Текст книги "Троесолнца"

Автор книги: Наталья Шунина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

К институту самым медленным шагом он прибыл на час раньше начала занятий. Сел в столовой, где всё пахло тушёной капустой и думалось о хвостах, и услышал пиликанье мобильного.

– Молодой человек, – в трубке женский прерывающийся голос, – вы интересовались насчёт моего работника, да, Анастасия Ивановна… Он умер! Точнее, убит! Только что была на опознании. – Голос прервался, послышалось напряжённое дыхание, и затем истерически понеслась речь, доходящая до плаксивых взвизгиваний: жуть-жуть-жуть какая-то! Зверская история… Убит мой работник! Убит! Завтра так и меня убьют! В драке между гастарбайтерами. В камере сидел один! Он его убил!

– Как убит? – сполз на стуле Нежин и разом послабел, точно насосом выкачали из него всю кровь.

– Именно! – завизжало в трубке. – Вы понимаете, насколько небезопасно стало! А мне Сикорский рассказывал про драку в баре… Что, если завтра эти гастарбайтеры нам мстить начнут?.. Сейчас только друг друга, а потом нас… когда многие границу перейдут, тогда нас… Страху сколько становится!

– Это точно был он? – схватился за последнюю надежду Нежин.

– Ну кто ещё! Он!

В голове у юноши помутнело. Глаза потемнели, заволоклись, будто зрение исчезало и глаза застилал туман, а Анастасия Ивановна взбудораженно верещала:

– Страху сколько! Кого через границы пускаем! В барах драки устраивают, убивают друг друга, это иго, а мы всё пускаем… ведёмся на дешевизну… А чего их поля маковые стоят! У них-то и паспортов у большинства нет… убил кто кого, неизвестно, вы понимаете, сколько страху! Всё теневое! Статистики нет! Откуда ей взяться! От нас всё прячут… их не считают… Когда их станет ещё чуть больше, они пойдут на нас! – в какую-то секунду Нежин всё-таки уловил, что она тараторила, и сказал:

– Это не гастарбайтер его убил.

– А кто? – притихла Анастасия Ивановна и, кажется, вся напряглась и сделалась ухом.

Нежин бросил трубку.

«Кто-кто! Да я! И как я смею гнать на кого-то! Я это! Это прядильня моя чёртова! И ублюдок тот, депутатский сынок, не зря вылез! Вылез! Откуда бы взялся мажор в «Дымовине»! Или даже нет, он не виноват, это всё я влез, когда не просили», – художник треснул по металлическому столику, ногой отбросил стул и выбежал, слыша вслед гомон разбушевавшихся кухарок и ругань повара.

«Убит… убит… убит… Но почему? Почему я сунулся? И потому так произошло, что сонастройка со вселенной – претензия на высшее… замашка на равенство Ему! Или, скорее, нет никаких таких нитей, нас связывающих и плетущих ткань бытия, нет! Все мы должны скоблиться, барахтаться, как в дерьме, в нашем мирке, и на гармонию рот не разевать, не зариться! Хотя чувствую, если бы я не стал этим голову себе ломать, жил, как все, метис был бы жив! Всё это моя прядильня наделала! – И как обухом по голове его ударило. – А кольцо с кентавром разве совпадение? Неужто всё совпадение?»

И представилось ему, пробегающему с лицом ошарашенным, бледным, что всё это: от первого его плача до кленового листа, который, плавно кружась, падал сейчас вниз, к его ногам, – всё это совершенно не случайности и не совпадения, но узреть шов между листом и носком его кед, между его суеверно-благостной помощью и гибелью метиса под силу только тому, кто живёт в пустоте и чует толк в абсурде! Ведь что есть вся жизнь, если не абсурд? А если ты, наконец, разобрался, зачем в мире есть абсурд, разве ты не разобрался и со смыслом сущего?

Померещилось Нежину, что листы бумажные, вальсируя в потоках чистого, прозрачного воздуха, на него падают как-то ненатурально, как-то слишком изысканно, балетно, хореографически, точно под музыку, что здания картонные вот-вот наклонятся и упадут от ветра, и люди-куклы, крашеные марионетки, шествуют по улицам несметными толпами, высоко поднимая игрушечные коленки и вытягивая губы для поцелуев, и доставая из карманов окровавленные ножички и пухлые кошели, набитые золотом и монетами, и вот-вот всё это просто исчезнет, улетит, как облако пыли, и все куски соберутся в яйцо, и оно треснет, и внутри не окажется ни белка, ни желтка, а только зияющая на весь расширяющийся мир пустота. Вульва, рождающая пустоту и ею же оплодотворяющаяся.

«Ха-ха! – через мгновение залился истерическим смехом Нежин. – До какого абсурда я себя довёл! Убийцей назвал! Да я не имею к этому никакого отношения! И меня вообще не должно беспокоить, что там с ними происходит и посадят ли ещё какого-то таджика за то убийство, которое совершили братки! Не имею отношения и не имел! И совесть моя чиста, как родник! Пусть всех сажают и убивают, я тут ни при чем. Пусть прокурор волнуется! Пусть шайка эта, прибравшая город, трясётся, что пробьёт их час!»

Он ещё долго хорохорился, но, не дойдя до дома, улёгся на подвернувшейся уличной скамье и зажмурил глаза: ему стало плохо. То ли страх безумия подкрадывался, то ли происходил какой-то спазм сосудов, но всё в его организме, будто на шарнирах, разболталось, заходило туда-сюда, то приливала кровь в конечности и они пекли, то он зяб ни с того ни с сего, и чувства все такие странные появлялись, точно каждый орган его отдельно: печень, сердце, половые органы, шея, мозг, – всё будто не в ладу друг с другом и сейчас расщепится, разойдётся навсегда, а ему придётся только орать вслед этому расщеплению. Только вот рёбра, напротив, сжимало тисками, и даже, кажется, они сплющивались, беспощадно придавливая бедное сердце. И больше всего горечи и тяжести пряталось в сердце. Ритм его сбивался, и в этот момент остальные органы такой какофонией звучали внутри, что он еле помнил себя в потоке этой душегубной хвори.

Дошёл он до дому где-то часа через два. Его потревожила бабуся: думая, что он пьян, она решила его спихнуть со скамьи и потрясти у его глаз палкой, вспомнив про Союз и закон о тунеядстве. Дома, среди своих работ, он сел на пол, потом свернулся на полу калачом, подложив ладонь под голову, и, совершенно ни о чём не думая, не разгадывая никакие ребусы, которыми окружил себя и замучил, закрыл глаза. Как будто вечность протекла с тех пор, как он узнал о смерти… Как будто ничего и не было… Никогда! И эта раздвоенность щемила внутри: так было или не было?.. И что вообще со мной?

«Господи, помоги же мне, – жалобно простонал он, когда дух его измучился от этих постоянно странных ощущений, безудержно несущихся по нему и расщепляющих его на невыносимо мелкие части, разделяя его заживо. – Ах, если бы ещё я верил», – бухнуло следом, как будто лишив последней надежды и забросив его в ту самую зловещую вульву пустоты.

И следом вытекли несколько горьких слезинок, не несущих ничего: ни облегчения, ни раската боли. И он то ли забылся, то ли уснул.

Проспал он около десяти часов. Проснулся к вечеру. Но не на полу, где засыпал, а на кровати. Вспомнить, как он туда перешёл, он не мог, да и не хотел. Юноша сел в кровати и долго думал об этой смерти, припоминал свои мысли, детали соревнования, лица, выражения и, главное, свои прогнозы: «Вот помогу метису и стану чуть лучше, а потом возьмусь за китовраса, за первый заказ, за мечту». И даже та праздничная туча, похожая на зарево радости, ему вспомнилась, и его зашкаливающее, гигикающее счастье и перевдохновлённость. А сейчас заказ был где-то уже далеко, точно в чертогах рая, и там же высоко парила мысль об искусстве, а сам он сидел и кашлял от серы, сквозившей из пакостных нижних врат.

– Вот погиб человек, а сейчас ещё какого-то таджика невинного посадят, и всё я запустил…

Об успехе своего первого заказа он уже не мечтал, не пытался купить его благими делами, выслужить его, спрясть, унюхать интуицией его секреты, не пытался отдать ему дань и уважение и преклонить перед ним и искусством колено. Ему казалось, что всё уже, увы, провалено. Всё. Подходил четвёртый день, а он не открывал книг, не работал над эскизами. И даже заползала в его удручённую голову мысль, мол, откажусь от всего, от всего художества разом, ведь художник должен быть чист, а он… А он нет. И снова-снова восставала в его уме эта случайная смерть. Нежин ерошил себе волосы, бил себя по щекам, тянул за уши, пытаясь чуть-чуть активизировать усталый, потерянный ум, но никак, никак не мог понять, в чём дело, почему так произошло. И ведь если бы не появлялось намерение «спрясть» успех картины, достигнув гармонии с миром, он бы так не убивался, но вот его-то намерение… У него ведь было намерение! И уже сложнее было убедить себя, что это не зависящая от него череда случайностей. И опять-таки на ум приходило кольцо.

– Стало быть, сейчас мне надо помочь тому таджику, которого посадят ни за что ни про что… А вдруг мне просто пытаются объяснить, что моя прядильня – зло и если я дальше буду на неё настраиваться, усердствовать, то дальше буду нести несчастья, и надо срочно прекратить и не подчиняться внутреннему голосу? Но, шут гороховый, сколько же во мне гордыни! Считаю, якобы мне будут объяснять что-то смертью человека! Надо выкинуть все эти правила и просто работать.

Он попытался приблизиться к станку, но поморщился. Всё в нём протестовало. Как будто напоролся на невидимые штыки, с которых капала кровь метиса, а из-за штыков, точно шорох, ядовито шелестели голоса: «По твоей вине… Вина твоя… И что ты хочешь? Радости творчества? Успеха росписи? Твой китоврас станет похожим на сатира с козлиной бородой. Иди отсюда, убийца от добра! Ты перевёртыш!»

В окне снова висела тьма. Юноша подсчитал деньги и, не зная, что с собой делать, решил пойти в «Дымовину», забыться в её чаду и угаре. Хотя правило предписывало иное.

«Го-о-ол!!! Го-о-ол!» – ревело единоголосыми зычными раскатами из бара, «Го-о-ол!» – гремели глотки. «На последней минуте! О, вмазал! Нет же! О!» – и мужчины в остервенелой радости поднимали руки, кулаки, локтями били в собственные тощие и выпуклые животы, с энтузиазмом чокались, разливая пиво и скалясь во все зубы, гогоча, обменивались дружественным матом счастья, и вдруг стихийная волна останавливала все эти восклицательные «г, м, ц-ц-ц, Ть! Ху!» и снова щедро, разливисто, как река Вологда, грянул «го-о-ол», чуть более хрипящий, чуть более шальной и самозабвенный.

«Го-о-ол!» – сотрясалось всё. «Го-о-ол!» – лоснящееся покрасневшее лицо икнуло, рассмеялось, рука бабахнула Нежина по плечу и потрясла его, а хозяин ещё раз проорал «Го-о-о-л!», как бы в поздравлении, и с приглашением войти, и с выражением желания, если что, обсудить произошедшее.

– Гол, – утвердительно кивнул Нежин и попытался улыбнуться. Но вышло так кисло и бледно, что лоснящееся лицо тут же насупилось и подозрительно сощурилось, следя за ним глазами и якобы признавая в нём чужака, которого надо судить за непричастность к всеобщей нечаянной гордости.

Обменявшись таким взглядом с мужчиной, который задержал его обращением на входе, Нежин всё же протиснулся вглубь в надежде выпить задёшево и, может, здесь, в этом хмельном, лихом взаимодействии, забыть о смерти метиса. Но, странное дело, чем более он видел обращённых к нему лиц, пылающих желанием прямо сейчас разделить радость и всплеск эмоций (были даже те, кто пытался его приобнять, так как люди в баре лезли друг к другу с объятиями и поздравлениями, жали руки, чокались, вне зависимости от того, были ли они знакомы, однако они замирали, будто в полушаге обнаружив, что этот тип, кажется, чужак), тем более давило на него одиночество. И чем выше поднимался градус заведения, чем больше здесь слышалось жарких речей, криков, тостов, чем больше мелькало окосевших улыбающихся болельщиков, разрумяненных и раздобревших, тем холоднее становилось ему. Точно льдинку кто-то швырял за шиворот.

Крики, шум, скандирование и рёв, и звон кружек, и шипение пивного краника, и голос комментатора – всё это смешалось в одно и исчезло. Нежин сидел в абсолютнейшей интрагалактической тишине, не примечая, как задевают его локтями или просят пропустить, как несут мимо него жаренные с луком, чесноком и пряностями колбаски, исходящие подкопчённым дымком. Он смотрел на пивную пену: облачко её таяло, лопались пузыри… Лопались, и не оставалось ничего. И было холодно, и тихо, и безразлично… в этой суете и колготне, в интрагалактической тишине… Когда толпа окончательно прижала юношу в тёмный смрадный закуток перед туалетом, он поставил недопитое пиво и вышел.

Оказывается, пролетело три часа. Ночь. Над улицей, по которой тащился Нежин, сияло кровавое суперлуние. Нигде больше его не было. Только над ним. Оно плыло, он шёл. Он садился на ступени. Оно останавливалось. Он не замечал его, оно не замечало его, обливая своей ярчайшей, августейшей лунной кровью его случайно.

Вдруг он вспомнил правило, которому должен был повиноваться. И почему-то сейчас, в голубой чаше суперлуния, оно представлялось дико злым и хитрым. Но отчего же? Ведь оно наущало сделать всё, чтобы помочь невинной жертве?! Отчего такое чувство?

Нежин вышел на набережную VI Армии, заросшую всклоченной вихрами лебедой, добрался до полуразрушенных исторических построек и сел под массивную рустованную арку Скулябинской богадельни, чьи портики и разбитые окна были залиты светом суперлуния и окружены пышными узорчатыми тенями деревьев и бурьяна. Он достал из внутреннего кармана карандаш, альбом и нож. Ножом наточил карандаш и побежал по белому листу. Первым делом на листе появился метис: с преображённым гордостью, ненавистью взглядом, в полуповороте, в гоготе подвала, среди чёрных алчных лиц, со стопкой водки на двух пальцах, а потом стал прорисовываться депутатский сынок с открытым криво ртом и брезгливо сморщенным носом, дрожащими упитанными щеками, заносящий одну руку вверх для акцентирования произносимого.

Завершив, он закрутил в трубочку тоненький альбом и направился в Некрасовский переулок. Да и Скулябинская богадельня была сомнительным местом: висельники, покойницкие, обезумевшие от банкротства дельцы и нечистые истории, казалось, наполняли не только мрачные, обваленные ходы особняка какими-то призрачными и тяжёлыми миазмами, но и всю близлежащую округу. А раззявленные окна аж свистели, выли от царящего внутри запустения, от насилий и навязчивых фобий. Здесь и днём-то неприятно шататься: тяжесть такая, будто в камере пыток, могильный холод и, главное, вот это, что ты не один. И постоянно оборачиваешься, точно соломинка твоё плечо щекочет. И какие-то камни сверху валятся. И зачем он сюда пришёл? Почему не обогнул десятой дорогой? Будто его за руку кто-то привёл сюда. И он не помнил, когда положил альбом, нож и карандаш во внутренний карман. Или кто-то ему их подсунул, чтоб он уже не отвертелся от правила?..

Он свернул в переулок Чернышевского, подошёл к церкви Антипы Пергамского – цилиндру, стоящему на пустоши и закрытому лесами, из которого в ночи неслись какие-то крики и смех, усиленные эхом, и остановился на мгновение прислушаться. Вдруг из церкви попрыгали со смехом парни в касках, они выхватили торчавший у него в руках трубочкой альбом и пронеслись:

– Эй вы! – заорал Нежин и побежал следом.

– Балбес, он же не наш! Это просто прохожий, не «стрелочник»! Это не карта! – на бегу переговаривались они, и тот, кто выхватил, бросил, скомкав, рисунок на землю.

Нежин перестал бежать и с опаской приближался к кому бумаги. Что ж это такое? И хотя он ещё не начал разговор с самим собой на известную тему (не значит ли это что-то и не нужно ли пересмотреть в данной связи правило), но вот чувствовал его тошнотворную необходимость… Подняв ком, он развернул лист, из которого сверкнули на него живо и осознанно глаза метиса, разгладил его осторожно и положил в испачканный в пыли подобранный альбом.

Его кольнула правдоподобность, живость, кипящая ненависть этого взгляда. Кровавое суперлуние затушевали наплывшие тучи, отчего свет стал зябким, дрожащим, при нём едва ли можно было видеть свою вытянутую руку, но вот глаза метиса сияли, точно молнии. И как он мог так мастерски, так скоро такое нарисовать? И до чего хотелось побежать к реке и бросить этот гадкий ком и больше ничему и никому не подчиняться! Ком как будто ошпаривал его, прыгал сам в руках.

– Бросишь – сам упадёшь, – услышал он в голове мысль.

«Да кто же это думает за меня такие глупости!!! – тряхнул он раздражённо рукой. – Не думаю я так! Не думаю! Не могу я так думать! То, что я верю в тончайшую взаимосвязь всех явлений в мире, никоим образом не опускает меня до таких суждений! Не считаю я, что если брошу, сам упаду! Но кто же подсудобливает мне такие мыслишки? Кто тешится? Неужто у меня раздвоение личности?»

Несмотря на произошедшее, он почувствовал себя в полной здравости. Более того, несмотря на то, что мнительные горожане предпочитали богадельню обходить, он как будто плевал на все нехорошие подозрения. Ум его не мешался, как, например, вчера, когда он только узнал о смерти метиса, не мучили его странные ощущения, похожие на расщепление тела или переход в иное состояние сознания, когда вся разыгрывающаяся жизнь представляется движением кукол. И именно это ощущение здравости сбило с толку. Вот он в абсолютной трезвости засёк-таки ту руку, что подбрасывает ему каверзные мыслишки, которые обычно он принимает за свои. От этого было неприятно. Но мало-помалу именно от ощущения, что в твоей голове может быть нечто, к тебе не относящееся, псевдотвоё, то, что тщится выдать себя твоим, чувство здравости терялось, и снова подступала некая противная пограничность: вроде ты и сам себе голова, а вроде там и заводится, точно трупный червь, нечто постороннее.

– Мысль совершенно и совершенно не индивидуальная категория! И в этом ещё надо разобраться, кто думает за нас и с какой целью! – решил с вымученной лихостью художник и продолжил путь к переулку, в котором располагался нужный ему следственный отдел, хотя до прихода следователей надо было ждать несколько часов.

Нежин добрался до переулка за двадцать минут и стал ждать. Правило ему говорило, что надо ждать все часы на улице, вопреки тому, что он озяб и стучал от ночного холода и порывов северного ветра зубами. Через час такого хождения кругами он уже продрог до костей, но странное что-то грело его: «Так лучше… Вот так лучше…»

– Что лучше? – спрашивал он себя гневно.

И ему в ответ что-то блеяло тихенько: «Да вот, что ты тут мёрзнешь, лучше… Метис… метис…»

– И почему лучше? – ревел он, замечая скользкий хвостик этой мысли. – Не потому ли, что мне так что-то «зачтётся»? – передразнивал он себя, уличая, и снова злился.

И хотя он мог пойти домой, чтоб поесть, тем более уже изрядно разыгрался голод, или зайти в подъезд, он продолжал стоять на холоде и размышлять о том, из чего теоретически могла бы сложиться вот эта гармония с музыкой вселенной и как может работать придуманная им прядильня. И как он ни примерял, получалось, что из мелочей, из мелких штришков – в них будто идёт немолчная беседа со вселенной… постоянная сонастройка с ней…

Следователя, о котором тараторила Анастасия Ивановна, он увидел и признал издалека. Борис Александрович Нырков, человек тщедушного телосложения, в шляпе, за которой пряталось его узкое, как пенал, лицо и торчал только вострый длинный подбородок, в плаще, старом эфэргэшном костюме-тройке и с зонтом в руках, осведомлённый о всех капризах природы, приближался к месту службы по залитой грязью дороге со стороны богадельни. На Бажена, имеющего в тот момент вид изрядно свирепствующий и решительный, он даже не глянул. Всем сослуживцам раздал кивки и, ни разу не открыв жёлтого, длинного, худого рта, заперся в кабинете. Так каждое утро протекали таинственные десять минут, в течение которых его разрешалось потревожить только по одному исключительному поводу: визиту прокурора. Но в силу того, что оных не случалось и визитёром являлся он, Нырков курил три сигареты, окурком вороша горку бычков, лежащих в пепельнице, или стукал канцелярским ножиком по столу в такт висящим за его спиной часам.

Нежин же в это время мысленно репетировал: как он войдет уверенно и дерзко, как станет кидать Костряковым, а потом развернёт перед бессовестным эскиз с таким видом, точно в городе все только и говорят об этом и уже созывают митинги и объединения. Когда же заветные минуты прошли и ему дозволили войти в прокуренный тесный кабинетик, заставленный шкафами и обшарпанными, покосившимися стульями, он вдруг почувствовал себя по-идиотски. Жутко по-идиотски. Прямо обжёгся стыдом: «Чёрт возьми, да что я тут делаю! Кого я собрался пугать? И зачем же мне вытаскивать неизвестного работягу?»

– Много свидетелей. Очень много свидетелей по вашему делу о Замире, – говорил отстранённо Нежин, как будто раздумывая, не лучше ли уйти.

И вот этот крадущийся, затаённый тон, совершенно неподдельный, заставил следователя, разбирающего стопку дел на углу стола, поднять заинтересованно глаза и даже допустить, что у парнишки что-то эдакое есть. А Нежин, уловив это, так устыдился своего «вещественного доказательства», свёрнутого, немного грязного и скомканного, что сказал:

– Около пятидесяти человек. И кстати, судьба этого мальчишки не безразлична Павлу Артемьевичу Кострякову! Как вы можете догадаться, прокурор и Костряков имеют хорошие отношения, – положил на стол трубкой свёрнутый эскиз и развернулся уходить.

– Следствием установлен факт спора в баре и произошедшая через десять часов после того драка с разнорабочим Снхчяном, приведшая к гибели Замира. Снхчян заявлял, что отец Замира – вор, беглец и предатель. Это послужило поводом для драки с летальным исходом. А пятьдесят человек – ведь вы это про шуточное соревнование в спортбаре, да? – переспросил Борис Александрович, чуть наклонив набок голову и с удовольствием разворачивая и разглядывая рисунок, который принёс Бажен. – М-да, поразительная живость… Вы знаете, если б у меня к делу не было пришито чистосердечное признание Снхчяна, я бы наверняка подумал, что тут не обошлось без некоторого этнического, так скажем, фактора. Но, – он протянул эскиз обратно, – тут бытовая, самая что ни на есть, ситуация. Да вы присядьте, присядьте, – показал он на стул, стоявший около стопки бумаг, и сам сел в кресло. – Говорите, Костряков… угу, – потёр он длинный подбородок, – да вот же, как говорится, дружба дружбой, а истина одна. Это пусть они сами с прокурором, – прокашлялся он в маленький сухой кулак и закурил ещё одну сигарету.

– А как следствие определяет то, почему его забрали и увезли на джипе, а? – наклонился к нему Нежин, вдруг поразившись, до чего проникся уверенностью этого тщедушного существа, до чего ослеп и ему во всём поверил.

– Определяет диалог как нелицеприятный, однако же, судя по тому, что его затем видел Снхчян и некоторые другие разнорабочие в полном здравии, хотя и в изрядном подпитии, стало быть, определяет его как неубийственный, – расплывшись в ехидной улыбке, ответил следователь, – да вы мне расскажите о себе, ну и о Павле Артемьевиче, конечно. Знаете, что-то давно его не видно на общественном поприще, а ведь какой был деятель, – говорил он, смотря в сторону, в окно, а потом повернулся и затрясся мелким и коротким смехом, – не родственником ли он ему приходится? Замир-то?

Нежин вскочил как ужаленный от этого наглого двусмысленного смеха:

– Вам это так не пройдёт! Снхчян, кто бы он ни был, не виноват! Вы выбили его признание! И я в курсе, с чьей подачи вы это делаете! Вы зарвав… – Художник запнулся, а Александр Борисович открыл широко глаза и кивнул, как бы в нетерпении услышать искромётное продолжение фразы и разогнать тем самым одолевшую его скуку.