Текст книги "Сахарница"

Автор книги: Наталья Пряникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Хряк Полкан

В папином гараже всегда было интереснее, чем в цирке, и даже в зоопарке. Кроме Витькиного снегохода, на котором среди елок особо не покатаешься, там временами случались блестящие представления и шоу. Например, однажды там поселился хряк какого-то Кольки, которого негде было держать, кроме как в папином гараже. Колькиному возмущению не было предела:

– Нет, ну а куда ж я его? На балкон что ль? Дом в деревне продали, а осенью забьем его, только лето продержаться.

Папа был полностью согласен, что на балконе, конечно, хряку не место, и прописал его вместе со снегоходом. Хряк, нареченный хозяевами Полканом, видимо, в надежде, что помимо продовольственных проблем он будет решать и прочие, оправдывать, так сказать свое содержание, оправдывал его как никто другой. В гаражах у кого-то жили куры, и даже коровы иногда бродили среди пятиэтажек в поисках жухлой травы. Но они были просто курами и коровами. А Полкан всем свои существованием доказывал, что вначале было слово. Назвали бы его Розочкой, и жили бы себе спокойно и счастливо. Но имя обязывало, и хряк, достойно носящий его, просто не мог не лаять.

Друг Колька виновато объяснял это тем, что с малых лет поросеночек жил рядом с собакой в будке, которую звали Полканом, поэтому и отзываться стал на это имя. И не видя днем с огнем ни одной свиньи вокруг, не слышал нормального свинячьего языка. Колька пытался похрюкивать, чтобы Полкан мог поговорить с ним, как с равным, но тот не понимал его рулад, и гневно облаивал. Гавкал он натурально, так что соседские собаки, не чуя подвоха, всегда поддерживали его громким лаем. Наш гараж был в полной безопасности, так как Полкан не только лаял, но и устрашающе бился всей тушей об дверь. Поэтому хозяева соседних гаражей решили, что папа завел не иначе как волкодава. Папа сам боялся ходить в гараж, пока там жил хряк Полкан. И Колька боялся. Не боялась только мама, с детства привыкшая ко всякого рода скотине. Эта зверюга ела из ее рук, поджав хвостик-завиток и радостно поскуливая. А потом валилась на пол кверху брюхом и блаженно повизгивала, пока мама его чесала. Мама очень жалела бедную свинку и вешала ей на уши лапшу медоточивым голоском:

– Ах ты мой хороший. Бедненький. Зачем только этот дурень тебя завел. В такой стуже. Без хлева. Там откуда я родом свинки живут в уютном хлеву. И у тебя такой будет. И жена будет. Только ты должен научиться хрюкать. Вот так. Хрю-хрю. Слышишь? Попробуй.

– Х-р-ю…Х-р-ю.

Полкан верил каждому слову, урчал и честно пытался похрюкать, но на приличный свинячий хрюк это совсем не походило. Скорее на засор канализационной трубы.

Полканов хозяин предупреждал папу, а папа предупреждал маму, что свинку ни в коем случае нельзя выпускать на улицу.

– Это почему? – возмутилась мама.

– Я не знаю. Я ни при чем. Колька так велел.

– Ах, Колька велел? – мамин ласковый голосок не предвещал ничего хорошего, – а запереть вас самих в гараже он не велел? Гринписа на вас нет, варвары.

– А я чего? Я ничего. Я тебя предупредил, – ретировался папа.

Мама угрожающе топала к гаражу и бурчала:

– Велели они нам. Я им повелю. Изверги, садисты, изуверы, свиноненавистники.

Полкан при виде мамы изо всех сил пытался вилять своей закорючкой и радостно тявкал, тыкаясь пятачком в сумки с едой. Но на этот раз мама была настроена воинственно против всякого рода скотины и привязала ему на шею веревку:

– Полкашенька, пойдем подышим, дружочек. А то велели они – угрожающе потрясла она кулаком в сторону нашего дома – и распахнула дверь.

В следующую секунду мама поняла о чем говорил варвар Колька и побежала за припустившимся вскачь Полканом. Но куда там. Тот, окончательно определившись с вопросом – кто я, свинья дрожащая или лаять умеющий, носился по окрестностям быстрее чистокровной гончей, впрочем повизгивая и подтявкивая при этом, как последняя шавка. Вонзившись с разбегу в груду кирпичей, Полкан с грозным рыком раскидал их, как стаю волков. А потом стал таскать в зубах какую-то корягу. Мама оскорбленно кричала:

– Ты свинья, Полкан! Неблагодарная!

Но тот мелькал среди елок и гаражей с выпученными глазами и развевающимися ушами, восторженно визжа,и распугав всех ворон. Вскоре он приобрел хвост из стаи бездомных собак, яростно его облаивающих и норовящих схватить за копыта. Если этот караван посыпать светящимся люминофором, то жители соседних планет могли бы наблюдать на ночном небе хаотичное движение кометы Галлеи. А самые суеверные готовились бы к концу света после такого судьбоносного знака.

Конечно, в наши дворы, соседствующие с гаражами, захаживали коровы и куры, но те вели себя прилично. Правда какая-нибудь упрямая корова вставала на дороге и хлопала глазищами на пробку из воющих машин. А подобная процессия марафонцев пробежалась у нас впервые.

– Все. К тетке, в глушь, в Саратов. Сил моих нет, – причитала мама, ковыляя сзади и умоляя Полкана вернуться в родные пенаты. Когда тот устал от своего марафона, то просто резко остановился, истратив весь запас топлива, и свалился, как подкошенный, введя в недоумение свой шлейф из собак.

– Ну все, добегался, окорок проклятый, – подумала мама и побежала щупать пульс и делать искусственное дыхание. Но Полкан самодовольно заурчал, суча копытами, и перекатываясь с боку на бок, подставляя брюхо для процедуры почесывания.

– Все вы одинаковые. Ни стыда ни совести, ни чувства ответственности. Безалаберные, эгоистичные, инфантильные вредители, – читала мама нотации хряку, обобщая его то ли с остальными свиньями, то ли с папиными друзьями, пока прилаживала к загривку веревку. А потом, как Эсмеральда с хряком вместо козочки прошествовала под ошарашенными взглядами прохожих обратно к гаражам. Полкан покорно трусил рядом, разъезжаясь на копытах и виляя хвостиком. После праздничного забега мамы с хряком и собаками, она имела серьезный разговор с другом Колькой и папой, после чего хряк был выкуплен из рабства и отослан в деревню к свинье с нормальным традиционным свинским именем Зинка, которая научила новоиспеченного мужа прилично хрюкать и степенно сидеть в уютном хлеву, а не устраивать олимпиаду по окрестностям. Полкан, изведавший счастье супружества, вел себя чинно и благородно. Только иногда, когда собаки поднимали гвалт по деревне, он тоже срывался на лай, вспоминая свою бесшабашную молодость.

Федор Тихонович, Афродита и Пушок

У Лизы жили хомячки. Тридцать четыре головы. Или в чем там считают хомяков. Ее мама считала в тварях и мерзостях. Она не предполагала, что пара хомяков, поначалу не представляющая опасности, так быстро обзаведется детьми, внуками, правнуками и праправнуками. Лиза очень любила своих хомяков. Она была хомячковым идолопоклонником. Лиза умудрялась их даже выгуливать по очереди. Сначала строила временный вольер у подъезда в травке, потом выносила по дружественным группам.

Федор Тихонович выгуливался последним, в гордом одиночестве. Он и жил бобылем в трехлитровой банке, когда все остальные тридцать три штуки были счастливо женаты и собирались в скором времени заселить планету хомяками.

У Федора Тихоновича был вздорный характер. Он заставлял называть себя по имени-отчеству, и ни на каких Федей не откликался, в то время как других его родственников звали именами в градации от Семена до Звездочки и Бусика. Жениться отказывался наотрез. От предлагаемых невест демонстративно отворачивался в угол банки и начинал делать подкоп. У Лизиной мамы был кот Барс. Кот всеми лапами поддерживал хозяйку в дискриминации и унижении хомякового достоинства, считая, что планета должна быть заселена котами.

Однажды Барс медитировал, наблюдая с другой стороны банки за нехитрым бытом Федора Тихоновича. Он жмурился и мурлыкал, изредка лениво оглаживая лапой стенку банки. Федор Тихонович был занят своими повседневными делами, когда вдруг банка опрокинулась. Старый холостяк выбежал из горлышка, понюхал кота, который по правилам этикета вежливо понюхал его, и юркнул в Лизин школьный портфель, благодарно обустроившись в новой квартире на тетрадях.

В школе на уроке биологии в тот день изучали лук под микроскопами. Все ахали и восхищались луковым золотым сечением и пикантным вкусом. Дети торчали глазами в микроскопах, поэтому не видели, как Федор Тихонович, степенно выйдя из дома, осмотрелся и направился грызть карандаши Лизиной соседки, а потом полез на микроскоп, норовя втиснуться под линзу, чтобы и его личность рассмотрели и увидели, что Федор Тихонович в глубине души – нежный и ранимый, как цветок. Под линзу его голова не пролезла, и он стал изучать раздел «Млекопитающие» в учебнике биологии, проверяя на зуб прочность приматов. Федор Тихонович так пыхтел, что привлек к себе внимание общественности, и скоро девчонки визжали «Ай! Крыса!», а мальчишки кричали «Ура! Крыса!»

Федор Тихонович считал себя порядочным хомяком и не собирался терпеть такой фамильярности, поэтому побежал и укусил хозяйку за палец в знак протеста. Лиза успокоила всех, что это не крыса, а Федор Тихонович. Все сразу успокоились.

Скоро семья Лизы отправилась в отпуск. И родители собирались взять с собой в попутчики только Барса, а семейство хомяков, и даже Федора Тихоновича, брать категорически отказывались. Лизин папа аргументировал это тем, что у них нет прививок и поводков по правилам перевозки животных. Аргумент Лизиной мамы был проще: «Да пусть сдохнут, заразы».

У Лизы был младший брат, у которого была черепаха Афродита. Имя ей было выбрано не абы как, а вследствие ее неземной красоты и грации. Афродиту тоже не брали в отпуск с теми же аргументами. Барс ликовал, победно умываясь перед дорогой, дабы предстать пред очи курортных кошек благородным и элегантным котом. Смотреть на его сборы было печально, но открывать ему глаза на то, что хозяева уже давно позаботились о том, чтобы Барс мог любить лишь своим горячим сердцем, было бы слишком жестоко. Пусть себе готовится к свадьбе, как невеста, которая не знает, что жениха не будет.

Лиза вспомнила про мою добрую душу и упросила меня взять на пансион тридцать трех хомяков и Федора Тихоновича с Афродитой. Долго меня упрашивать не пришлось – я всегда любила зверушек и сразу согласилась. Только про Федора Тихоновича и Афродиту не сразу поняла.

Дома у меня жил кот Пушок, папа и мама, которая боялась мышей. Когда в подвале дома грызуны наглели и от безнаказанности выскакивали на лестничную площадку, мама верещала и взлетала вверх по перилам не хуже Мэри Поппинс. Я упивалась властью над ней, когда она ждала меня на улице, чтобы я проводила ее домой, предварительно разогнав мышей в подъезде.

Когда я принесла домой племя хомяков в банках и Афродиту, я знала, что хомяки – не мыши. Но для мамы с Пушком, как оказалось, даже лемуры – мыши. Поэтому весь двор слышал, как мама визжит, бегая по квартире, а обретя вновь дар речи, забравшись на шкаф, оскорбляет ни в чем не повинных хомяков «гадостью» и «мерзостью». Думаю, Лизкина мама с удовольствием к ней присоединилась бы, и сидели бы они рядышком под потолком, обзывая порядочных хомяков и придумывая им новые нелестные эпитеты. Даже Федора Тихоновича мама обозвала мерзкой крысой. А Афродиту вообще гадиной с тазиком.

Чтобы пресечь конфликт видов и спустить маму со шкафа, пришлось одну комнату отдать хомякам и черепахе. Ну и мне, разумеется. А в другой комнате поселились мама, папа и Пушок, объединившиеся против нас всех.

Афродита не могла сидеть в одном месте и ползала по всей квартире, дабы явить миру свою неземную красоту. Мама не прыгала от нее по шкафам, а только бросала презрительные упреки и называла сколопендрой. Пушок наматывал вокруг черепахи круги, начиная издалека и постепенно сужаясь к эпицентру. Он старательно выгибался дугой и шипел, но Афродите его выкрутасы были по барабану, и она знай себе ползла куда надо. Когда Пушку надоело выделываться без толку, он просто спокойно вставал на траектории черепахи и, прищурившись, ждал, когда она в него упрется лбом. Афродита тыкалась в шерстяное брюхо, как робот-пылесос, а Пушок ласково прижимал ее лапой к полу и ложился сверху, довольно мурча. Афродита сучила лапами и вытягивала голову, совершая ею вращательные движения, выпучивая глаза и широко открывая пасть, – сразу отпадали вопросы о происхождении ее имени, ну чем не богиня красоты. А Пушок, совершенно привыкнув к своей подруге, начищал ей языком панцирь до блеска. И очень беспокоился, когда я выносила Афродиту пожевать одуванчиков на улице.

Хомяки его больше не интересовали. Даже когда Федор Тихонович снова выбрался на свободу и разгуливал по дому, обнюхивая углы, Пушок только приоткрыл один глаз, посмотрел на хомяка и громче замурлыкал, обнимая лапами спящую Афродиту. Тихонович расценил это как карт-бланш своим действиям и залез в мамину сумку.

Я не была в маминой поликлинике, когда там с визитом объявился Федор Тихонович. Но по маминым междометиям, которые она издавала, я поняла, что порядочных хомяков не жалуют и там. К тому же в отсутствие платяных шкафов, маме пришлось запрыгнуть на стол с инструментами, при проектировании которого не учитывались такие прецеденты. Мама свалила стол и автоклав. А мне пришлось бежать спасать Федора Тихоновича, пока его достоинство не пострадало. Он сидел в изоляторе. В судне. И дожидался, когда его одарят должным вниманием и уважением. Пришлось приносить ему извинения и заверения в том, что на его права и свободы никто не посягал. Я проводила маму с Федором Тихоновичем до квартиры, и они разошлись по своим комнатам, хлопнув дверью. Вся эта кутерьма не затронула только сладкую парочку Афродита-Адонис в углу.

Скоро приехала Лиза и забрала свой зверинец, осведомившись у Федора Тихоновича о его здоровье и поздравив несколько молодых семей с пополнением, надеясь, что ее мама не умеет считать до сорока.

Мама с папой устроили праздник, а мы с Пушком-Адонисом, который искал свою Афродиту под всеми тумбочками, грустили и не понимали, зачем всего троим человекам и одному коту целых две комнаты. Ведь у нас еще можно было бы поселить не только хомяков и черепах, но даже, смею предположить, и верблюда. Я нашла в журнале примерные размеры среднестатистического верблюда, и могу вас заверить, что наша квартира больше. Так что верблюд влезет, и даже не один.

«Волк и семеро козлят» на самый новый лад

Весь мир – театр. И если бы это не сказал Шекспир, это сделала бы я. Наш класс был единственный в школе, который не пыжился, репетируя каждый год роли то кавказских пленников и Му-му, то Катерин и Татьян, чтобы поразить зрителей режиссурой и игрой актеров по Станиславскому. Мы же откровенно халтурили и каждый раз ставили один и тот же «мюзикл» «Волк и семеро козлят». И надо сказать, именно выход козлят срывал овации. Почему, никто не знает, чесслово. Возможно, знал Станиславский. Но он не приходил на наши выступления. Телевидение приходило, радио приходило, газеты приходили, Станиславский – нет. Вся школа обижалась: они тоже могли бы выйти и поскакать козлами, а не разучивать монолог Чацкого.

Скакать козлами было весело. И почему этого не делала вся школа – вопрос, на который нет ответа. Наш номер был незамысловат. Под аккомпанемент пианино по сцене прыгали то семь девчонок в красных юбках, то мама-коза, то волк, то петух, то все вместе. Больше мы ничего не делали. Только прыгали в нужный момент в нужном месте и иногда жестикуляцией и мимикой изображали соответствующий сюжетный ход. Как это все выглядело, я не знаю, так как сама была козленком. И, признаюсь, это мне было по душе. Видимо, бесцельные прыжки и ужимки – мое амплуа. Генка всегда был волком, потому что у него был костюм волка. Его даже пытались переманить лицедеи из 6 «Б» на роль Дубровского, – говорили: «Мы тоже можем мюзикл и поскакать, только волка дайте!»

Однажды наш мюзикл выполнил неожиданный сценарный ход, значительно уклонившись от традиций в сторону постмодернизма, чем окончательно покорил фанатов и поклонников, решивших, что это нечто новое, свежее и креативное. Но мы были ни при чем. При чем был школьный завхоз, вымазавший свежей краской угол на сцене за пианино накануне праздника. Завхоз, который не мог знать, что наш волк падает от краски в обмороки. 6 «В» тоже этого не знал – и обзавидовался: у них как раз в спектакле планировался обморок барышни, который они репетировали денно и нощно, падая то тут, то там, и пугая учителей и родителей. Иначе уж запаслись бы они ведром краски и уж нашли бы несчастного, который валится без чувств, нанюхавшись ее.

В день нашего аншлага мы отработанными годами прыжками выплыли на сцену и, попрыгав немного для виду, стали ждать действий со стороны волка, который стоял за пианино и собирался нас сожрать. Но, видимо, личность волка эволюционировала до стадии саморефлексии и осознанности, и он боролся со своей низменной природой, стоя в углу и не делая никаких телодвижений в сторону козлят. Козлята сделали еще круг талантливых скачков, кося глаза на волка и демонстрируя типичное поведение жертвы. Между прочим, прыгали мы не хаотично, не кто во что горазд. У нас была ведущая прима – Ирка, которая скакала, как жила, и вела за собой козлиный балет, как Майя Плисецкая лебедей.

Мы наворачивали третий круг, злобно испепеляя взглядом волка, вступившего на путь осознанности, когда он вдруг, возможно, постигнув состояние высшего просветления никак не меньше тибетского монаха, рухнул под ноги нашей прима-балерине. Ирка, ничего не понимающая в техниках личностного роста, взвизгнула от неожиданности и резко остановилась. Весь кордебалет, продолжающий в своей неосведомленности ретиво скакать, сложился гармошкой и попадал друг на друга. Под задорную мелодию свалившиеся в кучу волк и козлята выглядели весьма новаторски и креативно, а мюзикл, оставив позади традиции и все святое, влился в модную волну новых интерпретаций и толкований.

Пока зрители пытались осмыслить, какой посыл несет новое прочтение детской сказки, и что мы сейчас хотим сказать нашей живописной инсталляцией, пирамида из козлят зашевелилась и снова весело запрыгала, а волк, покачиваясь на четвереньках, искал пути схода со сцены, путаясь в ногах у козлят. Тем временем мама-коза, в исполнении отличницы и спортсменки Маринки, поняла, что постановку пора спасать, иначе это провал.

Поддавшись эстетическому экстазу и материнскому инстинкту, Маринка вдруг ни с того ни с сего огрела волка-Генку по голове корзинкой с цветочками. Волк, и так еле державшийся на ногах, снова свалился к ногам рогатого скота. Я была бы не я, если бы позволила лупить своего лучшего друга. Поэтому я тоже поддалась инстинктам и схватила маму-козу за рога, а мама-коза схватила за рога меня. Сцепившись в мертвой схватке, мы кружились, метафорически иллюстрируя вечную тему отцов и детей, плавно перейдя от фольклора к Тургеневу.

Такое разрушение канонов не снилось даже театру Мейерхольда. Мы бы дошли и до Сэлинджера в освещении проблемы противостояния поколений, если бы нас не расцепили и не стащили со сцены под бурные аплодисменты. Зал ревел и кричал «Браво!» и «Бис!», но мы бы не смогли повторить эту последовательность действий, даже если бы захотели. Правда, некоторые рогатые все еще рвались в бой и рыли копытом пол, перенеся место действия в зрительный зал, который совсем сошел с ума и уже вместо "Бис" и "Браво" ревел «Давай, козлина!»

6 "Г" уныло стоял у стенки, понимая, что сейчас их нудный "Морозко" закидают помидорами. Поэтому их можно было понять, когда они не выдержали и с криком – «Козлы убогие!» бросились на клубок из козлят, разбавив его человеческими персонажами, и радуя зрителя традиционной комедией положений.

Конфликт стилей и жанров нарастал и грозился втянуть в себя и 6 "Е", посягнув на Пушкина. Но артисты совершенно успокоились, когда порвали Морозкину шубу и бороду, как символ классицизма и консерватизма, а бегающие рядом на подтанцовках в хаотичном движении учителя, воспользовались минутой тишины и растащили артистов по закулисью.

Зал снова орал "Бис". Но на сцену выполз 6 "Е" с грустными Салтаном и Гвидоном, которых публика встретила разочарованным гудением и требованиями вернуть козлятник на сцену. Но козлятник зализывал раны и составлял список врагов. На этой позитивной ноте на сцену вышел директор и, угомонив публику в громкоговоритель, объявил о том, что концерт окончен. Грустные Салтан с Гвидоном поплелись обратно под жидкие хлопки своих родителей.