Текст книги "Наша древняя столица"

Автор книги: Наталья Кончаловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

КНИГА ТРЕТЬЯ

Быть может здесь не все страницы

Тебе, Москва, посвящены,

Но все, что на Руси творится,

Всегда касается столицы,

Как сердца всей большой страны.

1613 год

ОТ ПОЖАРИЩ ГОРЕК ДЫМ, НО НАРОД НЕПОБЕДИМ

Ой вы, гусли! Нет терпенья!

Что у вас печальный лад?

То ль поминки, погребенье,

То ль ещё какой обряд!

Плачут гусли, что столица

Вся разбита, сожжена.

Всё, чем люд привык гордиться,

Покалечила война.

И лежит под снежной, белой,

Под январской пеленой

Мёртвый город, обгорелый

За кремлёвскою стеной.

Но народ в столице стойкий,

Дело любят москвичи

И на новые постройки

Тащат брёвна, кирпичи.

Понемногу начинает

Вся столица оживать,

Хоть и хлеба не хватает,

Нечем поле засевать.

И престол пустует царский,

И таится враг вдали.

Всё же Минин и Пожарский

Русской славе помогли.

Их с любовью вспоминают

В зимний вечер у костра

Те, что строить начинают, —

Городские мастера.

Русь залечивает раны,

А меж тем со всех сторон

Смотрят вражеские страны

На пустой московский трон.

В Польше спорят из-за трона

Сигизмунд и Владислав.

Мало им своей короны —

Жаждут русских царских прав.

Мало им своей земли —

Русской жаждут короли.

Ой вы, гусли! Ой, гусляры!

Меж боярством спор идёт.

Пусть ответят вам бояре:

Кто московский трон займёт?

Продадут ли Владиславу —

Будет царствовать поляк?

То ли шведская держава

Над Кремлём поставит флаг?

То ли по боярской воле

Русский будет на престоле?

Начался великий спор —

Созвала Москва Собор.

Собрались князья, бояре,

Горожане всей страны

И казённые крестьяне,

Что пахали для казны.

Подошли стрельцы, казаки,

Последить народ пришёл,

Чтобы шведы и поляки

Не попали на престол.

Горожане рассуждали:

«Хоть бы русского избрали!»

И крестьянин думал так:

«Русский всё ж не пан поляк!»

И боярство предложило

В государи Михаила —

Из своих, да молодого,

Слабовольного, больного,

Чтоб он властвовать не стал,

Чтоб боярам потакал.

А чтоб был избранник цел

Между всех тревожных дел,

Порешили ненадолго

Тайно выехать ему

И послали в глушь, на Волгу,

В монастырь под Кострому.

Там сосед – медведь да лось,

Уцелеет царь авось!

БЫЛЬ О СЛАВНОМ ПАРТИЗАНЕ – О СУСАНИНЕ ИВАНЕ

Жили в Польше паны гордые —

Феодалы-господа.

Всё, что можно, в руки твёрдые

Забирали без стыда.

Как с войсками паны важные

Наступали на Москву,

С виду воины отважные,

А стремились к воровству!

У себя владели землями

Эти паны, тверды лбы,

А при землях неотъемлемы

Силы тяглые – рабы,

Семьи жалкие крестьянские,

Как в то время и у нас,

Только жили люди панские

Тяжелей во много раз.

Как узнали паны польские

Про московские дела,

Тут уж к панам в мысли скользкие

Жадность чёрная вползла:

«Как же русская земля

Не под властью короля!»

Сели паны, покалякали

И решили меж собой:

«Окружим теперь поляками

Монастырь под Костромой.

Все надежды укрываются

За стеной монастыря.

Пусть отряд наш собирается

И прикончит там царя!

По безвременью тревожному

Крепкой власти ждёт страна, —

Королю ясновельможному

Поклониться Русь должна».

…Собрались в края далёкие,

Где стоят леса высокие,

Где стоят леса дремучие,

Часты ельнички колючие

Да лужки покрыты ряской —

То болота с тиной тряской.

Будто травка зелена,

А трясине нету дна!

Глушь и летом и зимой —

Пропадёшь под Костромой!

…Вот из Польши в путь намеченный

Вышли слуги короля

И морозом были встречены —

Норов злой у февраля.

Шли поляки за обозами —

Кто верхом, а кто пешком.

Пробирало их морозами,

Посыпало их снежком.

Буйный ветер выл с тревогою,

И метелица мела.

Проходил отряд дорогою

Возле Домнина села.

Дело было близко к вечеру,

Ни души, снега кругом.

Из отряда вышли четверо

И стучатся в крайний дом…

Кто там рвётся с поля чистого?..

Огонёк в окне мелькнул.

Старый дед на стук неистовый

Дверь широко распахнул.

Не дороден дед, сутулится,

С длинной белой бородой,

Только глаз у деда щурится

И блестит, как молодой.

Вот в избу вошли прохожие.

Поглядел старик на них —

Видит, люди, не похожие

На своих, на костромских.

Говорят они: «Далече ли

Монастырь? Мы знать хотим».

По одежде ли, по речи ли

Дед узнал, кто перед ним.

Помолчал, как полагается,

И промолвил, щуря глаз:

«Здесь и свой-то заплутается,

Проводить придётся вас.

Только поздно, сами чуете, —

Надо вам передохнуть.

Тут у нас переночуете,

А с рассветом выйдем в путь!»

Ой, бушует, вьёт метелица,

Покрывалом снежным стелется!

Ой, бушует вьюга с вечера…

И никем-то не замечено,

Что задолго до утра

Конь умчался со двора,

От конюшни дедовой,

А седок неведомый.

По дороге путь прямой —

В монастырь под Костромой.

Замети, метель, следы,

Чтобы не было беды!

И когда за сизой дымкою

Над снегами встал рассвет,

Постучал своей дубинкою,

Разбудил поляков дед.

И к ступенькам припорошенным

Он, прощаясь, лбом приник,

А потом гостям непрошеным

Настежь дверь открыл старик.

Зашагали гости подлые

Сквозь метель, колючий снег,

Вереницей вышли по двое

Тридцать восемь человек.

В глубь лесов, в сугробах путаясь,

Вёл старик их без дорог.

Шли поляки ёжась, кутаясь,

Под собой не чуя ног.

Снова будто бы смеркается,

Уж пора бы и дойти!

Смотрят паны, озираются —

Ни дороги, ни пути!

«Эй, старик, бродяга лживый!

Ты куда ведёшь нас, вор?» —

«Будьте, паны, терпеливы!

Вот сейчас минуем бор,

А за бором будет пашня,

А уж с пашни той видна

Колоколенка и башня,

Монастырская стена».

Ничего не видно ворогу,

Никаких просветов нет…

Бормоча в седую бороду,

Впереди шагает дед:

«Ой да паны, слуги бесовы!

Чай, досель не знали леса вы,

А теперь его узнаете!

По чащобам погуляете,

На морозе вы попляшете!

А устанете – приляжете.

На болоте-то постель

Постелила вам метель:

Лёг лях да поспал —

Был пан, да пропал!»

В самых дебрях, в царстве лешего,

В вековой седой глуши,

Где ни конного, ни пешего

Не бывало ни души,

Сосны будто вдруг раздвинулись,

Ели встали стороной,

И снега, что шёлк, раскинулись

На полянке на лесной.

Здесь прогалинка просторная,

А под тонкой коркой льда

Тут болото – бездна чёрная,

Что не мёрзнет никогда.

Подломился под поляками

Хрупкий, тоненький ледок, —

Как ни выли, как ни плакали,

Всё ж не вытянули ног!

И, трясиною зажатые,

Увязая в ней по грудь,

Проклинали провожатого,

Что их вёл в последний путь.

Пан, что ближе был к Сусанину,

Полоснул его ножом,

И вскричал Сусанин раненый:

«Мы отчизну бережём!

Паны пусть на Русь не зарятся —

Не дадим земель своих!

Наш народ от вас избавится!»

Тут вздохнул он и затих…

Ах ты ночка, ночка зимняя,

Беспросветная да длинная!

Только ты глядела, тёмная,

На стволы дубов огромные

И на сосенки кудрявые,

На лесные пни корявые,

И на страшное болото,

Где стонал и охал кто-то,

Где в лесу сраженье было

Русской чести свражьей силой,

Гдепришлось столкнуться панам

Слегендарным партизаном.

Честь герою и хвала

За отважные дела!

ЦАРЬ БЕСПОМОЩНЫЙ, БЛАЖНОЙ… КТО ЖЕ ПРАВИТ ВСЕЙ СТРАНОЙ!

Царь умеет лишь молиться.

Кем же держится столица?

У царя всегда «кручина»,

А какая ей причина?

И шептались лекаря:

Мол, «кручина» у царя

От безделья и от скуки.

Не берёт он книжек в руки,

Мало грамоте учён —

Оттого скучает он.

Никакого средства нету,

Чтоб унять «кручину» эту.

Только тиканье часов

Слушать царь всегда готов.

Окружив себя часами,

Что ходить умеют сами,

Государь, спокоен, тих,

Бесконечно слушал их.

Но его отец-монах

Всем внушал давнишний страх.

Патриарху Филарету

От царя отказа нету.

Что ни вздумает старик —

Подчиняться сын привык.

Филарет честолюбивый

В белой мантии красивой —

Патриарх, монах седой,

С длинной белой бородой,

Вместо сына Михаила

Встал у власти. Так и было:

Царь – к делам монастырей,

А монах – к делам царей.

При дворе он ввёл приказы,

Что дела решали сразу.

В Челобитенный приказ

Шёл москвич в тяжёлый час

Бить челом, просить прощенья

Иль подать царю прошенье.

Вот ещё приказ – Разбойный,

Видно, очень беспокойный,

И управа там была

На разбойничьи дела.

Вот приказ Казны-прихода,

Что растёт за счёт народа;

Вот шумит приказ Ямской —

Смех и ругань день-деньской!

Ямщики – весёлый люд —

Песни вольные поют.

Вот в Аптекарском приказе

Все лекарства, травы, мази.

Если кто землёй владел,

Шёл в приказ Поместных дел.

Вот приказ, да незавидный, —

Похоронный, панихидный.

Иноземческий приказ —

Это значит, не для нас!

То приказ для иноземцев —

Англичан, французов, немцев.

Вот Скорняжная палата,

Что пушниною богата:

Всё бобры, да соболя,

Да куницы для Кремля.

Вот Стрелецкий и Пушкарский,

Вот ещё приказ – Рейтарский:

Если грянет вдруг война,

Будет конница сильна.

Так вели при Филарете

Все дела приказы эти.

А боярство Филарет

Собирал в большой совет,

Неподвижный и угрюмый,

Что звался Боярской думой.

ПРО ОБРОКИ И ПРО ВЗЯТКИ – ПРО БОЯРСКИЕ ПОРЯДКИ

Вяленая рыбица! Сельди паровые!

Дешёвые, грошовые! Почти что даровые!»

Идёт лоточник по Москве,

Несёт лоток на голове,

И слышно в околотке:

«Рыбица! Селёдки!»

Идёт лоточник с горки вниз,

И вдруг, откуда ни возьмись, —

Большая, грубая рука,

И он увидел седока,

Что, как разбойник белым днём,

К стене припёр его конём.

Седок пригнулся, говоря:

«Ты что? Слыхал указ царя:

Ни рыбного и ни мясного,

Отныне ничего съестного

Носить по улицам не сметь!

Должны лари в рядах иметь.

Ведь прибыль батюшки-царя

В оброке с каждого ларя.

А то вы больно хороши—

Себе лишь, только барыши!

Тебе отселе, подлецу,

Идти к Варварскому крестцу.

Отстроен нынешней весной

Там рыбный ряд и сельдяной.

А эти все селёдки

Пойдут моей молодке!»

И тут же всадник весь лоток

Перевернул к себе в мешок,

Связав всю рыбу, что была,

И приторочил у седла.

Лоточник, одурачен, зол,

С пустым лотком в ряды пошёл.

А всадник свистнул плёткой

И… ускакал с селёдкой.

То был объезжий голова,

Его боялась вся Москва.

Он мог стучать у всех дверей,

Он мог кричать: «Открой скорей!

Чай, топит бабка печь у вас —

Уж пополудни, пятый час!

Ей парить кости стары,

А на Москве пожары!»

Указ цари для москвичей,

Чтоб летом не топить печей.

Объезжий беспощаден, строг:

«Кто затопил – плати налог!»

Так с москвичей за годы

Текли царю доходы.

Стучит объезжий голова:

«Кто нынче здесь привёз дрова?

Кто их из лесу приволок?

Давай плати царю налог.

Не знаешь, чай, порядка —

Нельзя рубить украдкой!»

А вот ещё одна беда.

Копали глину у пруда:

Хозяин чинит старый дом,

Замазать печи нужно в нём.

Глядят – объезжий тут как тут:

«Налог за глину – грош за пуд!»

И платит горемыка —

Не заплати поди-ка!

Спешит объезжий голова,

Ещё вчера прошла молва,

Что на слободке где-то тут

Девицу замуж выдают.

Вон двор открытый – видно, тот:

Венки да ленты у ворот.

Объезжий входит: «Дому – мир!

Видать, у вас готовят пир?

Жених невесте богом дан?

Ну что ж, давайте пива жбан,

Да вон хозяйка квасит квас.

Уж много не возьму я с вас —

Кваску да браги по ведру.

С других-то боле я беру.

Да денег для почина

С молодки три алтына!»

Зимой, когда на речке лёд,

Опять объезжему доход.

Стоит объезжий на реке,

От проруби невдалеке.

Как выйдет баба на ледок —

Берёт он «прорубный налог»:

«Давай за полосканье

Казённое взысканье!»

Так было всюду и везде,

И жил народ в большой нужде.

И собирал объезжий – враг —

С людей налог за каждый шаг.

И тот лишь только не платил,

Кто при дворе царю служил,

Тех не касался голова:

Плели девицы кружева,

Пёк царский пекарь калачи,

Ковали медники ключи

Для царских клетей и палат,

Садовник холил царский сад,

В палатах печи клал печник,

Топил их царский истопник.

Царёвых слуг не трогали,

Не мучили налогами.

Но лучше всех царёвых слуг,

Сытней, надёжней всех вокруг

Жилось объезжим головам,

Как тем, кто не работал сам.

Кто проверял их? Где? Когда?

У них ни чести, ни стыда.

От взяток их по всей стране

Не столько прибыли казне,

Как людям разорение,

Разбою – поощрение.

Всё потому, что из Москвы —

Как милость – должность головы

Царь отдавал всегда тому,

Кто больше нужен был ему:

Лишь тем приспешникам, кто мог

Отнять у нищего кусок.

1624—1634 годы

О КУРАНТАХ, О ЧАСАХ И О ПРОЧИХ ЧУДЕСАХ

Как в сказке, ярки и пестры

Стоят в Кремле хоромы,

Меж ними тесные дворы,

Проходы, водоёмы.

Друг к Дружке лепятся, теснясь,

Шатры, венцы, ступени.

Тут птица сирин, наклонясь,

Глядит с крылечка в сени.

Там, на трубе, сидит орёл.

Здесь – златопёрый кочет.

Тут, на ступеньках, лев; он зол —

Глядеть на вас не хочет.

И всюду чудная резьба,

Расцветка, позолота.

Посмотришь – строилась изба,

А сделал сказку кто-то.

Вот так в Кремле среди дворов,

Прекрасное на диво,

Уменьем русских мастеров

Искусство выходило.

Но деревянные дома

Съедал пожаров пламень.

И стали брать на терема

Чудесный белый камень.

А меж палат цвели сады

С беседками, с прудами,

И пели там на все лады

Щеглы с перепелами.

Скамьи таились в уголках,

И кое-где висели

На толстых золотых шнурках

Уютные качели.

Давно прошли те времена

(Три века миновало),

С тех пор кремлёвская стена

Переменилась мало,

Но башни были без шатров,

Приземистей, короче,

И вот позвали мастеров —

Умелых русских зодчих.

Они трудились много дней,

Чертили и считали,

Чтоб выше, легче и видней

Все эти башни стали,

Чтоб стали башни с той поры

С верхушками иными,

Чтоб шестигранные шатры

Раскинулись над ними.

На Спасской башне львы, орлы,

Егорий – змей крылатый,

А тут ещё на все углы

Нагромоздили статуй.

Фигуры наги – вот беда!

Ведь это непорядки!

И сшили статуям тогда

Кафтаны-однорядки.

В дождь, в пыль, от солнечных лучей

Кафтаны выгорали,

Но наготою москвичей

Отныне не смущали.

А вот и первые часы —

Куранты башни Спасской,

Огромный жёрнов для красы

Окрашен синей краской.

Скрипит тяжёлый циферблат —

Вращается тарелка,

И цифры золотом горят

Под неподвижной стрелкой.

И «перечасье» громко бьют

Куранты над Москвою,

И горожане узнают

Часы во время боя.

Мы б все дивились в наши дни

Часам на башне Спасской,

А нашим прадедам они

Казались чудом, сказкой.

Для всяких праздничных услад

И всех потешных дел

Дворец потешный средь палат

Построить царь велел.

И вот построил тот дворец

(Что и поныне там)

Романов, плотник-молодец.

Он лазил по лесам,

Он сводом делал потолок,

Он резал сам венцы,

Любой резьбой украсить мог

Колонки, поставцы.

И был находчив, ловок, смел,

И, не боясь труда,

Он всё в строительстве умел

И нужен был всегда.

…Быстра Неглинка и шумна

По городу кружилась,

У башни Свибловой она

С Москвой-рекой сдружилась.

Под этой башней угловой,

Что и сейчас на месте,

Неглинная с рекой Москвой

Всегда шумели вместе.

Хозяйство было не хитро:

И летом и в морозы

Таскали за ведром ведро

Из речек водовозы.

И с коромыслом шли к реке,

И с бочкой подъезжали.

Ряд бань стоял невдалеке —

Государи держали.

И вот «розмыслы» в башню ту

Пришли, науку зная,

И поднялась на высоту

Тогда вода речная.

Насосы, трубы, рукава

Прилажены, готовы.

Гордиться может мать-Москва

Водопроводом новым.

Сказать по правде, той воды

На город было б мало —

На Кремль и на его сады

Воды едва хватало.

Но в этой малости – простор

Для гордости народной.

И башню Свиблову с тех пор

Прозвали Водовзводной.

КАК ЖЕЛЕЗО ДОБЫВАЛИ И ОРУЖИЕ КОВАЛИ

В глубине подземной, чёрной

Еле теплится свеча,

День-деньской с киркой проворной

Распрямить нельзя плеча.

Под землёй кирка укрылась,

Глубоко в породу врылась

За рудой железною,

Нужною, полезною.

Под землёю тяжко, душно,

И порода непослушна.

Много ль за день здесь пробьёшь!

Мало ль пота здесь прольёшь!

Люди черны, словно черти,

Что ни час – готовы к смерти.

Под землёй крепленья малы

И надёжных нет столбов,

Рудокопов ждут обвалы:

Тронул глыбу – и готов!

И засыплет, и завалит,

Да ещё огнём запалит,

Или всех удушит разом

Ядовитым, вредным газом,

Иль ещё какой бедой,

Иль затопит всех водой.

Так и бродит около

Горе рудокопово!

Ядовитый газ сочится

Незаметною струёй,

Рудокопы ловят птицу

И берут с собой в забой.

Если кто на газ наткнётся —

Птица быстро задохнётся.

Это значит, что пора

Рудокопам на-гора!

А куда ж теперь, куда

Из земли пойдёт руда?

А куда пойдёт руда

После тяжкого труда?

Как под Тулою река,

Полноводна, широка,

Меж лугов и пашен вьётся,

Тулицей она зовётся;

В ней вода быстра, сильна,

Вертит мельницы она.

Есть на Тулице запруда,

Чтобы силу взять у вод;

Эта сила – просто чудо,

Этой силой встал завод —

Первый Тульский оружейный,

И ему нужна руда,

Первый пушечный, ружейный —

Пусть руду везут сюда!

Здесь отливки хороши:

Пушки, ядра, бердыши,

И чего тут только нету:

И пищали, и мушкеты,

Шпаги, пики и мечи —

Всё, что хочешь, получи!

Но не только там военный

И другой товар отменный.

Вместе с пушками с завода

Всё везут для обихода:

Топоры, лопаты, пилы,

Плуги, бороны и вилы,

Для хозяйства таганы,

Сковородки, чугуны,

Молотки, отвёртки, клещи

И ухваты для лечи.

Все хозяйственные вещи —

Всё, что хочешь, получи!

День и ночь пылает домна,

В сутки хвалится она

(В наши дни, конечно, скромно)

Ста пудами чугуна.

Но для древней русской домны

Эта выплавка огромна;

Это русский был завод,

И гордился им народ.

Древний молот – чудо было,

До чего ж он был здоров:

Водяною движим силой,

Весил двадцать семь пудов!

Как он бухнет в наковальню —

Сплющит плавленый металл.

В закоулок самый дальний

Этот грохот долетал!

Долго, туго, тяжело

Дело новое росло.

Государя приказные

Здесь ворочали дела,

Люди грубые и злые,

Власть чиновничья была.

А работать на завод

Из посада шёл народ.

Всяк, кто беден, нищ да гол,

На завод работать шёл.

Здесь под грохот, лязг и стук,

Что разносится вокруг,

Скоро станешь кузнецом,

Подмастерьем, гончаром

Да литейным-молодцом!

Приказные – норов лют —

Батогами смертно бьют.

Бьют «за дело», бьют и зря

Слуги батюшки-царя.

Так и жили, больно биты,

Не одеты и не сыты,

Те литейцы-туляки,

Мастера большой руки.

То шахтёров наших деды

И рабочих наших деды,

Их заслуги велики.

КАК ДРУГ ДРУГА В ЭТОЙ БЫЛИ ДВА ХОЛОПА ПОЛЮБИЛИ

За княжеским селом, в бору,

Под мшистой, старой ёлкой,

Встречались рано поутру

Улита и Николка.

Синел над ними небосвод,

И облака в нём плыли.

Холопы разных двух господ

Друг друга полюбили.

И полюбили навсегда,

И счастливы друг с другом,

Да только вот лиха беда —

Нельзя встречаться слугам.

Улита – девка не вольна,

Холопка князя Львова,

Николка – раб Бутурлина,

Боярина большого.

Холопку с тёмною косой,

С улыбкой светлой, милой

Любил оборванный, босой

Кузнец могучей силы.

И вот они в лесу одни,

Над ними ветви гнутся.

Друг другу преданы они

И в верности клянутся.

«Никола, сокол! Пусть умру,

Любить не перестану!» —

«Улита, нынче ввечеру

Пойдём к попу Ивану.

Пусть обвенчает нас с тобой,

А там гадать не будем.

Уж коли не пойдём в разбой,

Пристанем к беглым людям!»

Дрожит Улита, чуть дыша:

«Никола, сокол ясный!

И смерть с тобою хороша…

Пойдём к попу, согласна!» —

«Так ты приди, не обмани,

А там – вдвоём до гроба!»

И снова в верности они,

В любви клянутся оба.

«Приду, Николка, дорогой!»

Последнее объятье,

И замелькало меж листвой

Узорчатое платье.

У князя Львова стольник был —

Красавец Федька Гладкий.

Князь очень стольника любил

За льстивые повадки.

С присказкой Федька-балагур

Подаст обед и ужин,

И, если князь угрюм и хмур,

Ему лишь стольник нужен.

У Федьки залихватский вид

И шуточка готова,

Умело Федька веселит

Гостей у князя Львова.

Меж сотен княжеских людей

Нет никого проворней,

Но как глумится лиходей

Над бедной княжьей дворней!

Всегда за всеми он следит,

Чуть что – доносом сгубит,

И никого он не щадит,

И никого не любит.

Был вечер. Над полями плыл

Медовый запах сладкий.

Домой из города спешил

В усадьбу Федька Гладкий.

На быстром ехал он коне,

Да напевал дорогой,

И вдруг заметил свет в окне

Часовенки убогой.

«Давно здесь не было огня», —

Подумал Федька Гладкий,

И тихо он сошёл с коня,

В окно взглянул украдкой.

И что же? Видит он обряд:

В часовенке забытой,

Склонившись под венцом, стоят

Чужой холоп с Улитой.

Колечко медное холоп

Улите надевает,

Венчает бутурлинский поп,

Молитву йапевает.

«Улита с княжьего двора,

Бесстыжая холопка!

Она хозяев провела,

Да как, скажите, ловко!»

Тут Федька, сдерживая гнев,

Вскочил на вороного

И, плёткою коня огрев,

Помчался к дому Львова.

А молодые, дав пятак

За то, что их венчали,

Пошли тропой через овраг

С котомкой за плечами.

Пошли они в ночной тиши

Через леса-дубравы,

И звёзды были хороши,

И сладко пахли травы.

Пред ними расстилался путь,

Луна плыла высоко.

«Дойдём, Улита, как-нибудь?» —

«Дойдём, дойдём, мой сокол!»

Они дошли… лишь до границ

Владений князя Львова,

И тут они из вольных птиц

Рабами стали снова.

Князь по следам отправил псов

И всю свою охрану.

Они нашли их средь лесов,

Нагнали утром рано.

И на Николу-силача

Они напали кругом.

Улита, плача и крича,

Кусала руки слугам.

Пятнадцать слуг! И всё ж она

Пыталась с ними драться.

«Не девка – чистый сатана!

Вяжите девку, братцы!»

Пятнадцать всё ж двоих сильней —

Связали их вначале,

Потом взвалили на коней,

На львовский двор помчали.

Среди двора ремнём тугим

Пороли их нещадно,

Чтоб бегать было всем другим

Холопам неповадно.

Потом их бросили в овин

В беспамятстве тяжёлом.

И тут явился Бутурлин:

«Где мой холоп Никола?» —

«Где твой холоп? – промолвил князь. —

Он был твоим доныне,

Но, на моей рабе женясь,

Он мой. Лежит в овине!» —

«Как это так? – кричит сосед. —

Не потерплю потери!

Таких порядков ныне нет.

Кто их венчал? Не верю!» —

«Кто их венчал? – промолвил князь. —

Да по закону вроде.

В часовне старой, схоронясь,

Твой поп, в твоём приходе!» —

«Не может быть! Позвать сюда

Ко мне попа Ивана!

Я – Бутурлин и никогда

Не потерплю обмана!»

Приволокли попа во двор.

От страха поп – раскосый.

«Эй, поп, с каких же это пор

Ты стал венчать без спроса?

Венчал Николку? Отвечай!»

Поп в ноги повалился:

«Пристали, бесы: обвенчай!

Ну, я и соблазнился.

Прости, боярин!» – молит поп.

Хотел боярин с маху

Попа ударить палкой в лоб,

Но… помер поп со страху.

«Убрать попа! – промолвил князь. —

Боярин крут, однако.

Попа сгубил ты осердясь,

Но не расторгнул брака.

Тут для тебя управы нет,

Их разлучить не в силах

Никто – ни я, ни ты, сосед, –

Хотя бы ты убил их!»

Не делят мужа и жену —

Как рассудить такое?

Князь предложил Бутурлину

Пройти в его покои.

Был спорить Бутурлин горазд —

Ну, кто кому уступит?

Свою ль холопку Львов продаст

Иль сам холопа купит?

Обоим нужен был кузнец,

И оба знали это.

И порешили наконец

Спросить у Филарета.

И к патриарху во дворец,

Чтоб к утру быть в приказе,

Помчался с грамотой гонец —

Любимый стольник князя.

Июльский вечер уронил

В поля клочки тумана.

Близ церкви спешно хоронил

Дьячок попа Ивана.

Цветы глядели на луну,

Сиянием облиты.

Вдруг из овина в тишину

Донёсся стон Улиты

И бормотанье, как во сне.

И снова стало тихо.

А из усадьбы на коне

Промчался стольник лихо…

Два дня прошло – ответа нет.

На третий день с рассветом

Примчал гонец, привёз ответ

С печатью Филарета:

«Дабы на грех не разлучать

Холопов, что в законе,

Тебе, князь Львов, должно продать

Твою холопку ноне

На вотчину Бутурлина.

Таков закон. К тому же

Муж бутурлинский, а жена

Да убоится мужа!

Так и писание гласит.

Поставлено на этом

Мной, патриархом всей Руси,

Смиренным Филаретом».

«Ну, коли так, – промолвил князь, —

Судом решилось высшим,

Возьмём перо, благословясь,

И купчую напишем!»

И, сняв кафтанец голубой,

Вразвалку сев на лавке,

Князь посадил перед собой

Ярыжку в камилавке

И строго наказал ему:

«Пиши, да слово в слово:

«Боярину Бутурлину

От князя Фирса Львова.

Тебе, боярин, должен я

Продать рабу открыто.

Вот какова цена моя

За Павлову Улиту:

Цена девчонке – пять рублей,

Как молодой крестьянке,

Но десять пуговиц на ней

Серебряной чеканки,

Да две застёжки серебра,

Дарёного княгиней;

Обувки, прочего добра,

Что девка носит ныне,

Рублей на девять.

Итого – Ни много и ни мало —

Четырнадцать рублей всего

Нам получить пристало.

Засим, боярин, будь здоров,

Гонцу казну доверю,

Отдай безбоязно. Князь Львов».

Гонец стоял у двери.

Князь Федьке грамоту вручил.

Прошло ещё немного —

Письмо боярин получил

И развернул с тревогой.

И тут же принялся кричать:

«Грабёж! Что за порядки!»

Но Филаретову печать

Ему подсунул Гладкий.

Боярин нехотя замолк,

Свернул цидулу в трубку,

Достал кошель, взглянул как волк

И оплатил покупку…

Случайно нашим крепостным

Досталась участь эта.

Могло бы быть совсем иным

Решенье Филарета.

Могли их разлучить навек,

Перевенчать с другими,

Могли убить их за побег

Иль зверствовать над ними.

И с трепетом крестьянка-мать

Своих детей растила:

Помещик мог детей продать.

Помещик – это сила!

Он мог впрягать холопов в плуг,

Менять их на скотину.

Вот почему бежал на юг

Холоп от господина.