Текст книги "Она читала на ночь"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 2

Солнечный луч медленно подбирался к изголовью кровати, пока наконец не разбудил Иллариона Гусарова, писателя, непризнанного гения, которым он себя считал.

– Не мог бы ты, парень, придумать себе псевдоним поскромнее? – говорили ему режиссеры театров и киностудий, куда он приносил свои пьесы и сценарии.

– Это мои настоящие имя и фамилия! – обижался Илларион.

Он писал о молодежи, о ее мечтах, надеждах и разочарованиях, но, похоже, никого эта тема не интересовала. Пьесы и сценарии накапливались на полках в его рабочем кабинете, что, естественно, не улучшало желчный характер драматурга. Ему приходилось подрабатывать критическими статьями о театральных постановках, сюжетами для комиксов, кукольных спектаклей и прочей дребеденью. И вот наконец он нашел человека, согласившегося ставить его пьесы. Этим человеком оказался режиссер авангардного театра Эрнест Яковлевич Козленко, раздражительный и нервный мужчина средних лет, худой, жилистый, в маленьких круглых очках зеленого цвета, обладающий каким-то женским, но чрезвычайно громким голосом.

– Пожалуй, друг мой, – пищал Козленко, – я возьму этот ваш сценарий, но только с одним условием!

И тут он принимался перечислять, что и где Илларион должен переделать и подправить. Получалось, что переписывать надо было каждую сцену, дабы приспособить ее к вкусам режиссера. Илларион скрипел зубами от злости, но… делать было нечего, и он переписывал. В конце концов, ему нужно было приобретать имя в театральных кругах. А как это сделать, если твои пьесы никто не ставит? Тебя не знает театральный мир, тебя не знают зрители, критика о тебе не пишет, и ты пропадаешь в безвестности, губишь свой талант на корню! Так успокаивал себя Илларион Гусаров, работая над очередным авангардным спектаклем для Козленко. Впрочем, это мало помогало. Драматург ненавидел режиссера всеми фибрами своей души, он просто видеть его не мог без содрогания.

– А-а, Илик! – пронзительно визжал Козленко, встречаясь с писателем в коридорах театра. – Прекрасно выглядишь! Ты переделал тот диалог, о котором мы говорили?

Вдобавок ко всему, Эрнест Яковлевич придумал Гусарову эту дурацкую кличку – Илик! – которую тут же подхватили актеры, осветители, гримеры и прочий театральный люд. Они тоже взяли себе привычку обращаться к Иллариону с отвратительной фамильярностью. Илик! Это ж надо! Какой он им Илик, этим соплякам и бездарям! Возомнили себя великими артистами, а сами двигаются на сцене как заведенные куклы и играют насквозь фальшиво!

Словом, драматург терпеть не мог не только Козленко, но и всю его бестолковую труппу, состоящую в основном из молодых выпускников театральных институтов – распущенных, невежливых, нелепо разодетых парней и девушек, с жуткими крашеными волосами, дикими манерами и жаргоном уличных хулиганов. И в таком коллективе ему приходится работать! Ему! Которому должны рукоплескать восторженные зрители столичных театров! Ирония безжалостной судьбы бывает порой невыносима…

Господин Гусаров вел богемный образ жизни, как он считал, – выбросил из квартиры всю мебель, кроме стола для компьютера и книжного шкафа, постелил на пол домотканые половики, расставил низкие кушетки и разбросал бархатные подушки, а стены увешал картинами в духе примитивизма, на которые не мог смотреть без умиления. Он спал до полудня, курил за работой трубку, изредка попивал, что, по его мнению, было присуще творческим натурам. Жениться он не думал, предпочитая иметь дело с длинноногими девочками, которые приходили и уходили – ни хлопот, ни претензий, ни однообразия. В общем, такая жизнь вполне бы его устроила, если бы прибавить к ней побольше денег и, главное, славы. Слава даже важнее!

Иллариону Гусарову иногда снилось, что он идет по Крещатику и все его узнают, оборачиваются и показывают на него пальцем. Да пусть даже так! Пусть вездесущие и нахальные корреспонденты щелкают своими фотоаппаратами и берут у него интервью, а красивые женщины преподносят ему цветы и просят автограф… Пусть! Он согласен нести это тяжкое бремя известности! Лишь бы она наконец пришла к нему!

Размечтавшись подобным образом, особенно неприятно было возвращаться к суровой действительности: насмешкам актеров, придиркам Козленко и маленьким гонорарам, которые выплачивали писателю в театре. Илларион Гусаров тешил себя надеждой, что однажды он проснется знаменитым. Как это будет, он не знал. Но свято верил, что желанный день придет.

«Завтра надо идти в театр!» – закатывая глаза, подумал драматург, и ему сразу захотелось курить.

Коробку с табаком и несколько трубок он держал в комнате, оборудованной как рабочий кабинет – стол с компьютером, ящики с книгами и словарями, книжные шкафы и полки, на которых давным-давно должны были стоять шикарно изданные тома сочинений Иллариона Гусарова, а вместо этого валялись пыльные журналы, газеты и папки с рукописями.

«Чтоб ему пусто было, этому Козленко, – с привычным раздражением подумал писатель, набивая одну из трубок. – Ничего, придет и мое время. Посмотрим тогда, кто из нас дурак!»

Илларион вышел на балкон и глубоко затянулся. Табак он предпочитал легонький, да и курил больше для важности и поддержания имиджа. Он любил подходить к зеркалу и созерцать в нем себя с трубкой и глубокомысленным взглядом бесцветных зеленоватых глазок. Да, внешностью он немного не вышел… но разве в этом дело? С лица воды не пить. Человека что красит? Талант!

Над Киевом стояла теплая летняя ночь, полная неясных шорохов, шума листвы и звуков затихающего города. Небеса блистали мягким светом звезд. Луна была полная, желтая, льющая на дома, проспекты и скверы тревожный свет. Господин Гусаров представил себе, как он мог бы описать всю эту торжественную, тихую картину ночного города в темно-синих и бархатно-черных тонах: и эту луну, низкую и огромную, как золотое блюдо, и эти мерцающие звезды, и свое ощущение… волнения и страха, подкрадывающееся прямо с этого напряженно сияющего неба.

– Что за странные фантазии? – пробормотал Илларион, выпуская очередную порцию дыма. – Козленко таких «красот» в тексте не одобрит. Скажет, что это «декадентские штучки» и «белогвардейщина».

Все, что режиссеру не нравилось, он называл «белогвардейщиной». Козленко считал себя революционером театра и всех, кто не вписывался в его рамки, обзывал «пережитками прошлого» или «отрыжкой Российской империи». Оригинально выражаться было частью той игры, которую он старательно вел перед зрителями, критиками и труппой. Козленко одевался во все черное: бесформенные штаны наподобие мятых шаровар, рубашка-косоворотка, свисающая чуть ли не до колен и поверх нее – кожаная жилетка. Прическа ежиком и круглые зеленые очки на носу довершали его «авангардный» вид. Режиссеру было около сорока, но благодаря худобе и какой-то нервной вертлявости он походил на староватого юношу. Его пронзительные вопли по малейшему поводу делали его предметом добродушного подшучивания. Кличка Козел приклеилась к нему скорее из-за жидкой бородки и особого подпрыгивания при ходьбе, нежели из-за фамилии. Хотя… она сыграла в этом не последнюю роль.

Илларион с ненавистью вспомнил прыжки Козленко во время репетиции, когда некоторые реплики казались ему слишком слащавыми или, наоборот, излишне резкими. Режиссер поворачивался к автору и, сдвигая очки на лоб, требовал очередных изменений в тексте.

– Это надо переделать! – вопил он. – Непременно переделать! У нас авангардный театр, а не литературная гостиная княжны Таракановой!

«Княжна Тараканова» служила в его устах ругательством, которым он награждал молоденьких актрис. Других Козленко в труппе не держал, считая, что чем человек старше, тем труднее он воспринимает новые веяния.

– Господи! – взмолился драматург, поднимая глаза к темному, бездонному небу. – Как он мне надоел, этот Козел! Как он мне осточертел! Вместе с его дурацким театром и сопляками-актерами, которые похожи на придурков!

Ему вдруг захотелось бросить всю эту мышиную возню со сценариями, пьесами и репетициями и заняться чем-то серьезным, значительным, что принесет ему настоящую славу, а не бесконечные унижения и разочарования.

«А не написать ли мне роман? – подумал Илларион, холодея от предчувствия удачи. – Такой, чтоб у всех дух захватило! Фантастический роман! Вот что сейчас нужно! Завтра же займусь…»

Долгий зевок свел ему челюсти. Господин Гусаров посмотрел на часы: они показывали половину второго. Ему давно пора спать, а не топтаться на балконе! Трубка потухла, но писатель даже не заметил этого. Обдумывая шедевр, который ему предстоит написать, он поплелся в гостиную и улегся прямо на пол, покрытый бархатными подушками. Сладкая дремота смежила его веки, и Гусаров окунулся в неведомый и прекрасный мир, звенящий медными трубами славы. Он видел себя титаном, наподобие великого Микеланджело Буонарроти, создающим уникальные произведения искусства. Из-под его гениального пера выходят роман за романом, которые идут нарасхват. Издательства наперебой предлагают ему выгодные контракты, критики захлебываются от восторга, читатели берут штурмом лотки и книжные магазины, а Козленко – ненавистный идиот – становится от зависти еще более зеленым, чем его идиотские очки!

– Его уже забрали, – доложил Вадик, который успел сделать анонимный звонок в милицию и проследить, как тело Андрона погрузили в «скорую» и отправили в морг.

Господин Шахров барабанил пальцами по столу, что служило признаком волнения.

«Чего это он?» – подумал Вадим.

Все знали, что Шах был жестким, хладнокровным и безжалостным. Его мало трогала судьба «братвы». Правда, Андрон был рангом повыше, но все равно… Да и смерть, похоже, естественная.

– У Якимовича родственники есть? – поинтересовался Егор Иванович, убирая руки со стола и откидываясь на спинку кресла.

– Кажись, мать… где-то в Юхновке.

– «Кажись»! – недовольно передразнил Шахров. – Когда разговаривать научитесь как следует? Шантрапа… Ты ж в институте как-никак образование получал. Да еще в медицинском! А теперь и вовсе… в приличном заведении служишь. Я в «Вавилоне» дурного тона не потерплю. Это вам не рынок, не харчевня и не стадион! Понял?

Охранник торопливо кивнул, нервно сглатывая. Он знал, что Шах ненавидел вульгарщину и на жаргон переходил крайне редко, только во время серьезных разборок. От всех, кто работал в «Вавилоне», требовались безукоризненная вежливость и чуть ли не аристократический лоск.

– На, возьми! – сказал Шахров, вытаскивая из ящика стола пачку денег. – Съездишь в морг, договоришься, чтобы вскрытие сделали срочно, не тянули. И сообщишь причину смерти.

– Ладно.

Вадим не сомневался, что Андрон умер от остановки сердца, и беспокойство шефа его удивляло. Но ни спорить, ни возражать охранник не стал. Лучше выполнять, что приказано.

– Так где, говоришь, у него мать?

– В Юхновке, – пробормотал Вадим.

– Надо сообщить. И займись, пожалуйста, подготовкой к похоронам.

– У Андрона мать… пьющая. Вряд ли она приедет.

Охранник хотел сказать «алкоголичка», но вспомнил предыдущий выговор и выразился иначе.

– Тем более. Поедешь и привезешь ее.

Шахров вроде бы сказал все, но не отпускал Вадима, продолжая смотреть на подставку для ручек в виде бронзового орла. Тревожные мысли, которым он не находил объяснения, витали в его голове и не давали перейти к обычным каждодневным делам.

– Кто из ребят был особенно близок к Андрону? – спросил он.

Охранник бестолково молчал, почесывая бритый затылок.

– Вроде никто. Так, по делам общались, а друзей у Андрона не было. Он один любил быть, сам по себе.

– А женщина? Была у него женщина?

– Телок он не жаловал. Так, иногда… для здоровья.

Егор Иванович поморщился, но делать второе замечание по поводу «некультурных выражений» не стал.

– Выясни, с кем Андрон в последнее время встречался.

– Будет сделано, Егор Иванович… О! – Вадик хлопнул себя по лбу и просиял. – Вспомнил! Андрон пару месяцев назад с Эдом вроде как сошелся. В киоск к нему зачастил, и домой… Я сам несколько раз подвозил.

– Эд? Кто это?

– Киоскер! То есть продавец в киоске с «горючкой». Со спиртным, – поправился охранник и покраснел.

– Ну? Говори толком.

– Так я же говорю… Андрон начал им интересоваться. Не знаю, по какому поводу.

– Этот киоск чей? Эда?

– Нет, что вы. Это наш киоск, то есть Андрона.

Вадим нервничал, боясь проявить себя перед Шахом бестолковым мямлей, и оттого путался и отвечал невпопад. Страх делал с ним то, чего он как раз и пытался избежать.

– Может, Андрон заезжал к Эду по делам? За выручкой, например.

Охранник пожал плечами.

– Я думаю… У Эда есть сестра. Я ее один раз видел. Ничего особенного. Но Андрону, кажется, она понравилась. Вдруг он решил приударить за ней?

– Приударить? – удивился Шахров. – Что-то я за Якимовичем интереса к женщинам не замечал!

– Во-во! И мы с Саньком не поняли. Чего он в ней нашел? – охранник помолчал. – Как же ее зовут? Ксения, по-моему… Точно, Ксения.

– Замужняя?

– Нет. Она художница. Эд рассказывал, что сестра помешана на живописи, и вообще… не от мира сего. Ну, художники, музыканты или артисты, они все чокнутые. Творческие люди! Для них что-нибудь выдумывать, прикалываться – обычное дело.

«Интересно. А я и не знал, что Андрон влюбился, – подумал Егор Иванович, отпуская охранника восвояси. – Странно… Он от меня ничего никогда не скрывал».

Шахров вспомнил, как они с Андроном познакомились. Это случилось в лесу, на разбитой, ухабистой грунтовке. Шел дождь. Егору Ивановичу было плохо. То, что ему удалось добраться до дороги, само по себе казалось чудом. В его жизни всякое бывало – и опасное, и таинственное, и обыкновенное. Тогда в лесу он оказался неспроста. Старые долги тянули за собой необходимость периодически устраивать «разборки». Уголовное прошлое нет-нет да и давало о себе знать. Глубоко личное, давно похороненное на дне памяти неожиданно всплывало, проявлялось в самый неподходящий момент. Вот и в тот раз пришлось идти на встречу одному. Чего-то не учел, что-то сорвалось, пошло не так… Шахров помнил только, как ощутил горячий толчок в боку, а потом удар о землю. Это уже потом, позже, придя в себя, он понял, что его пытались убить: ударили ножом и выбросили из машины. Как и сколько он полз под дождем, неизвестно. Выходит, если бы не Андрон, решивший съездить за медом на дядиной машине, быть бы Шахрову покойником. Он и так потерял много крови, долго лечился, еле вернул себе былую форму.

В том злополучном лесу, оказывается, располагалось что-то вроде пасеки. Какой-то умелец собирал дикий мед и продавал желающим, а потом поставил на полянке несколько ульев. Подробности Шахров узнал со слов Андрона. Дескать, жена дядькина приболела, вот он и попросил «внучатого племянника» съездить за медом и даже дал ему свою машину. Родство у них получалось седьмая вода на киселе, но Петр Афанасьевич приехавшего из провинции парня пригрел, кормил, поил и искал работу. Андрей, в свою очередь, пытался хоть чем-то услужить городским родственникам. Вот и отправился в дождь и слякоть по плохим дорогам за диким медом для тетки. Но не доехал. Природная внимательность, умение замечать всякую мелочь сослужили свою службу: сквозь дождевые потоки, начинающиеся сумерки, деревья и кусты Андрей сумел разглядеть лежащего на земле мужчину, остановился, подошел… Человек был еще живой, но без сознания. Его пиджак намок от крови. Недолго думая парень подхватил раненого на руки, отнес в машину и положил на заднее сиденье. Обратно в город гнал по скользким, мокрым дорогам, на свой страх и риск.

Мужчина пришел в себя, велел в больницу не ехать, а везти его по такому-то адресу. Андрей сделал все, как его просили, – доставил раненого куда следует, раздел его, вымыл как мог и отправился за врачом. В намокшем от крови кармане пиджака нашелся пухлый, набитый долларами бумажник, из которого Андрей черпал средства на еду, лечение и плату врачу за молчание. Рана, по словам доктора, была не особо серьезная, нанесена вскользь, но крови вытекло много, и это являлось основной опасностью для жизни.

Так Егор Иванович Шахров оказался обязанным Андрону жизнью. А долги надо платить. Во всяком случае, Шахров к этому относился ответственно, воздавая каждому по заслугам – за добро платил добром, а за зло… «Бог мне судья! – любил повторять Егор Иванович. – Перед ним и ответ держать буду». Кстати, Андроном парня стал называть именно он, и с его легкой руки прозвище подхватили остальные, в том числе и сам Андрей.

Пока рана полностью не затянулась, Егор Шахров предпочитал оставаться на никому не известной квартире в окраинном районе Киева. Андрон ухаживал за ним: варил бульоны, бегал по магазинам, привозил и увозил врача.

– Ты чем занимаешься, парень? – спросил Шахров, когда ему полегчало. – Работа есть?

– Не-а… – покачал головой Андрон. – Петр Афанасьевич обещал устроить.

– Это кто ж такой?

– Племянник моей бабушки.

– Шутишь?

– Да нет, правда… Я из Юхновки приехал, он разрешил пожить у него, пока не найдется работа. Он адвокат.

– Ясно. Ты ему ничего про меня не рассказывал?

– Зачем? – удивился парень. – Я вернул ему машину, объяснил, что встретил бывшего одноклассника и поживу месяцок у него. По-моему, дядя обрадовался. Как ни крути, а я их с теткой стеснял. Они мне вообще-то не дядька с теткой, но… надо же их как-то называть.

Егор Иванович успокоился. Вот такой обычный паренек из маленького, захудалого городка ему и нужен. Ни знакомых, ни старых связей у него в Киеве нет, и это очень, очень хорошо. Просто отлично.

В жизни Шахрова было много «темных пятен». Иногда обстоятельства складывались как в том несчастливом для него лесу… и не попадись тогда на дороге Андрей… Парня отпускать нельзя. Из него может получиться прекрасный помощник, при соответствующей обработке, конечно.

– Ты что делать любишь? – поинтересовался Егор Иванович.

– Рыбу ловить! – выпалил Андрей. – И телик смотреть!

Шахров не мог сдержаться и долго смеялся, морщась от боли.

– Я не о том, – отсмеявшись, пояснил он. – Я о работе.

– А-а… даже не знаю. Наверное, мне с машинами возиться нравится. Дядя Вася научил.

Кто такой дядя Вася, Шахров выяснять не стал и сразу предложил:

– В автомастерскую пойдешь? Я договорюсь.

Андрей согласился. Так началось его сотрудничество с Шахом. Давно это было… Почитай, лет двенадцать минуло. Андрон поднимался по «служебной лестнице» медленно, но уверенно. Он был не слишком умен, зато предан Шаху как собака. Егор Иванович взлетел так высоко, что голова кружилась. Вместе с ним росли и его люди. Андрон, например, стал коммерческим директором целой сети мелких фирм, отмывающих деньги, возмужал, набрался опыта, приобрел солидность и неторопливую обстоятельность, которые нравились Шахрову. Они были друзьями, если такое явление могло существовать между людьми настолько разных уровней, как Андрон и Шах. Тот дождливый вечер в лесу, когда Андрей еле полз по дороге на старой «волге» адвоката Якимовича, а Егор Шахров валялся в грязи, истекая кровью, – по-настоящему сблизил их.

Егор Иванович никогда не был женат. Его род занятий исключал длительные привязанности. Имея жену, детей или даже постоянную любовницу, он становился уязвимым для своих недругов и конкурентов. Близкие, любимые люди могли стать его слабым местом, той ахиллесовой пятой, на которой его старались бы подловить и оказать воздействие. А так господину Шахрову было не о ком беспокоиться, кроме себя. Смерти он не боялся, а расчетливость и хладнокровие помогали найти в любой ситуации правильное решение. Чем выше он поднимался, тем меньше было «наездов». Они стали реже, но и гораздо круче. Тут уж не зевай, не то без головы останешься! Впрочем, такая жизнь господину Шахрову была по душе. А женщины… они, разумеется, были. Как же без них? Но в основном приходили и уходили, забывались, исчезали, как прошлогодний снег. Егор Иванович делил с ними только постель. Больше ничего. Совсем.

Наверное, Андрон подражал в этом своему благодетелю. Скорее всего, он видел в Шахрове отца, которого в жизни у него не было. Они никогда не обсуждали тему женщин – само собой предполагалось, что это не заслуживает внимания. Бабы – это несерьезно. Суета сует, блажь, в которой не дай бог увязнуть. Получалось, что Андрон таки увяз…

Смерть помощника подействовала на Шаха сильнее, чем он мог ожидать. Андрон был молодым, здоровым, сильным мужиком, который ни разу ничем не болел, кроме насморка. Месяц назад он отмечал в «Вавилоне» свое тридцатилетие. И вдруг… Какая нелепость!

Что-то в этом всем настораживало Егора Ивановича, не давало покоя. Может, несколько разломанных сигарет, которые валялись у кресла, в котором сидел покойник? Значит, Андрон волновался. Ну и что? Не до такой же степени он дал волю эмоциям, чтобы умереть? Это просто абсурд. Андрон не сопляк какой-нибудь, не раз бывал в серьезных переделках, участвовал в разборках, подвергался опасности… Ему подобное не впервой. Что же, выходит, он от любви умер?

Бронзовый орел с громким стуком упал на стол. Оказывается, господин Шахров все это время крутил его в руках. Глупое предположение рассмешило и вместе с тем озадачило Егора Ивановича.

Однако надо будет познакомиться с этой Ксенией.