чем, кроме желания поскорее скрыться в спасительной темноте. Не пройдет и десяти минут, как меня хватятся и пустятся в погоню.

У меня не было с собой ни вещей, ни денег. Мой паспорт остался у Хозяина, и я понятия не имела, куда мне теперь податься. Лес пугал меня мраком и сыростью. Я не знала, какие звери здесь водятся, и боялась заблудиться. Под ногами хрустели сучья, я то проваливалась во что-то мягкое, то натыкалась на гнилые пеньки и стволы деревьев. Пару раз я чуть не разбила себе лоб, и замедлила шаг. Лицо и руки облепили кровососы, они лезли в нос и глаза, щекотали мне уши. Вскоре все открытые места на моем теле горели и чесались. Я плакала от страха и боли. Ветки расцарапали мне кожу, и ранки саднили. У меня не было времени разглядывать, что со мной. Я молилась, чтобы не упасть и не подвернуть или, не дай Бог, не сломать ногу. Тогда мне конец.

Я не знала, сколько прошло времени, и остановилась передохнуть, когда уже не могла дышать. Пот заливал мне глаза, сердце выскакивало из груди, в горле пересохло. Со всех сторон меня обступали безмолвные мрачные стволы. Пахло прелью и болотом. Неужели я забрела в топь? От этой мысли внутри все оборвалось.

Комариный звон становился нестерпимым, вокруг меня что-то трещало, ухало и чавкало. Словно леший с прочей болотной нечистью облизывались и причмокивали в предвкушении вкусного обеда. Крики ночных птиц казались голосами чертей, а лесные шорохи – крадущимися шагами медведя или волка. Сюда не проникала луна, и я ощутила себя в разверстой могиле, темной и глубокой. Далеко вверху подрагивали почти невидимые звезды. Где-то за деревьями дышала трясина. Из-под земли вырывались жуткие стоны и бульканье.

«Что ты наделала, Уну? – звучало в моей голове. – Ты погибнешь! Пропадешь!»

Я многое бы отдала, чтобы вновь очутиться в уютной и светлой гостинице, за столом в окружении моих язвительных и злобных товарок. Даже участь быть убитой Хозяином теперь не приводила меня в ужас. Может, я бы не так уж долго мучилась. Гораздо хуже утонуть в болоте или быть съеденной волками.

От усталости и боли накатило забытье. Я провалилась в темноту, из которой меня вывел громкий мужской басок.

– Глянь-ка, что я нашел! Вот это гриб, так гриб!

Я с трудом расплющила веки. Они отекли от укусов, и мои глаза не открывались. В узкую щелочку я увидела бородатую рожу и закричала.

– Живая! – обрадовался мужик. – Поди-ка сюда, Сенька!

Рядом со мной на корточки опустился мальчишка в спортивной курточке и кепке с мятым козырьком.

– Ого, батя! Ничего себе!

– Ты как тут очутилась? – спросил меня бородатый.

– За… заблудилась…

– Где корзина-то? Потеряла?

– Ага…

– Чего ж ты так вырядилась? – недоумевал мальчишка, уставившись на мои босоножки. – Руки голые, ноги босые!

– Лес – не танцплощадка, – качал головой бородатый. – А где твои-то? Бросили тебя?

– К-кто?..

– Ну, компания, от которой ты отбилась?

Я испугалась, что мальчишка с бородатым мужиком отведут меня в гостиницу и отдадут Хозяину, и сделала вид, что мне плохо.

– Горе с этими грибниками, – сердился мужик. – Понаедут, сунутся в чащу без компаса, без навигатора. Потом ищи их! Хоть бы позвонили, сообщили, что человек пропал. Небось, водки хряпнули и домой уехали. А эту бедолагу ночью в лесу оставили.

– Батя, она чуть в болото не угодила, – ввернул мальчишка. – Тогда бы ей хана!

– Цыц, ты. Не пугай девчонку. Видишь, она и без того сомлела. Страху, небось, натерпелась…

Он взял меня под мышки, поднял, взвалил на плечо и понес. Легко, словно куклу. Мне было неудобно висеть вниз головой, но я терпела.

Бородатый мужик оказался местным лесником, а мальчик Сеня – его сыном, который приехал к отцу на каникулы. Они жили в деревянном доме с печью и баней во дворе. В этой баньке я с удовольствием помылась и намазалась бальзамом из трав, от которого боль и зуд сразу утихли.

После бани я надела большую мужскую рубашку, которая была мне ниже колен, и вернулась в дом.

– Ты чья будешь? – спросил лесник, накрывая стол. – Городская? Из района?

– Ага, – торопливо кивнула я, желая избежать дальнейших вопросов.

– Ты ешь, ешь. Пища у нас простая, щи да каша. Зато полезная. Сенька, подай медку к чаю! Конфетами-печеньями мы не балуемся.

Аппетит у меня совершенно пропал. Я из вежливости запихнула в себя пару ложек щей и отодвинула тарелку.

– Не могу больше…

Лесник заставил меня выпить чашку густого травяного чая с медом, уложил на деревянную кровать и велел поспать, а сам отправился во двор. Они с Сенькой о чем-то переговаривались. Сквозь дрему я слышала, как поют за окном птицы и шумит лес. Потом все пропало…

Не помню, что мне снилось в тот летний солнечный день, полный запаха скошенной травы и птичьих трелей. Сон был тревожный и некрепкий. Кто-то нашептывал мне на ухо странные и непонятные слова: «Аф… йомен… эвибр… тах…»

Я вздрогнула и вскочила. В деревянной горнице, залитой светом, никого не было, кроме толстого рыжего кота. Свернувшись клубочком, он спал у меня в ногах.

Я вздохнула и осторожно встала с кровати, стараясь не разбудить кота. На окошке цвела красная и розовая герань, за окошком виднелся деревянный сарай, стог сена, забор и зеленый лес. Я покосилась на свои ноги – они были изранены, порезы и ссадины едва затянулись. Медленно ступая по теплому от солнца полу, я подошла к двери. Она была не заперта.

– Иди, куда хочешь, Уну, – пробормотала я. – Никто тебя не держит.

Я сообразила, что назвала себя чужим именем, и поразилась. Оно все-таки пристало ко мне. Потом я вспомнила о Хозяине. Он, вероятно, занят поисками беглянки. Что он со мной сделает, когда найдет?

Между окнами стоял столик, над ним висело овальное зеркало в деревянной резной раме. Я мазнула по нему взглядом и отвернулась. Руки чесались запустить в него чем-нибудь тяжелым. Например, глиняным горшком. Я спрятала руки за спину и поскорее отошла. Нехорошо портить вещи людям, которые меня приютили.

«Аф… йомен… – звучало в моей голове, – …эвибр…»

Я зажала уши, но назойливые слова продолжали звучать в моем сознании. От них было не скрыться, не избавиться.

«Аф… йомен…»

Я подумала, что лесник как-то добирается до своей сторожки. Можно дойти до трассы и поймать попутку. Только у меня нет денег, чтобы заплатить водителю. И я не знаю дороги, поэтому могу опять заблудиться.

«…эвибр… тах…» – отдавалось в моих висках.

Я замотала головой, рассердившись на новую напасть. Нервное напряжение, бегство и ночевка в лесу пагубно повлияли на мой рассудок. Чего доброго, я слягу и попаду в больницу. А там…

Я ни разу в жизни серьезно не болела. Несмотря на чудовищные бытовые условия и постоянное недоедание, здоровье меня не подводило. Странные слова в моем мозгу пугали меня больше, чем перспектива снова встретиться с Хозяином.

«Аф… йомен…»

– А-аа-аааа! – что было сил завопила я, пытаясь заглушить бредовые звуки. – Ааа-а! А-аааа! Аа-аааа!

Хлопнула дверь, и в комнату ворвался мальчишка.

– Ты чего орешь?

Я замолчала и застыла на месте, прислушиваясь – исчезли слова или нет.

– Дура! – с чувством произнес Сенька и сплюнул. – Напугала, оглашенная! Думал, ты кипятком обварилась. У нас чайник тяжелый. Можно уронить. Ты его не трогай. Лады? Если захочешь чаю, батю кликни.

Я опустила руки и кивнула. Внутри было тихо.

– Лады, – сказала я и повернулась к печи. Там стоял огромный пузатый чайник, черный от копоти. Мне вдруг захотелось пить.

– Налить тебе воды? – догадался Сенька. – Погодь, я колодезной принесу.

Вода из колодца была холодная и чистая, как слеза. От нее сводило зубы.

– Мне домой надо, – солгала я, возвращая ему кружку. – Трасса далеко отсюда?

– Не-а. Ты по лесу крюк сделала, чудом в болоте не утопилась. Болотце у нас маленькое, но топкое. Один неверный шаг, и буль-буль.

Я содрогнулась и мысленно поблагодарила судьбу, что она уберегла меня от страшной смерти.

– Проводишь меня к трассе?

– Отчего же не проводить? – улыбнулся щербатым ртом Сенька. – Оклемаешься, и пойдем. Только завтра уже.

– Почему завтра?

– Погляди на свои ноги-то. Живого места нет. Обувка у тебя для лесу непригодная. Я тебе свои старые сапоги дам. Они мне малы, а тебе как раз будут. Ты девчонка.

– Сегодня давай.

– Не-а, – заупрямился он. – Сегодня нельзя. Батя заругает. Ты идти не сможешь. А тащить тебя некому! И на лошадь не посадишь. Приболела лошадь, хромает. Подкову менять надо.

«Аф… йомен… эвибр…» – прошелестело у меня в ушах, и я зажала их ладонями. Потребовала:

– Уходи, Сенька!

– Ты че, обиделась?

– Уходи! Мне нужно побыть одной…