Текст книги "Опоздавшие на поезд в Антарктиду"
Автор книги: Наталья Труш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Вы, это… Еще штучку оставьте мне, ага?!
– Иди, «штучка»!
Илья почти вытолкал взашей курсанта из дежурки и подлил Ане в стакан чайку погорячее и покрепче.
В голове у него бродили самые невероятные мысли относительно их необычного ночного свидания. До этого у них были только посиделки в читальном зале библиотеки да прогулки по парку при луне. Ну, еще целовались до одури в кино и на улице! В этом Аня курсанту уступила через неделю знакомства. Ему, конечно, поцелуев было мало, и Покровский очень надеялся на эту ночь. Хотя условия для свидания были совсем «не стерильные». В дежурке был старый диван, обитый коричневым кожзамом, который потрескался на выпуклостях, а местами вытерся до ткани, колченогий стол и такой же колченогий стул.
Но диван облюбовал курсант Ефремов и делал вид, что намеков не понимает. Он быстро вернулся с обхода дворца, уютно устроился на потертой коричневой спине мебельного монстра, отбивал ритм ладонью на собственном сытом пузе и напевал что-то, жутко фальшивя.
«Надо было ему оставить зефиринку, может, он свалил бы с дивана и погулял подольше по этажам!» – с тоской подумал Илья.
– Ну, мы, пожалуй, пойдем, прогуляемся по дворцу! – Он решительно взял Аню за руку и потянул ее к двери.
* * *
Ночью дворец был похож на старинный замок, темный и пустой. В одних местах гул шагов разносился по всему зданию, в других была глухая тишина, которая, словно черный театральный занавес, перегораживала пространство, и звуки запутывались в нем и угасали, едва возникнув. В коридорах и переходах дворца страшно было говорить во весь голос: о том, какая там акустика, знали все. Но если днем об акустике можно было не думать, то ночью не думать было нельзя, потому что было страшно.
Илья чувствовал, как Аня вцепилась в его пальцы. Ему это нравилось. «Боится, крошка! И я выгляжу рядом как защитник! Хотя от кого тут защищать ее?! Вот на темной улице или на танцах, если б на нее кто-нибудь набросился, я бы спас ее от смерти, и тогда она отдалась бы мне, как победителю. Хорошо быть победителем!»
Они устроились на широком подоконнике. Окно выходило в парк, темный и мрачный. За холодным стеклом свистел ветер, и стекло от этого слегка дребезжало, а из узких щелей рамы задувало так, что скоро Аня замерзла. Илья говорил шепотом. В полный голос говорить было нельзя: звуки разносились по зданию, бились в стекла и отскакивали от потолка, и от этого было страшно. Он шепотом рассказывал ей о своем детстве, которое прошло в маленьком поселке на острове в устье Северной Двины, о друзьях, которые остались в его родном городе.
Она хотела прервать монолог, сказать, что замерзла, и уже открыла рот, как где-то в глубине дворца послышался шум.
– Тсс! – прошептала Аня, прикрыв ладошкой рот.
Илья замолчал, прислушиваясь. Ему тоже показалось, будто где-то рядом рассыпалась гора картонных коробок из-под обуви. Было или показалось?! Скорее показалось, так как никакой горы из коробок во дворце не было – это он точно знал. Но тогда что они слышали?! Слышали же! Причем оба!
Или это коллективная галлюцинация?! А что, вполне может быть!
Они сидели, вцепившись друг в друга холодными пальцами, и прислушивались к тишине. Никакие коробки больше никуда не падали.
– Показалось! Тут такое бывает! – Аня осмелела и сказала это громко, и тут же ей ответило эхо. – Вот! Слышишь! Тут особая акустика. Есть залы, где даже шепот слышно и любое тайное слово тут же становится известным всем.
Все сказанное Аней, все слова, все буквы, собранные в строчки, посыпались в лестничный пролет, словно орехи в мешок, и пропали в темноте.
Стало еще холоднее, наверное, от страха, который подобрался к ним.
– Я боюсь! – шепотом сказала Аня и придвинулась поближе к Илье.
– Не бойся! – стуча зубами, ответил он и обнял ее.
Они посидели в тишине, и только он открыл рот, чтобы продолжить рассказ о своем детстве, как на этаже, находящемся двумя десятками ступеней выше их пристанища, послышались осторожные шаги и голоса.
От этих звуков у них мурашки побежали, и Илья от страха крикнул в темноту:
– Эй! Кто там?
Эхо повторило вопрос несколько раз, а в ответ раздался женский смех, а потом шарканье ног, как будто невидимые танцоры исполняли на паркете менуэт, и в такт шагам прорывались звуки музыки, будто отдельные ноты сваливались с линеек нотного стана, и падали в пустоту: ре, ми, соль, си… И с особым звуком какой-нибудь диез или бемоль – бамс!!!
Где-то заплакал ребенок, и плач его тут же перебила колыбельная, в которой не было слов, только «баю-бай, баю-бай». За колыбельной – оркестр с мазуркой, за мазуркой – женский смех, за ним – соло на пиле в сопровождении бормашины, потом – конский топот и снова – картонно-коробочный обвал.
От звуков, разносившихся в пустом здании дворца, застывала кровь. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ничего. Еще проще было рвануть по лестнице вниз, туда, в дежурку, где спал и видел десятый сон курсант Ефремов.
Они переглянулись, поняли друг друга, сползли с подоконника и помчались вниз, стуча каблуками.
Ефремов спал сладко, но от шума вскочил и, ничего не понимая, вертел головой по сторонам.
– Ну, какого черта-то?! – недовольно спросил он приятеля и его подружку и, не дождавшись ответа, стал укладываться на диван.
– Не, Санек, все, милый! Выспался! – Илья скинул ноги курсанта с дивана. – Давай убирай копыта!
– Мальчики, давайте чай сделаем, а?! – Аня поежилась. – Холодно и страшно.
– Че там случилось-то? – снова недовольно спросил курсант Ефремов. – Носитесь как сумасшедшие! Илюх, ты все-таки на дежурстве!
– Иди сам подежурь! – Илья пристраивал в банку самодельный кипятильник. – Слушай, когда рассказывали, что тут чертовщина какая-то по ночам творится, я смеялся. А оно ведь и в самом деле не все в порядке, в этом дворце.
– Мальчики! Это все объяснимо – акустика. Говорят, этим явлением с успехом пользовались сторожа, которые охраняли винные подвалы. Они просто шли в Мраморный зал и немножко там шумели: кричали что-нибудь вроде «Э-ге-гей! Кто тут?!» и стучали колотушкой. И все! Можно было больше ничего не охранять, а отправляться спать или угощаться вином из царского погреба: эхо до утра гуляло по этажам дворца. И про привидения во дворце еще в те времена знали.
– Нет, ну, я согласен с тем, что тут акустика отличная и эхо особенное, – сказал умный курсант Ефремов. – Но эхо рождается от звуков, значит, вы там пошумели малость!
– Да не шумели мы! – громко возразил Илья и тут же прикусил язык. – Не шумели мы, как ты не понимаешь! Мы вообще шепотом разговаривали. А звуки, знаешь, какие были? Будто коробки сыпались, и музыка играла, и дети плакали, и тетка хохотала! А ты говоришь «эхо»!
Ефремов недоверчиво посмотрел на них.
– Правда-правда, – подтвердила Аня и поежилась.
Забулькал в банке кипяток, в который бросили ложку чаинок. Они закружились в пузырьках, окрашивая воду в медово-коричневый цвет.
– Зефир кончился? – спросил Ефремов, заранее зная ответ: из оранжево-коричневой коробки он даже все крошки вылизал. – И что, и ни одной завалящей конфетки?..
В сумке у Ани нашлись барбариски, с которых с трудом отрывались фантики, но какие-никакие конфеты.
Чай пили в полной тишине, и скрип половиц услышали все. Дружно вздрогнули и переглянулись: звуки исходили из-за неприметной двери, закрытой намертво и, кажется, даже заколоченной для надежности огромными гвоздями. Дверь вела в дворцовые подвалы, в те самые, где были когда-то винные погреба.
Все трое прислушались к звукам за этой дверью. Сначала кто-то подошел с той стороны, пошуршал по поверхности в поисках ручки, нашел ее и подергал. Дверь даже не шевельнулась. И тогда шаги стали удаляться, где-то вдалеке гулко хлопнула дверь, будто кто-то вышел, и в то же мгновение по ногам пробежал мороз – волна холодного воздуха ударила по двери с той стороны.
– …Я чуть не завизжала в тот момент, но у меня сил не было, и во рту пересохло, – шепотом рассказывала Аня Илье. Она перебирала волосы у него на макушке – пропускала между пальцами короткий ежик, а он жмурился от удовольствия, как кот.
Как-то незаметно началась у них тайная взрослая жизнь, которая оглушила новизной ощущений. Страх, который они испытали ночью во дворце, сблизил их – Аня безоговорочно стала доверять Илье. А тут еще ее родители, которые лопухнулись, оставив дочку одну на целую неделю. Вот в эту самую неделю и началась эта самая взрослая жизнь, о которой оба они не имели ни малейшего представления.
Они тщательно скрывали новые отношения, но это было не так просто. У Ани весенней свежестью сияли глаза, а Илья стал рассеянным и, как он сам о себе говорил, «поглупел, как осел».
Незаметно пролетело время до конца года, и замаячили впереди каникулы, и от одного только слова «каникулы» ребятам становилось тоскливо. Илья должен был уехать домой, в Архангельск, и от этой мысли у Ани слезы на глаза наворачивались.
Не лучше настроение было и у курсанта Покровского. Он прогонял в голове сотни вариантов, но ни один не мог оправдать его неявку по месту жительства. Мама будет плакать, а батя просто выдерет ремнем – пока что еще может справляться с сынком таким варварским методом.
– Я только на пять дней уеду, – клялся Илья. – А ты привыкай! Ну а как ты собираешься стать женой моряка? Или зимовщика в Антарктиде?!
Он и в самом деле пробыл дома только неделю, а потом, нагородив родителям с три короба причин, купил билет на поезд и уехал в Ленинград, где его ждала Аня. Занятия в училище еще не начались, и Илья поселился в частном секторе у бабы Любы, которую хорошо знали все курсанты – не раз помогали ей по дому. У бабки было две коровы, и ей нужно было заготавливать сено, а сил собственных на это уже не хватало, и баба Люба просила курсантов поработать у нее в хозяйстве. Благодарила молоком и творогом. Курсанты хоть и не голодали, но от молока из-под коровки отказаться не могли и порой сами приходили к бабе Любе и спрашивали – не нужно ли что поделать, а поскольку «поделать» в частном доме всегда что было, то все были довольны.
Жила баба Люба недалеко от дворца, за трамвайной линией, в большом, но каком-то бестолковом доме. Комнат на двух этажах много, а жить можно было только в одной, да еще в кухне – остальные помещения зимой промерзали до инея в углах в любую погоду. Зато летом у нее было раздолье. Сразу за домом – луг с одуванчиками: желтый в начале июня и съеденный бабкиными коровами подчистую уже в июле. За лугом – мелкий пруд, вода в котором прогревалась даже холодным летом. И в комнатах можно было жить, как на даче.
Комнаты эти хранили много секретов. Кое-какие секреты были доверены стенам. «Микроб-кровосос», «Пони – большая шляпа», «Буратина – деревянная дура» – это про преподавателей. «Кеша + Сюзанна = любовь до гроба, дураки оба», «Обмылок – скупердяй», «Лариска Ж. – дешевая проститутка, телефон у Вени Пашкова из 5-й роты», «Катя – любовь моя!» – это про курсантов и их подружек.
– Баб Люба! Баб Люб! – Илья постучался в дверь, обитую для тепла старым курсантским одеялом – колючим, шерстяным, сурового чернозеленого цвета, покричал. Потом потянул за ручку, и дверь открылась.
Бабка сидела в комнате у орущего телевизора и хохотала.
– Баб Люб! – еще раз крикнул Илья.
Бабка вздрогнула, обернулась.
– Тьфу на тебя, анчихрист! – ругнулась бабка Люба. – Что приперся-то, а? Да и хто это?!
– Да я это, баб Люб, курсант Покровский.
– Покровский… А то я знаю вас по званиям да фамилиям! Покровский он! Сюды иди, опознаю!
Илья тщательно обстучал у порога ботинки от снега и по полосатым домотканым половичкам прошел в бабкину комнату, где на кривой тумбочке орал телевизор: мутный голубой экран радовал телезрителей какой-то посленовогодней чепухой.
– Здоров, баб Люб!
– Илюша! Здоров будешь! Ты с какого беса ко мне? У вас же каникулы?!
– Я раньше приехал. Баб Люб, – Илья сразу перешел к делу, – ты пожить меня пустишь на неделю?
– Пустить можно, да комнаты-то холодные! А на улице-то не июль месяц! Разве топить с утра до вечера, дак ведь никаких дров не хватит!
– Баб Люб, дров я достану, много достану, еще и тебе хватит.
– А переколешь дрова-то?
– Переколю – не проблема!
– Дык, поселяйся! В маленькую комнату поселяйся, на втором этаже. Там печка большая, топится легко, но тепло там только до тех пор, пока огонь горит, – это я тебя предупреждаю сурьезно!
Бабка Люба встала со скрипучего стула, прошаркала к комоду, задрала на нем вязанную крючком из простых ниток скатерть и выдвинула ящик.
– Вот ключ от второго этажа, – потрясла она веревочкой, завязанной на узелок, на которой болталась гнутая ржавая железка – ключ от навесного замка. – Девку, поди, приведешь?
Бабка хитро улыбнулась.
Курсант Покровский покраснел и кивнул.
– Ну-ну, веди, дело молодое. Но топи, парень, без остановки, а то вы околеете, а мне отвечать! Хотя не околеешь, раз с девкой, – понимающе хихикнула бабка, прикрыв беззубый рот ладошкой.
Дрова Илья нашел легко: в маленьком магазине за колхозным полем было завались деревянных ящиков. Он легко договорился на ликвидацию завала, заплатив за это три рубля из выделенной родителями сотни, выпросил топор у продавщицы и два часа ломал ящики на доски. Потом нашел попутку, вместе с водителем закидал связки дров в кузов грузовика и через двадцать минут сгрузил все во дворе у бабы Любы. Да еще договорился, что водила в ближайшие день-два привезет по известному уже адресу нормальных дров.
Аню Илья отловил этим же вечером – у нее каникул не было, а был обычный рабочий день, и ровно в восемнадцать ноль-ноль она покинула училище.
– Ань! – выдохнул Илья, шагнув к ней прямо из темноты.
Аня вздрогнула и тут же улыбнулась – узнала Илью. Он обнял ее, прижался холодным носом к ее щеке и в этот самый момент понял, как она дорога ему, как ему плохо было без нее почти девять дней и что надо что-то делать, потому что жить без нее он больше не сможет.
– Я больше не смогу без тебя жить, – выдохнул Илья ей в ухо.
– Я тоже…
Они выбрались из дворцового парка, быстро пробежали до трамвайной линии, за ней пересекли улицу и – вот он, бабы-Любин дом: дым из трубы столбом в темное небо уходит, стекла оконные снежными узорами расписаны, будто не бабка Люба древняя проживает в избушке, а Снежная королева. И соседи у нее теперь, этажом выше, Кай и Герда…
В конце января Илья отправился на практику в свое первое плавание на учебно-производственном судне «Профессор Хлюстин». Первый рейс и сразу столько впечатлений от посещения заграницы. Швеция, Дания, пролив Ла-Манш, из которого с одной стороны видна Франция, а с другой – Англия. А потом настоящая итальянская сказка – Неаполь.
Он и по прошествии многих лет помнил события той малой практики до минуты и, как ему казалось, знал Неаполь, как свой родной город. А когда попал туда спустя много лет, не узнал ничего. Все-таки впечатления юности, они совсем другие – более яркие, запоминающиеся не только картинками, но и звуками, запахами. А по прошествии времени…
В общем, кто там, журналист Песков, что ли, сказал про Антарктиду? Ну, то, что мальчишки, только мечтающие о ней, более счастливы, чем те, которые там побывали?! Он прав. Сто раз прав. Про Антарктиду сказал, а применимо к любому месту на земле.
У Ильи Покровского этот итальянский город-порт навсегда засел в сердце отметинкой-занозой, потому что он безумно страдал и скучал по Ане, дергался, и рвался на части, и ждал-ждал-ждал окончания этой малой практики. И даже тайком ото всех всплакнул однажды в подушку.
В Неаполе он купил Ане подарок – игрушечный театр кукол, который умещался в небольшой коробке. Куклы надевались на руки, как перчатки. Не трогаешь такую куклу – она спит, берешь в руки – оживает. Куклы были маленькие, смешные. Как они назывались и к какой итальянской сказке относились, Илья не знал. Но он чувствовал себя Карабасом-Барабасом! Он перебирал кукол, представляя, как обрадуется Аня.
Хотелось еще привезти ей настоящую пиццу, но такой «сувенир» не довезти не испортив, поэтому он купил на оставшиеся гроши открыток с видами итальянских городов. На большее валюты не хватило.
* * *
А дома его ждал «сюрприз» – всем сюрпризам сюрприз! Аня была беременна. Она уволилась из библиотеки училища, чтобы пальцем на нее не показывали, и, пока еще не было видно живота, устроилась на работу в университетскую библиотеку. Правда, теперь ей приходилось ездить в город каждый день, но это ее не пугало. Куда страшнее оказалось то, что было у нее дома, когда родители узнали, что они станут бабушкой и дедушкой.
Мама рыдала в голос на кухне, а отец напился в зюзю. Правда, этот карибский кризис как начался, так и закончился. Причем совершенно неожиданно. Отец вдруг высморкался шумно и сказал, рубанув воздух рукой:
– Ну и хрен с ним, раз не хочет жениться! Что ты первая, что ли, в подоле-то принесешь?! – Батя при этом утер слезу, что говорило о крайней степени алкогольного опьянения. – Анька! Ты скажи – кто отец, и я ему просто шею сверну, раз жениться не хочет!
– Пап, а кто сказал, что не хочет-то? – Ане было жалко родителя, растрогавшегося до слез, и немножко смешно. – Он просто не знает еще ничего!
– Как это не знает? – в один голос спросили мать и отец.
– А так! В море он. Я, конечно, не знаю, как он эту новость воспримет, но надеюсь, что не откажется от ребенка. Ну а если откажется, буду матерью-одиночкой. Одноночкой… Не я первая, не я и последняя. – Аня все это легко говорила, даже с юмором. Просто у нее, в отличие от родителей, шок уже прошел, и она, обдумав все, приняла решение. Конечно, будет трудно. Отец – курсант, зарплата три рубля пятьдесят копеек. И у нее – семьдесят два рубля. Не густо. Слава богу, есть жилплощадь. А теперь вот еще и родители на ее стороне полностью, а это значит, что будут няньки у маленького.
В неведении был только отец-курсант. Можно было послать ему радиограмму, но Аня не стала этого делать. Ну, как это сделать?! На почте у девушки, которая принимает телеграммы, лицо форму утюга примет, когда она прочитает текст. Да и какой текст тут напишешь? А что на пароходе будет, когда там такое РДО получат? Нет, лучше не надо таких ходов делать! Приедет – узнает. Есть еще время осознать и решить, нужно это ему или нет.
Курсанты с теплохода «Профессор Хлюстин» вернулись в Ленинград поездом из Риги днем 1 апреля. Илья только забросил вещи в спальный корпус, прихватил оклеенную цветным шелком коробку с куклами в нарядном пластиковом пакете и рванул в библиотеку.
То, что он услышал там, не укладывалось у него в голове: Аня уволилась еще месяц назад, и никто ничего не знал о ней.
Илья в растерянности вышел из дворца. «Шутка, наверное! Первоапрельская! Ну точно! Попросила она своих теток сказать мне, что уволилась, а сама при этом сидела где-нибудь под столом и хихикала!»
Илья вернулся. Прошел, улыбаясь во весь рот, в читальный зал. Там работала в этот день строгая девушка Галя, которая любила отчитывать курсантов за любую малейшую провинность. И еще она не выносила, когда ее называли по имени, хоть было ей всего лет двадцать пять, не больше.
– Галина Николаевна! С первым апреля! – улыбнулся ей Илья.
– Взаимно, курсант Покровский! – козырнула ему шутливо Галя. – Вы не заблудились, курсант? Вроде уже приходили пять минут назад!
– Галина Николаевна, снова с первым апреля вас!
– Пластинку заело? – Галя хихикнула.
– Галя! Извините, что без отчества, но с великим нашим уважением! Первоапрельская шутка удалась! Ну, я прошу вас: пригласите, пожалуйста, Аню! Я ее два месяца не видел! Ужас, как соскучился! – Илья дурачился и, как молодой конь, в нетерпении бил копытом.
– Курсант Покровский, а мы, к вашему сведению, Анечку Егорову вот уже больше месяца не видели, поэтому, как только вы с ней встретитесь, привет от нас горячий-пламенный!
– Галя! Ну, хорош шутить! Я серьезно!
– И я более чем серьезно! – психанула Галя. – Что ты, как болван, завел: «Первое апреля! Первое апреля!» Уволилась она, и это совсем не шутка!
Илья отступил на пару шагов, как будто не девушка Галя поднялась со своего стула и орала на него, а гремучая змея исполняла свой зловещий танец под дудочку заклинателя. Он попятился назад, ногой открыл дверь и пятками вперед вышел в вестибюль. Кто-то с ним поздоровался, что-то спросил про практику. Илья лишь растерянно уронил «хорошо все», а сам при этом не понимал, что происходит. Земля уходила у него из-под ног, вернее, дворцовый паркет проваливался, и вслед за ним рушились, словно карточный домик, складывались бесшумно стены царской обители.
Илья не помнил, как оказался в парке, как миновал облезлые пилоны на выходе, где когда-то в старину стояли караульные ворота, как бежал, оступаясь в жидкую грязь, не разбирая дороги, и выскочил из парка вблизи водопада.
Дома у Егоровых никого не было – на звонок Илье не ответили, двери не открыли, значит, никого не было. И он устроился на скамье во дворе, чтобы видеть вход в парадную.
Он страшно хотел есть и пить, но уйти никуда не мог – боялся проворонить Аню. А она все не шла и не шла! Уже стемнело и похолодало: это ведь только днем в апреле весна, а по вечерам – все еще зима, и лужи подергиваются ледком, и морозит так, что уши без шапки становятся стеклянными. В какой-то момент Илья решил, что надо уходить. Нет, не уходить, а снова идти и звонить в двери Егоровых! Да так, чтоб мертвого разбудить! «Вот решусь сейчас и пойду, и пусть ее папаша свернет мне шею! Хотя если так разобраться, то за что сворачивать-то?! Ничего ж не сделал такого! Нет, конечно, сделал, но у нас, как бы это поточнее, любовь, черт возьми! И Аня – девушка совершеннолетняя и самостоятельная. Совершенно летняя и совершенно зимняя!»
И только он приподнялся со своей скамеечки, на которой высидел теплое место, как из-за угла дома появилась Аня.
– Анечка! – Илья от растерянности выронил из рук пластиковый пакет, неловко ступил, поднимая его, и чуть не упал на крыльце. Спасибо Ане – подхватила, плечо подставила. Он и ткнулся носом в это плечо, и вцепился в нее двумя руками. – Анечка, как же ты меня напугала! Что случилось?! Почему ты ушла? Я чем-то обидел тебя?
– Подождите, курсант Покровский, не тарахтите. И вообще, идемте в дом – разговор будет длинным.
* * *
Любой мужик в любом возрасте чувствует себя полнейшим дураком, когда женщина говорит ему, что он вот-вот станет отцом. Ну, если этот мужик – муж в доме и по паспорту, то это еще куда ни шло. А если и не мужик большой, а курсант, которому, как только что выяснилось, восемнадцать стукнет еще через два месяца, и зарплата у которого всего три пятьдесят, и впереди три года учебы, тогда как?!
Илюше Покровскому новость эта была как бильярдным шаром по лбу. И впереди, надо полагать, таких шаров было еще немало. Первые уже стучались во входную дверь – мама с папой Егоровы, явились – не запылились. Хоть бы немного задержались, чтоб он успел как-то новость эту зажевать, а может даже, и запить. Запить ее очень даже не мешало. И хоть Илья этим не злоупотреблял, сейчас не отказался бы. Чтоб забыться на какое-то время, принять все как должное, осознать.
Но времени на это у него не было. Он слышал, как Егоровы-старшие щебетали в прихожей, скрипели дверцей шкафа, шаркали старыми тапочками. Потом послышался шепот. Вот сейчас бы находиться в Мраморном зале Стрельнинского дворца, где любой шепоток слышится во всех углах. А тут, в этой хрущобе, где потолок висел так низко над головой, что его со стула можно достать руками, с акустикой было плохо. Илья мог только догадаться, что Аня сказала родителям, что за птица сидит в ее комнате. «Птичка в клетке!» – печально подумал о себе Покровский.
Родители, вопреки его ожиданиям, в Анину комнату не зашли, а сразу отправились на кухню, где загремели весело кастрюльками. Почти тут же до чуткого курсантского носа доплыли вкусные запахи, и Илья понял: бить не будут, а это уже ой как кучеряво!
Аня вошла в комнату, кивнула Илье:
– Пошли ужинать! Да не бойся ты! Не тобой будут ужинать! Пошли-пошли!
Родители Ани оказались симпатичными и доброжелательными людьми. Правда, были они как-то излишне напряжены, но это объяснимо: если б он их дочери мужем был, а то ведь не пришей, не пристегни, курсант! И н атебе – без пяти минут отец, а вопрос с семьей еще не решен.
Батя Ани через стол протянул Илье руку, дрожащим голосом, с расстановкой, представился:
– Алексей. Тимофеевич. Егоров!
– Очень приятно. Илья. Покровский.
– Хорошая фамилия, мать! Хор-р-рошая! – Анин батя – без пяти минут тесть курсанта Покровского – смачно повторил фамилию Ильи, как бы примеривая ее на любимую дочку.
Маманя, от радости ли, от горя ли – неизвестно, тихо рыдала в мужской носовой платок, а Аня поглаживала ее по плечу и повторяла:
– Мам, ну, перестань! Ну, не удобно же!
– Тетя Таня я! – всхлипывая, вставила будущая теща и, сложив ладошку лодочкой, сунула ее без пяти минут зятю.
Стоп! Что-то он уже все за всех решил, а ведь об этом, о самом главном-то, еще и разговора не было. И надо же как-то делать предложение. О, черт! Как же это все делается-то?!
Одно успокаивало Илью: рядом сидела совершенно спокойная Аня и под столом сжимала его руку, подбадривая. Вторую руку новоявленного жениха оттягивал пакет с коробкой, про которую он совсем забыл.
– Аня, я привез тебе подарок. Вы позволите? – галантно обратился он к родителям.
– Конечно-конечно! – закивали мама-папа, позволяя, а Илья уже вытаскивал оклеенную шелком коробку.
– Что это? – Аня приподняла край крышки и с любопытством заглянула внутрь. – Ой, куклы!
Она достала их и разложила на столе. Илья надел одну на руку, и кукла ожила, заплясала на краю стола.
Мамаша Таня заойкала, как ребенок, и было видно, что не притворяется, что и в самом деле ей так весело. Все-таки умеют простые люди принимать подарки, делая это с радостью.
Пока дамы развлекались, без пяти минут тесть достал из-под стола бутылку и стремительно наполнил две рюмки, шепнув Илье:
– Таня не пьет, Аньке нельзя! Поехали, сынок!
И они поехали. Да так, что Илья не помнит, кто и как их остановил.
Он проснулся утром и увидел перед носом не выкрашенную веселенькой зеленой краской стену, как в спальном корпусе училища, а цветастые обойчики в разводах. Он не сразу понял, где находится, и, лишь отвернувшись от стены, признал комнату своей невесты.
Он почти на законных основаниях спал у стенки на ее девичьем диванчике. На стуле у окна висели его отпаренные форменные брюки, под стулом на перекладинке торчали черные носки, похоже свежевыстиранные. А в изголовье – о, чудо! – на табурете стоял стакан. Воды в нем, правда, было маловато. Но, как оказалось, не вода и была, а водка. А рядом – блюдце с огурцом. Видать, родитель у Ани при всем понятии в этом вопросе – позаботился, благодетель.
Илья дотянулся до стакана, выпил, крякнув, укусил от сморщенного соленого, слегка под сохшего огурца и отвалился на подушку. Похоже, у него начиналась новая жизнь, но он этого еще не осознал.
Родители Покровского его сообщение о предстоящей женитьбе приняли в штыки. Ну, их понять можно, у них все-таки не дочка, а сын, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Маманя по телефону обозвала Илью дураком, при этом батя вырывал у мамани трубку и орал, как потерпевший, что выдерет «незаконченного» курсанта ремнем с флотской бляхой.
Илья не дослушал родительского благословления и аккуратно положил трубочку на рычаг. Девушка в окошке – Илья позвонить родным прибежал на почту, – ухмыльнулась: видать, слышала, как родители костерили сынка по всем статьям.
Но не это было самое больное. Училище и мечты об Антарктиде, в свете последних событий, отодвигались на задний план. Илья понимал, что три года жить на копейки не получится. Значит, надо работать. У курсантов был один-единственный вид подработки – разгрузка вагонов. Но! Работа эта исключительно ночная и выматывала подработчиков так, что следующий день у них вылетал из учебного процесса – они просто спали на занятиях. Это одна сторона медали. А вторая… Подработка на вагонах была делом не регулярным. Сегодня – есть, а завтра – большой вопрос, будет ли…
Из всего этого напрашивался вывод: учебу надо бросать. От этой мысли ему было плохо. И он не мог ею поделиться ни с кем. У него лучшим слушателем и советчиком была Аня, но в данном случае ей нельзя было говорить ни слова.
Илья потянул, насколько смог, учебу, с каждым днем убеждаясь все больше и больше в том, что надо уходить из училища и искать работу. Родители Ани, пораскинув мозгами, пришли к выводу, что зятя этого скороспелого, в принципе, можно прописать на их жилплощадь, потому что был он не опасен. Ну, чем он может быть опасен, если квартирка их трехкомнатная, в которой уже было прописано трое взрослых Егоровых, а в перспективе будет прописан и малыш или малышка, становилась объектом неделимым. Попробуй разделить сорок шесть «хрущевских» квадратных метров на каждого прописанного! Даже на две комнаты в коммуналках не разделить. Словом, можно прописывать неопасного курсанта, глядишь, с пропиской постоянной сможет работу себе найти приличную.
О свадьбе молодые не думали. Аня к этому мероприятию относилась прохладно, фатой и платьем белым не грезила, а Илья и тем более. Мать Ани договорилась через своих знакомых, и в районном ЗАГСе Илью и Анну зарегистрировали через неделю, без марша Мендельсона, без свидетелей, без траурных речей тетки с халой на голове и в балахоне с гербом на груди.
Аня разглядывала новенький паспорт, в котором красовалась ее новая фамилия – Покровская. Красиво!
– Всегда хотела иметь длинную, о многом говорящую фамилию! – восторженно поделилась Аня с мужем.
– Очень о многом говорящая и очень длинная фамилия – Веревкина, – грустно пошутил курсант, который в пять минут стал мужем и без пяти минут отцом.
Через пару дней после регистрации Илья позвонил домой и сообщил родителям о своем новом семейном положении и об интересном положении его супруги.
– Ма, па, звоню вам, чтобы обид потом не было, что умолчал. – Илья не намерен был долго разговаривать, помня о своем последнем звонке и телефонном скандале.
Неожиданно отец заговорил с ним ровно и доброжелательно:
– Что думаешь делать?
– Работать, – Илья ожидал взрыва, но, к своему удивлению, услышал совсем другое:
– Знаешь что, приезжай сюда с документами. Во-первых, есть возможность избежать армии, и, во-вторых, устрою тебя на пароход. Чему-то ведь ты научился…
Аня не стала препятствовать этому. Наоборот, муж-моряк – это хорошо, это и зарплата, и кофточки заграничные, и мохер на продажу. Ребенок должен появиться на свет в октябре, и до этого Илья уже успеет что-то заработать и для ребенка привезет что-то приличное – костюмчики, шапочки и комбинезон! Комбинезон – обязательно. Комбинезон был элементом престижа. Ребенок без комбинезона – несчастное дитя с тяжелым детством. А в этом наряде – отпрыск понимающих родителей. Про удобства не стоит и говорить: разве сравнишь его с каким-нибудь пальтюганом?!
