Текст книги "Жизнь без Роксоланы. Траур Сулеймана Великолепного"
Автор книги: Наталья Павлищева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Но отпустить на волю тебя придется…
– Нет!
– Ты же только что заявляла, что свободна. – Снова в его глазах притворная суровость, и снова Роксолана не заметила лукавства. – Вынужден освободить…
– Повелитель, умоляю, не гоните меня! Я не перенесу разлуки.
Она уже рыдала, и Сулейман понимал, что это не игра, что Хуррем действительно несчастна от одной мысли, что может быть изгнанной от него даже с богатыми дарами и свободой. Так и было, одна мысль о разлуке с Сулейманом для Роксоланы невыносима, она сколько угодно могла воевать с окружением султана, ненавидеть всех, но самого Сулеймана любила по-настоящему.
– …потому что султаны не женятся на рабынях, даже на рабынях любви. – Подчеркнул нарочно, чтобы очнулась и из-за рыданий не пропустила главное. – И как свободную женщину со свободным сердцем, прошу стать моей женой пред Богом.
– К-как?..
– Хуррем, ты же хотела этого?
– Я… да, очень.
– Тогда почему слезы? Ты будешь моей женой пред Богом? Желаешь совершить обряд у кадия по законам шариата?
– Так не бывает… – сказала вовсе не то, что хотела, но то, что невольно вырвалось изнутри. Так действительно не бывало много-много лет. А уж чтобы наложница, даже объявленная много лет назад Хасеки, становилась законной супругой султана – такого не бывало вообще никогда. Если предки Сулеймана и женились на ком-то по шариату, то только на знатных и богатых, которых привозили завернутыми в роскошные меха, которых сначала нужно было взять в жены, а потом вести в спальню.
Сулейман кивнул:
– Не бывало раньше. Но и таких, как ты, Хасеки тоже не бывало. Так ты будешь моей женой?
Она больше не повторяла чужие глупости, какая разница, бывало или не бывало, Сулейман звал ее стать женой пред Богом, что могла еще ответить Роксолана?
– Да.
Сбылось то, о чем мечтала все последнее время, она станет женой пред Богом, а не просто наложницей, родившей детей.
– А свадьбу?
– Какую?
Сулейман все же рассмеялся:
– Нашу! Помнишь, ты желала свадьбу для Михримах? Почему бы сначала не отпраздновать собственную?
Роксолана родила свою дочь Михримах в день свадьбы Хатидже и Ибрагима, вынуждена оказалась родить, потому что, отравленная, могла бы не доносить ребенка до срока, Зейнаб пришлось вызывать преждевременные роды. Но едва придя в себя, отправилась смотреть на чужое счастье, совсем девчонка, семнадцати не было, с трудом сдерживала слезы, по-доброму завидуя султанской сестре, которую не бросали поперек седла грубые руки насильников, не гнали, как скот, не держали в неволе, а еще которая была красивой невестой на богатой свадьбе.
И для своей хорошенькой малышки Михримах тоже желала красивой любви без надрыва и красивой свадьбы. Если честно, о собственной и не помышляла. Стать женой пред Богом хотела, венчания хотела, чтобы не быть просто наложницей, но о свадьбе не думала.
– О, Аллах!..
– Накинь покрывало плотней и яшмак тоже, нам пора.
– Куда?
– Хуррем, ты совсем голову потеряла? Ты же согласилась стать моей женой, значит, пора к кадию.
Так и случилось – неожиданно, хотя и долгожданно, скромно и неприметно для остальных. Она стояла перед главным кадием в Айя-Софии, укрытая плотной накидкой, а Сулейман сжимал дрожащие пальчики своей сильной рукой, стараясь приободрить возлюбленную.
Были произнесены положенные слова, Сулейман подтвердил, что берет в жены женщину, стоящую рядом, щедро одарил заикавшегося от необычности проводимого обряда кадия, как же, полтораста лет султаны Османской империи не брали в жены никого вот так – по шариату, оставляли любимых женщин просто наложницами. Конечно, развод не проблема, но сам поступок Повелителя, объявившего женой рабыню, потрясал.
Когда кадий перед обрядом попытался осторожно напомнить султану о том, что Хуррем хотя и Хасеки, но ведь невольница, тот рассмеялся:
– Невольница? Разве только любви. Она никогда не была рабыней, но на всякий случай я даровал ей свободу. Можете быть спокойны, ваш Повелитель женится на достойной женщине.
Эти слова вызвали у главного кадия зубовный скрежет, который тот, конечно, постарался скрыть. Не спасли даже щедрые дары от имени новой султанши, обещание построить мечеть, а еще просьба прислать имама, чтобы беседовать о Коране со средними сыновьями – Селимом и Баязидом.
Как в Стамбуле узнали о том, что только что произошло в Айя-Софии, неведомо, народ всегда чувствует большие события даже без слов и объявлений. На улицах немедленно послышались крики приветствия новой султанше, вернее, не новой, а единственной, последнюю законную жену еще султана Баязида I, давным-давно казненную еще Тамерланом, никогда и не вспоминали. По городу смерчем пронеслось: Повелитель назвал Хасеки Хуррем своей женой! Вот радость-то!
Чему радовались, судьбе Хуррем, бывшей рабыни, а ныне всесильной султанши? Ничуть, на Роксолану стамбульцам наплевать, скорее наоборот, утвердились в убеждении, что ведьминскими чарами заставила султана жениться по шариату. А радовались тому, что в честь такого события обязательно будут щедрые пожертвования, раздача милостыни, а то и праздник, большой, щедрый праздник с угощением простому люду, развлечениями и снова подарками. Потому и кричали слова приветствия.
В карете Роксолана вдруг вцепилась в руку Сулеймана:
– Повелитель, не нужно праздника!
– Почему, ты же мечтала?
– Я для Михримах мечтала, не для себя. Не стоит… Слишком много завистливых глаз будет.
И он понял, что Хуррем права, согласно кивнул:
– Верно, но праздник будет, для жителей города нужно устроить, не то скажут, что новая султанша скупа. Пусть народ порадуется, а вы с детьми можете не выходить, чтобы не навредить.
Раньше, чем они успели вернуться в гарем, и туда долетела весть о событии. Ахнули все, только кому ахать? Валиде-султан уже не было в живых, Хатидже жила в своем доме и просто не желала с Хуррем знаться, Махидевран далеко в Манисе со своим Мустафой, остальные одалиски Роксолану волновали мало. Мог бы ахнуть кизляр-ага, но и того уже не было…
У Роксоланы крепло чувство, что она и впрямь обретает власть, ранее для женщины невиданную. Поймала себя на том, что и праздника не хочет, потому что не перед кем показаться. Простому люду все равно, кто там под плотной накидкой, чьи глаза сверкают в прорези яшмака, похвастать, вознестись она могла бы только перед валиде, Махидевран или Хатидже, а поскольку это невозможно, не стоило и затевать показуху.
Новый главный евнух склонился перед султаншей ниже некуда, остальные последовали его примеру. По гарему поползли разговоры:
– Что теперь будет?
– Теперь Хуррем всем покажет, кто хоть слово сказал против нее.
Хотела Роксолана или нет, а праздник состоялся. Сулейман не заставил ее красоваться перед народом, сидела, когда желала, за ажурной решеткой, не показывала дорогие подарки, роскошные наряды, старалась не привлекать внимание. Тут же по Стамбулу пополз слух, что гнушается, не считает возможным дать на себя посмотреть, презирает простой народ…
На всех не угодишь, но на сей раз Роксолане было все равно, не ради праздника или богатых даров просила Сулеймана об обряде по шариату, а ради самого обряда. К тому же, несмотря на шавваль и праздник разговения, на сердце лежала печаль из-за смерти валиде.
А еще, как ни прятала сама от себя такие мысли Роксолана, не могла не думать о гареме и том, что будет дальше. Сулейман готовился в поход на восток в земли шаха Тахмаспа. Ибрагим всячески намекал, что справится и сам, но султан решил, что пора показать и себя в седле.
Он уедет, а как же гарем? Шел третий день праздника, посвященного их свадьбе, а султан молчал, словно чего-то выжидая. Чего?
И снова гарему не давали спать пересуды, разговоры, сплетни…
Гарем действительно затих в предвкушении важных событий, вопрос о том, кто победит и будет следующей хозяйкой гарема, затмил даже пересуды о свадьбе Повелителя и Хуррем. Все с нетерпением ждали открытой войны между двумя женами султана – матерью наследника и законной женой. С такими событиями не могло сравниться ни одно развлечение, никакие акробаты или купцы с дорогими безделушками.
Гарем жужжал, как растревоженное осиное гнездо, готовый всем роем вцепиться в ту, которая окажется в проигрыше.
Если султан назовет главной женщиной Хуррем, дружная ненависть ей обеспечена, хотя за что, никто объяснить не сможет. Ненавидели, и все тут! Зазналась, слишком ей везло, получила милости не по заслугам, в гареме есть женщины куда красивей, а эта пигалица захватила все внимание Повелителя…
Если таковой станет Махидевран, то даже помимо воли кадины гарем сгноит Хуррем, изведет насмешливой ненавистью. Тот, кто высоко возносится, обычно низко падает, положение второй женщины при Махидевран не могло сулить Хуррем ничего хорошего.
Вот когда Роксолана вполне осознала, что потеряла со смертью валиде. Даже больная, не встававшая с ложа и почти не выходившая из своих покоев, Хафса Айше означала для гарема спокойствие и уверенность в том, что порядок будет соблюден. Все понимали, что приход к власти в гареме Махидевран будет означать изменение этого привычного порядка, даже если баш-кадина ничего не предпримет для этого. Просто были устои, которые держались на авторитете валиде, как и сам порядок тоже. А еще был авторитет прежнего кизляра-аги, опытного и ловкого, умевшего угодить и валиде, и султану, но при этом держать в узде всех обитательниц беспокойного царства за воротами Баб-ус-сааде.
Теперь нет ни кизляра-аги, ни валиде. Если Махидевран и Хуррем сцепятся меж собой, то волосы полетят не только у них, но и у многих их сторонниц и противниц.
Удивительно, но обитательницы гарема не замечали, что и Махидевран, и Хуррем сильно изменились за прошедшее время. Метившая на место валиде Махидевран уже не та, что когда-то не погнушалась вырвать клок волос зеленоглазой рабыне, которую Повелитель держал в спальне до самого утра. Баш-кадина стала мудрой и спокойной, несмотря на сложное положение, она держалась с большим достоинством и могла стать хорошей валиде в будущем.
То, что его решения ждут с замиранием не в одном гареме, но и за пределами женского царства, Сулейман понимал не хуже остальных. И был удивлен непонятливостью подданных. Он назвал Хуррем уже не просто Хасеки, но и своей женой по шариату, это ставило ее на недосягаемую высоту над остальными женщинами империи, кому, как не Хуррем, возглавить гарем?
Но и сама Хуррем удивляла султана не меньше. Сначала она попросила не устраивать праздник, опасаясь большого количества завистливых взглядов и слов. Хуррем права, зависти, причем черной зависти, было много, но Сулейман не испугался, напротив, устроил большой праздник, как только позволило время.
Сложилось сразу все: предстоял поход на шаха Тахмаспа, умерла валиде, и он назвал Хуррем женой перед кадием. Считал свою миссию почти выполненной. Почти… И вот это «почти» не давало покоя и самому султану. Будь в гареме прежний кизляр-ага, он бы уже придумал, как заставить замолчать все болтливые языки, навел бы порядок. Но новый главный евнух таким авторитетом не обладал, на него надежды было мало.
А тут еще Махидевран приехала! С этой что делать?
Сулейман легко решал вопросы, разрубая узлы и рубя головы, но здесь так нельзя. Он терпеть не мог разбираться с женщинами, тем более любимыми, пусть одна из них любимой была раньше, а вторая ныне. Конечно, он предпочел бы переложить эти разговоры на других, но интуитивно чувствовал, что доверить Ибрагиму в данном случае не может.
Оставалось ждать. Чего? Никто не знал, наверное, начала похода, когда придется решать сразу и резко, не оставляя время на раздумья и нерешительные колебания. Как большинство мужчин, Сулейман был готов лучше с боем взять очередную крепость, чем разговаривать с женами. А уж если слезы начнут лить…
Сулейман предпочитал решать другие вопросы, например, брать ли с собой в поход Мехмеда, который очень просил об этом. Мальчику тринадцатый год, с одной стороны, рановато и опасно, с другой – пора. Мустафу он в походы не брал ни в тринадцать, ни в пятнадцать. Хуррем, конечно, против, но здесь не ее слово главное, поход – дело мужское.
Тогда они сумели решить все вопросы мирно, Махидевран уехала к сыну, а гаремом стала управлять Хуррем. О, какая это была сложная задача! Вовсе не из-за объема работы или неготовности самой султанши, а потому что с нее особый спрос. Это валиде могла поступить так, как поступила, ничего не объясняя и не ожидая осуждения, Хуррем должна сто раз подумать, прежде чем принять какое-то решение, быть безукоризненно справедливой и мудрой, потому что малейший промах был бы раздут до вселенских размеров. Она не имела права не только на ошибку, но и на мелкую оплошность. И это притом, что помогать никто не собирался, зато осуждать или искать недостатки готовы все.
Трудности выбора
Поход был очень долгим и очень сложным. Почти два года Сулейман отсутствовал, гоняясь в горах за неуловимым Тахмаспом. Едва не погибла вся армия. Но произошло что-то еще, кроме походных трудностей и опасности гибели было нечто, о чем султан говорить не желал. Он вообще вернулся страшно нелюдимым и угрюмым.
Хуррем не находила себе места, Сулейман вернулся из похода совсем не таким, каким уходил. И дело не в занятости или усталости, было что-то другое. Когда в Стамбуле Барбаросса строил новые корабли, султан тоже не знал покоя, но его усталость была иной – радостной, а сейчас он словно выжатый лимон.
В гарем заходил только проведать детей, но и с ними беседовал недолго, глаза радостью не загорались даже при виде Михримах или Джихангира. Очень волновался Мехмед:
– Мама, это потому, что мы сделали что-то не так?
Она пыталась разубедить детей, но удавалось плохо, мрачное настроение отца укрыться от них не могло. После визита султана маленький Джихангир мог часами плакать – горько, словно его обидели в чем-то самом сокровенном.
Роксолане становилось не по себе, а временами просто страшно. И спросить, что случилось в походе, не у кого, не пойдешь же к заклятому врагу, который ходит улыбаясь. Казалось, чем больше хмурится султан, тем довольней становится его визирь.
У Роксоланы лежал уже целый ворох документов, компрометирующих визиря, любого из этих свидетельств хватило бы, чтобы уничтожить чиновника самого высокого ранга, кого угодно другого, но не Ибрагима, непотопляемого и неуничтожаемого. Султанша решила для себя, что и пальцем не пошевелит, чтобы Повелитель узнал о каких-то неприглядных делах или взятках своего любимца, это бесполезно, Ибрагиму-паше все сходило и будет сходить с рук. Даже свое прежнее решение погубить визиря, чтобы Сулейману даже невольно не пришлось слушать речи, подобные тем, что они услышали из-за решетки, выбросила из головы. Значит, судьба такая – терпеть этого человека. Нет, ей нельзя рисковать, ввязываясь в борьбу со столь сильным врагом, у нее дети.
Вот теперь Роксолана поняла, что настоящей вражды и не видела, гаремные страхи показались мелким испугом, а наскоки Махидевран – заливистым лаем крошечного щенка по сравнению с рыком огромного льва. Вот он – настоящий враг и ее, и ее детей, и даже самого Повелителя. Враг умный, хитрый, безжалостный, который когда-то забрал волю султана и не выпускает. Роксолана не раз поражалась, как такой сильный правитель, как Сулейман, способный справиться с кем угодно, так послушно подчинялся Ибрагиму.
Однажды даже попыталась спросить самого Сулеймана о природе влияния на него визиря. Сулейман долго молчал, потом вздохнул:
– Ты ничего не понимаешь. Без Ибрагима я не был бы тем, чем стал.
– Повелителем?
– Нет, Сулейманом. Был бы просто шехзаде, каких много.
Роксолана не выдержала, возразила:
– Нет, вы не могли не стать тем, что есть! В человеке невозможно открыть таланты, которых он не имеет, выявить черты характера, которых нет. Ибрагим только помог проявиться всему, что в вас самом было заложено!
Он внимательно посмотрел на жену, снова вздохнул:
– Возможно, ты права.
Больше никогда таких разговоров не вели, но Роксолана поняла: Сулейман считает себя обязанным Ибрагиму за то, что не превратился в глупого и чванливого султанчика. Конечно, она многого не знала, но сердцем чувствовала, что любимый не прав, возможно, он был бы без Ибрагима не таким, но и самого Ибрагима без него не было вовсе. Султан сторицей расплатился с другом за прежнюю помощь, но давным-давно никакой помощи уже нет, только неприятности…
Говорить об этом с султаном нельзя, оставалось лишь ждать. Чего?
Ибрагим ошибся, не впервые в жизни, и по поводу Сулеймана тоже не первый раз, но на сей раз ошибка стала роковой. Ошибка была не в провале похода, не в том, что Сулейману пришлось исправлять провал своего любимца, такое бывало уже не раз, а в его самомнении.
Сулейман не мог переступить данную клятву не снимать Ибрагима с должности визиря, но он нашел другой выход. Имам дворцовой мечети за щедрый дар на строительство новой мечети освободил его от этой клятвы.
Ибрагим, которому доносили обо всем в столице, не мог не знать об этом. Султан ждал, давая ему возможность попросту исчезнуть, удрать, переметнуться к Карлу, наконец, если бы визирь это сделал, не предпринял и шага для его поимки. Но Ибрагим не двинулся с места, мало того, вел себя так, словно это не он провалил очередной поход, словно это он, а не султан, выправил положение, словно ничего не случилось.
Позже Сулейман не раз размышлял над поведением визиря. Ибрагим при его уме не мог не чувствовать нависшей угрозы, почему он не боялся? Потому ли, что предчувствовал свой конец и не считал нужным что-то менять в судьбе или просто не верил, что султан способен сделать против него хоть шаг?
Пытался убедить себя, что первое, но когда вспоминал последний день, то понимал – второе.
Целую неделю Сулейман с утра до вечера держал Ибрагима рядом, сам присутствовал на заседаниях Дивана, чего раньше предпочитал не делать, внимательно слушал, словно искал какие-то зацепки, что-то для себя решал. Ибрагим вел себя беззаботно, даже на замечание Сулеймана, что к войнам часто приводят дурные советы, отмахнулся:
– Ты показал этим персидским псам, что такое Османы. Они еще долго будут зализывать свои раны.
Смех больно задел Сулеймана…
Он смотрел на свое второе «я» и пытался понять, когда же попал в такую зависимость от Ибрагима, настолько сильную, что ничего не может сделать против, даже если тот виноват.
И вдруг вспомнилась Хуррем… Ее тоже в гарем привел Ибрагим. Хуррем и Ибрагим словно кошка с собакой, но вдруг это фальшь?!
– Ты Хуррем покупал или в дар получил? Обнаженной ее видел?
Ибрагим удивился вопросу, но рассмеялся:
– Далась тебе эта рыжая! Что в ней хорошего? Мне милей Джешти-Бали. Султан Селим был прав – юноши лучше…
И все, все разумные и неразумные доводы закончились, исчезли все сомнения, все куда-то делось. Осталась только ярость против человека, который легко, смеясь, превосходил его во всем, так же смеясь, низвергал устои, все самое святое, что было у Сулеймана.
Резкий жест поперек горла и… Евнухи-охранники выучены хорошо, даже если приказ немыслимый, выполнят, не задумываясь…
Сулейман пришел к ней сам и посреди ночи. Евнухи у двери едва успели открыть ее, а сама Роксолана – вскочить:
– Повелитель?..
Он остановился, мгновение молчал. Даже в слабом свете двух небольших светильников Роксолана заметила, как дергается у Сулеймана щека.
Приказать принести свет не успела, он вдруг зло бросил:
– Ибрагима больше нет! Довольна?
Развернулся, только взметнулись полы халата, и бросился вон. Позади поспешно ковылял кизляр-ага. Глядя вслед стремительно исчезнувшему мужу, Роксолана пыталась понять, не приснилось ли ей.
– Что это было?
Мария тихонько подала голос со своего матраса:
– Повелитель сказал, что Ибрагима-паши больше нет.
До утра сидели, не в силах не только заснуть, но и вообще прилечь. Зубы стучали от ужаса, но выйти и что-то спросить не рискнула даже Роксолана. Евнухи из коридоров вдруг исчезли, словно растворились в воздухе.
На рассвете она не выдержала и приказала одеть себя. Отправилась к кизляру-аге, все же тот сопровождал султана от ее покоев до ворот, может, что знает?
Главный евнух от ужаса словно разучился говорить громко, перешел на шепот:
– Хасеки Хуррем, что было ночью, не знаю, но утром тело визиря Ибрагима-паши обнаружено перед воротами Дивана с петлей на шее, а… – он приник к уху Роксоланы, – стены в комнате приемов, где Повелитель и визирь… бывший визирь ужинали, а потом визирь лег спать, забрызганы кровью!
Ужаснулся не только гарем, ахнула вся империя. Всесильный визирь оказался удавленным, как собака, а его кровь Повелитель просто запретил смывать со стен в назидание другим.
Кому и в назидание чего? Тех, кто посмел бы вести себя подобно Ибрагиму, в империи не находилось и без кровавых пятен на стене ниши. Столица притихла, гарем, казалось, вымер, даже дети ходили на цыпочках и говорили шепотом.
Роксолана не знала, можно ли поговорить с султаном, что вообще делать. И посоветоваться снова не с кем.
Утром пришла Зейнаб, спокойно выслушала известие о казни главного врага своей госпожи, зло усмехнулась:
– В Бедестане твердят, что Ибрагим-паша пал жертвой собственного властолюбия. Я не видела тех, кто пожалел бы.
– Бедестан уже знает?!
– И-и-и, госпожа, там знают обо всем раньше, чем что-то случится. Никто не жалеет. Но вы не радуйтесь, пожалеет еще сам Повелитель.
– Это почему?
– Совестливый очень.
Старуха была права, Сулейман пожалел, и не раз. Ему по-настоящему не хватало Ибрагима с его советами и насмешками еще очень долго. Роксолана не то, она женщина, к тому же знала не все.
К тому же под влиянием момента Сулейман приказал казнить и сына Ибрагима, своего племянника Мехмеда. Почему? Просто одним из последних слов Ибрагима было обещание, что сын отомстит за отца.
Жизнь стремительно налаживалась, словно, перевалив через большой камень, потекла быстро и беспрепятственно. Забот оставалось много, беспокойства, несмотря на хорошие изменения, меньше не стало.
Роксолана вдруг осознала, что стоит перед выбором. Нелегким, удивительным, которого не было ни у валиде, ни у султанских сестер, ни у Махидевран.
Она стала главной женщиной, пред ней склоняли головы, ей привозили и приносили богатые дары, ей подчинялся беспокойный гарем… Но она не была будущей валиде. Эта удивительная двойственность положения пугала и создавала свои проблемы.
Все одалиски гарема стремились к одному: стать матерью наследника. Лучше, если этот наследник – старший сын султана. Стать валиде – вот мечта любой красавицы, ступившей в Ворота Блаженства. Мечтала ли об этом Роксолана? Конечно, мечтала. Все знали, сколь непредсказуема жизнь, ведь Мустафа тоже не был старшим сыном Повелителя, однако жестокая болезнь унесла жизни двух его старших братьев – Махмуда и Мурада, освободив будущий престол для сына Махидевран. Так же она могла поступить с любым. Нередко судьбе помогали…
И для своего Мехмеда Роксолана хотела возможности наследовать трон. Тогда она стала бы валиде…
Но между нынешним положением султанши и положением валиде лично для нее стояли смерти двух человек – прежде всего султана, затем Мустафы. С первым она была категорически не согласна, о втором просто не думала или старалась не думать.
Но почему женщина должна становиться соправительницей только в качестве матери султана? Почему помогать править можно только сыну, но не мужу?
Услышь кто-то ее мысли, поразился бы, никогда женщина в гареме о таком не думала. Для всех власть – это власть в гареме в качестве валиде, зачем женщине власть в империи? Да никто и не представлял себе такую власть. Одалиски правили из спален и садов гарема, но только семейными делами, даже если по их науськиванию бывал отстранен или даже казнен кто-то из чиновников, то это всего лишь семейные разборки. Никто из обитательниц гарема просто не представлял, чем занимаются вне его мужчины, кроме охоты и походов, да и о тех имели весьма смутное представление.
Место женщины – гарем, там она словно рыба в воде, там сфера ее интересов. А за Воротами Блаженства любая одалиска словно рыба на берегу – долго не проживет.
Роксолана стремилась за эти Ворота. Не потому что хотела на волю, а потому что желала видеть мир открытыми глазами, а не сквозь сетку решетки или плотную ткань накидки. Она вдруг поняла, что желает быть рядом с мужем сейчас, а не когда-нибудь рядом с сыном.
Понимание этого пришло бессонной ночью, когда размышляла о постоянной занятости Сулеймана. Султану и впрямь было некогда, казнив Ибрагима-пашу и заменив его безобидным Аяз-пашой, он обрек себя на круглосуточную работу. Помочь бы, но как?
Однажды женщина вспоминала рассказы о Нур-Султан – мачехе валиде Хафсы. Жена хана Менгли-Гирея была настоящей помощницей своему мужу, приняв на себя хлопоты дипломатической переписки, налаживания отношений с соседями и далекими правителями, от которых что-то зависело. Нур-Султан ездила из Крыма в далекую Москву, в Казань, присылала подарки султану и его женам в Стамбул, хан полностью доверял ей. Разве нельзя вот так же?
Роксолана вдруг осознала, что это именно то, чего она жаждет, – не добиваться, чтобы ее сын стал наследником, идя для этого по трупам, не ждать потом смерти султана, как с затаенной надеждой ждет Махидевран, а стать соправительницей сейчас, при Сулеймане, помогать ему. Нет, не лезть во все дела, как Ибрагим, не давать советы, где не просят, не поднимать себя над Повелителем, но найти свое место рядом с троном султана.
Даже говорить кому-то о своих размышлениях не стала, никто не понял бы. Хуррем нужна власть? Какая еще, разве мало того, что гарем перед ней метет пол рукавами? Зазналась роксоланка, покусилась на невиданное, а зазнайство ни к чему хорошему не приводит, яркий пример – грек, получил свое в конце концов. Вот и эта так же – стремится подняться вровень с султаном! Где такое видано? Женщине пристало управлять мужчиной из гарема, там ее место. Вне гарема чужой, мужской мир, туда пути нет, и места женщине тоже нет.
А Роксолана, сама того не сознавая, стремилась именно в этот мужской мир, почему-то зная, что найдет свое место.
Те, кто приходил из внешнего мира за пределами гарема, рассказывали о правивших в Европе королевах, о том, какую власть имеют в жизни женщины, какой непостижимой жизнью живут. Мечтала ли Роксолана вырваться из гарема? Нет, почти двадцать лет она не видела ничего другого, кроме этого замкнутого мира без мужчин, закрывала лицо, оставляя только глаза, чувствовала себя защищенной, только когда за спиной евнухи, а вокруг высокая стена…
Но ее все равно неудержимо манил тот мир за стеной – мужской, непонятный, жестокий. Но разве не жестокий мир внутри гарема? Разве не трудней управлять женщинами?
Вопросы, вопросы, вопросы… они окружали, не давали спать, заставляли сомневаться в том, в чем была уверена еще вчера… И постепенно созревал выбор: ей даже думать не хотелось о возможности стать валиде при своем сыне когда-нибудь, она стремилась стать помощницей мужа сейчас, при его жизни, а не после его смерти.
В гареме на такое могла замахнуться только женщина, подобная Роксолане, любой другой это просто не пришло бы в голову.
Никто в гареме такого стремления не понял, а то, что непонятно, всегда объявляют опасным, нечистым, колдовством… Колдунья – это слово закрепилось за Роксоланой уже давно, когда сумела затмить остальных красавиц, но теперь в силе ее колдовства не сомневался никто.
Человек может совершить хадж сам, но если ему не позволяют сделать это здоровье или, как у султана, страшная занятость, он поручает совершить хадж другому. Это очень почетно – совершить хадж за Повелителя Двух миров, любой бы согласился, но Сулейман понимал, что от этого человека будет зависеть сама жизнь Хуррем, потому подошел к отбору строго.
Долго беседовал с имамом, которого посылал с этим караваном, все не решаясь сказать, кого отправляет в хадж. Но сказать пришлось, Сулейман хотел, чтобы имам правильно понял поручение:
– Не хочу, чтобы Хасеки совершила ошибку, которая ей будет дорого стоить.
Имя у имама подходящее – Мухлиси, то есть Преданный, кивнул, едва чалма с головы не упала:
– Пусть Повелитель не беспокоится, всему научу в Мекке, чтобы Хасеки Хуррем Султан не сделала неверный шаг.
Мухлиси сам хаджа, правила знает, но Сулейман выбрал его не из-за этого.
– Не о мнении людей думаю. Хадж не просто поездка, а Хасеки не всегда была правоверной.
И снова имам правильно понял заботу падишаха:
– Если Повелитель позволит, во время поездки я буду вести беседы с госпожой, чтобы она поняла задачу хаджа, – и, не выдержав, поинтересовался: – Кто подсказал Хасеки Хуррем намерение совершить хадж?
– Сама.
– Значит, госпожа душой готова.
– Вот это вы и посмотрите, прежде чем входить в Мекку.
– Да, Повелитель…
Время шло, а разрешения на выезд от султана все не было. В Мекку нужно попасть к определенному времени, еще немного, и придется не ехать, а плыть до самой Хайфы. Но у Роксоланы с морем связаны только неприятные воспоминания, да и боялась она моря.
А потом о предстоящем хадже невестки узнала Хатидже Султан, встрепенулась:
– Повелитель, разрешите и мне тоже?
Тот плечами пожал:
– У тебя муж есть, его разрешение спрашивай.
Но Хатидже приболела, а больной куда двигаться? Еще два дня потеряли, пока стало ясно, что не сможет ехать.
А потом, как гром с безоблачного неба:
– Ибрагима больше нет! Довольна?!
И на следующий день:
– Отправляйся в хадж!
Почувствовав какую-то самостоятельность, Хуррем активно занялась благотворительностью, но совсем иначе, чем делала это раньше. Просто раздавать милостыню по праздникам или жертвовать средства в мечеть ей было мало.
Началось все просто. Во время праздника, когда шла привычная раздача милостыни, Роксолана оказалась невольной свидетельницей прискорбного случая. Мелкие монеты горстями бросали в толпу, за ними со всех сторон бросались люди, не обращая внимания на то, что кого-то толкают. Главное – успеть схватить монетку или подобрать ее в пыли.
Унизительно, когда люди рылись в пыли под ногами друг у дружки, рискуя отдавить пальцы. Но еще хуже, когда слабого старика, которому никак не удавалось опередить более сильных и молодых соперников и поймать хоть одну монетку, вообще сбили с ног. Это получилось невольно, в толпе бывает всякое, но бедолага не мог не только поймать монетку, но и просто встать, чтобы не быть затоптанным.
Такого не должно быть, но как избежать, не давать милостыню совсем? Как сделать так, чтобы она доставалась не самым сильным, крепким, вертким, а тем, кому действительно нужней всего, – больным, слабым, бедным?
