Текст книги "«Врата блаженства»"
Автор книги: Наталья Павлищева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Жизнь на грани смерти
В яркий день 23 джумада-аль-ахира 928 года хиджры (20 мая 1522 года) Хуррем вдруг почувствовала себя совсем плохо. В последние дни ее мучили сильные боли внутри, понять причину которых Зейнаб никак не могла. Вернее, догадывалась, но боялась озвучить.
Дав госпоже успокоительное, она присела в стороне, сокрушенно качая головой. Хуррем лежала, закрыв глаза и прислушиваясь, как боль хотя бы на время затихает. Она предпочитала терпеть, только не пить средства, от которых будущий ребенок мог стать дурным. Но иногда становилось невыносимо, тогда Зейнаб со вздохами давала что-то выпить.
К старой лекарке подошла Фатима, видно, решив, что измученная Хуррем заснула, тихонько поинтересовалась:
– Отравили?
– Да.
– Выдержит?
– Она, может, и да, а вот ребенок…
Хуррем вдруг распахнула глаза:
– Ребенок может не вынести?
– Госпожа…
– Если вызвать роды сейчас, он может выжить?
– Это опасно для вас.
– А если я вот так день за днем еще два месяца буду пить опий, это не опасно разве? Я же привыкну.
– Опасно.
– Ты знала, что я отравлена, и ничего не делала?
Зейнаб со вздохом пересела ближе:
– Госпожа, ничего нельзя поделать, у вас ребенок. Если бы я дала вам сильное противоядие, то ребенок умер бы внутри, а если и родился, то уродцем.
– А так?
– Не знаю, – честно призналась старуха. – Может родиться здоровым, вы можете даже доносить, но может и нет.
В разговор вмешалась Мария, уже немного понимавшая по-турецки, но обратилась к Хуррем по-итальянски:
– Госпожа, я не повитуха, но моя сестра умерла при похожих обстоятельствах. А другую удалось спасти, вызвав преждевременные роды. Объясните своим лекаркам, что это лучше. Если ребенок родится через месяц, то он не выживет, лучше сейчас. Либо вовремя, либо сейчас.
Это подтвердила и Зейнаб, дети, рожденные за месяц до срока, выживают реже, чем за два месяца.
Все четверо понимали, что это опасно, служанки знали, что с них просто спустят шкуру, если ребенок не выживет, но знали и другое – еще два месяца Хуррем не вынесет: либо умрет, либо настолько привыкнет к опию, что превратится в безвольную куклу.
Дрожащая рука Хуррем протянулась в сторону Зейнаб:
– У тебя есть средство, вызывающее роды?
Гарем заволновался: Хуррем Султан рожает на два месяца раньше срока! Сама она в бреду, горит огнем, к ней в комнату никого не пускают. Эта наглая рабыня-итальянка захлопнула дверь даже перед хезнедар-уста, присланной валиде!
Сулейман узнал о том, что творится в гареме, сидя в своем кабинете во дворце. Негоже мужчине совать нос в такие дела, оставалось только переживать, дожидаясь выстрела пушки со стены. Это означало бы рождение еще одного наследника.
А если девочка? Никакого выстрела не будет, рождение дочерей не только не праздновали, но и вовсе не упоминали.
Но Сулеймана беспокоило не это, он не был готов, намеревался до рождения ребенка, неважно сына или дочери, сделать еще одно дело, но не успел. В последние дни он не бывал в гареме, уезжал, чтобы посмотреть за подготовкой к походу, вернулся только что и сразу получил сообщение, что роды начались преждевременно. Теперь идти в гарем поздно.
Попробовал читать присланные для доклада бумаги, понял, что не может сосредоточиться. Взял книгу, потом просто стихи, но снова ничего не получалось. Подошел к расставленным на маленьком столике шахматам, игра тоже не клеилась. А выстрела все не было.
В дверь постучали…
Это могло означать одно из двух – либо родилась девочка, либо… О втором думать не хотелось.
Но вошел Ибрагим:
– Повелитель, у Хуррем Султан…
– Я знаю!
И вдруг испугался, вдруг паша пришел сообщить о дочери или мертвом ребенке?!
– Что у Хуррем Султан?
Ибрагим недоуменно посмотрел на Повелителя:
– Начались раньше срока роды.
– Это я знаю. Распорядись, чтобы пришел кизляр-ага.
Кизляр-ага пришел довольно быстро, остановился у двери, повздыхал, прежде чем начать говорить. Он не выдавливал из себя слезу в знак скорби, это значило, что Хуррем жива.
– Бисмиллах! Госпожа сильно мучается…
– Отправляйся обратно, как только будут какие-то вести, немедленно сообщи. Слышишь, немедленно. Там есть врач?
– Ее служанки никого не пускают.
Сулейман помнил, что Хуррем говорила о служанке-повитухе, причем опытной и доброй, если не пускают, значит, так нужно. Махнул рукой:
– Пусть так. Иди…
На следующий день, намучившись и почти в бреду, Хуррем родила девочку, но ребенок оказался на редкость живучим. Малышка взяла грудь кормилицы, которую пришлось срочно разыскать, поела и спокойно уснула.
А вот ее мать все металась в бреду. Временами Зейнаб казалось, что Хуррем не справится, она огнем горела, стремилась куда-то вверх, просила воздуха и света, хотя в комнате были зажжены все светильники, а окна открыты настежь.
Вдруг к постели подошла Мария, женщина почти знаками попросила Зейнаб, чтобы та позволила подержать Хуррем за руку. Решив, что хуже уже не будет, повитуха уступила итальянке место.
Та принялась шептать молитву, но не отходную, хотя лоб Хуррем покрывал уже предсмертный пот, а прося за нее прощения у Господа за смену веры, за то, что не может помолиться сама, умоляя не сиротить детей, которых не уберечь без матери. Мария сидела долго, чувствуя, как постепенно успокаивается Хуррем. Роженица притихла, ее перестала бить дрожь, немного ровнее стало дыхание…
К утру следующего дня жар еще не спал, но Хуррем открыла глаза:
– Кто?
– Девочка. Живая, крепенькая, грудь у кормилицы взяла, жить будет.
– А… Повелитель?
Ей было бы достаточно одного слова о том, что Сулейман знает, что рад рождению девочки, ведь сам столько раз твердил, что Хуррем должна родить дочь.
Но обрадовать свою госпожу служанкам было нечем, от Повелителя никто не приходил даже поинтересоваться делами роженицы. Хуррем закусила губу, чтобы не расплакаться. Что это, Сулейман зол за преждевременные роды или просто не желает видеть дочь? И все же непрошеные слезы хлынули из глаз.
Чтобы успокоить Хуррем, Гюль поспешила принести девочку. Та спокойно спала, и даже сейчас, когда личико не пришло в нормальное состояние после рождения, все еще красное и подпухшее, девочка была красива.
– Красавица будет! – Гюль демонстрировала дочь матери так, словно сама произвела на свет этого ребенка.
– Почему будет, уже есть, – засмеялась Зейнаб.
– Ее надо покормить…
– Госпожа, ее уже покормили, девочка сыта. А вам нельзя, ваше молоко будет вредным для малышки.
Хуррем, полюбовавшись сладко посапывающей дочерью, позволила унести малышку и расплакалась снова. Никто не пришел поинтересоваться не только от султана, но и от валиде. Только евнух сунул нос в комнату, наверняка прислал кизляр-ага. Было больно и обидно, неужели Сулейман и правда вычеркнул ее из своей жизни, как это положено по закону?
– Госпожа, выпейте лекарство, вам не стоит плакать, девочка может это почувствовать.
– Я не буду пить, это вредно для малышки, для молока.
– Вам нельзя кормить ребенка, совсем нельзя, яд уже мог попасть в молоко.
Хуррем позволила напоить себя успокаивающим и лежала, беззвучно рыдая, пока не сморил сон.
В комнате стояла гнетущая тишина. Никого в гареме, кроме собственных служанок, не интересовала судьба Хуррем Султан, Хасеки Хуррем, всесильной еще вчера Хуррем. Почему? Да потому что не интересовался Повелитель!
В этом дворце, в гареме всё равнялось на него, не присылает султан слугу узнать, как дела, значит, сердит на Хасеки, значит, она уже больше не Хасеки, не милая сердцу. Кисмет, судьба, что поделать, сегодня ты на вершине, а где завтра? В гареме это чувствуется особенно.
Многие приободрились, особенно те одалиски, что в последние месяцы бывали на ложе Повелителя. Может, вспомнит и позовет? А там и до положения икбал недалеко… На Хасеки никто не замахивался, но не потому, что жива прежняя, а потому, что судьба Хуррем слишком ярко показала, как опасно заноситься высоко – падать потом приходится низко.
Хуррем почти похоронили, во всяком случае, открыто обсуждали, отправит ли ее Повелитель в Старый летний дворец, где не так давно отсиживалась после провинности Махидевран, или все же оставит в гареме. Мнения разделились, но никто не желал неудачнице, родившей дочь вместо сына, выздоровления, говорили только о ее несчастной судьбе.
Это не потому, что гарем столь жесток, хотя, конечно, жесток, просто все привыкли к частой смене фавориток, к борьбе за внимание Повелителя, здесь уважали сильных, беспощадных, потому что знали – случись им самим бороться за свое место, не пожалеют никого так же, как не жалеют их самих. Здесь нельзя проиграть, проигрыш равносилен забвению, а это равносильно гибели. Сколько красивых молодых женщин, надоевших или просто провинившихся, было утоплено в водах Босфора, сколько превратилось в старух в полузаброшенном дворце, куда ссылали надоевших и неугодных.
О проигравшей забывали тут же, потому что нельзя терять времени в попытке вернуть себе пошатнувшееся положение или в попытке положение завоевать. Жалеть больную некогда, лить слезы по ее судьбе глупо, всех ждет такое же. Это так и было, следующему султану не нужны наложницы предыдущего, придя к власти, он легко отправлял красавиц или бывших красавиц либо доживать свой век в забвении, либо вообще в дар чиновникам подальше от столицы. Тем вовсе не нужны избалованные красавицы, да и собственные жены не жаловали новеньких, участь подаренных тоже не была завидной.
Время возможностей коротко, терять его даже на жалость, на раздумья о другой нельзя. И хотя в гареме бывала дружба, одна наложница помогала другой, они сбивались в группки, переходили из одной в другую, сплетничали, враждовали группами, но это все забывалось, стоило только мелькнуть надежде завоевать место себе. Стоило забрезжить такой надежде, как вся старая дружба и вражда забывалась, каждая боролась только за себя, прежних подруг готовы утопить, только чтобы выплыть, показаться повыше самим.
Когда много красивых женщин борются за внимание одного-единственного мужчины безо всякой надежды получить кого-то другого, ничего хорошего ждать не стоит. А уж если кому-то главный приз достается надолго, да еще и, по общему мнению, совершенно незаслуженно, тут вообще держись! Чего же, как не злорадства, ждать, когда выскочка получает по заслугам?
О… гарем злорадствовал от души, прикрываясь горестными вздохами о несчастной судьбе роксоланки. Но в каждом вздохе слышалось:
– Так ей и надо!
Она могла не сделать никому ничего плохого, могла, напротив, дарить и дарить подарки, разбрасывать золото горстями, это вызывало бы только бо´льшую зависть, потому что известно: мало дарят и жертвуют от души, много от богатства. Богатство всегда вызывает зависть, а у тех, кто сам мог получить это богатство, тем более.
Гарем наслаждался бедой, болезнью Хуррем и невниманием к ней Повелителя. Так ей и надо! – просто висело в воздухе, слышалось в каждом вздохе, в шелесте, в шуршании шелков, тихих шагах…
Сама Хуррем с трудом приходила в себя. Повелитель так и не прислал никого с поздравлениями по поводу рождения дочери, потому служанки, жалея госпожу, давали ей снотворное, чтобы спала, чтобы не задавала вопросов ни им, ни себе.
А Сулейман сидел в своих покоях, причем не в гареме, а во дворце, закрывшись и не пуская никого, кроме одного из слуг. Он не желал никого видеть и слышать. И во дворце тоже перешептывались, тоже злословили, и там звучало:
– Так ей и надо!
Словно рождение дочери вместо сына было самым страшным преступлением. Казалось, все забыли, что рождены матерями, каждая из которых в свою очередь была вот такой новорожденной девочкой. Но представить себе проклятия со стороны родителей по отношению к их собственным матерям не мог никто.
Повелитель приказал пустить к нему только улема, ученого богослова Махмуда по прозвищу Адил – «законный». Прозвище улем получил не зря, лучше него никто в Османской империи не знал весь свод законов, написанных со дня, когда их вообще начали писать. Зачем султану Махмуд Адил, не знал никто, говорили, что три дня назад он уже призывал к себе улема, но потом почему-то отпустил. А потом началась суета с Хуррем и об улеме просто забыли.
На четвертый день улем пришел снова, помня приказ Повелителя, Махмуда Адила спешно провели к султану в кабинет. Сулейман шагнул навстречу, приветствуя, поцеловал улему руки, пригласил присесть, дождался, пока слуга принесет кальяны и удалится, и только потом поинтересовался:
– С чем вы пришли, уважаемый?
Улем развел руками:
– Боюсь, должен огорчить вас, Повелитель. Сколько ни искал, ничего не нашел. Я перечел заново весь свод законов, но такого нет.
И с удивлением отметил, как посветлело лицо Сулеймана. Султан уточнил:
– Вы утверждаете, что во всем своде наших законов нет запрещающего оставлять наложницу подле себя и в качестве Хасеки, сколько и каких бы детей она ни родила?
– Такого закона нет, Повелитель, это неписаное правило. Но вы вправе сделать его законом, любое ваше слово может стать законом.
Сулейман сделал отвращающий жест:
– Нет, я вовсе не намерен издавать такой закон и бросать свою Хасеки тоже не намерен. Мне просто нужно знать, что я не нарушаю написанный дедами закон.
Улем облегченно выдохнул:
– Повелитель, если бы вы сразу сказали… я бы давно подтвердил, что такого закона не существует.
– Нет, я поступил правильно. Если бы я сказал, что он мне не нужен, вы легко бы подтвердили, что его нет. Но разве у вас самого не осталось бы хоть малейшее сомнение, что такой закон не забыт? А вы искали его, но не нашли, значит, не пропустили и не забыли.
Махмуд Адил рассмеялся:
– Вы правы, Повелитель, так честней.
– Да, теперь не сомневаетесь ни вы, ни я.
Проводив с почестями и подарками улема, Сулейман позвал секретаря:
– Пиши…
Немного погодя, полюбовавшись на красиво написанный фирман (снова золотые чернила и красная сургучная печать), Сулейман вдруг приказал:
– Ну-ка, сверни мне фирман и перевяжи красивой лентой.
В дверь постучали. Слуга сообщил, что войти просит валиде. Хотя Повелитель приказал никого не пускать, но слуги не знали, касается ли этот запрет матери султана. К тому же у самого Повелителя явно изменилось настроение:
– Входите, валиде, я рад вас видеть.
Но на лице у Хафсы почти скорбь. Сулейман ужаснулся:
– Что?!
И почти сразу понял, что скорбь немного притворная.
– Мой сын, ваша Хасеки родила дочь.
– Я знаю. Как чувствуют себя мать и дочь?
– Девочка хорошо, она даже живей сына, – не сумела соврать валиде. – А Хуррем лежит в беспамятстве почти все время. Я не знала, что вам уже известно о рождении девочки, не то не стала бы беспокоить…
– Вы так огорчены болезнью Хуррем?
– Я огорчена тем, что она не смогла родить вам сына, пусть даже раньше срока…
– Валиде… вы полагаете, что я не рад дочери?
– Неужели рады?
– Вы меньше любите Хатидже, чем меня, потому что сын? – Глаза Сулеймана почти смеялись.
Хафса невольно возмутилась:
– Как вы можете так говорить?! Мать любит всех детей одинаково. Разве можно сказать, какой из пяти пальцев руки жальче, если они пострадают?
– А почему вы думаете, что для отца не так? Я просил Хуррем родить дочку, она выполнила мою просьбу.
Встретился взглядом с матерью и понял ее невысказанный вопрос: что же ты до сих пор тянул, что же не высказал своей радости? И тут Сулейман понял, что творится в гареме. Почему-то именно об этом не думал, пока ждал улема. Конечно, Хуррем родила дочь, и Повелитель от нее отвернулся! Какой же он черствый, совсем не задумался над тем, каково Хуррем, да еще больной!
– Валиде, я только что приложил свой перстень к фирману, в котором сообщаю всем о счастливом рождении принцессы и ее имени – Михримах. Она станет первой красавицей Османской империи. А еще утверждаю, что ее мать Хуррем Султан была и остается моей Хасеки. Можете объявить об этом в гареме. Улем Махмуд Адил несколько дней по моей просьбе изучал законы и объявил, что закона, запрещающего мне так поступать, нет. Я не преступаю закон и не меняю его. Четыре дня я ждал, пока улемы изучат все написанное в поисках такого закона, и теперь знаю, что прав.
Он дал понять, что желает идти:
– Валиде, вы возвращаетесь в гарем? Я иду к Хасеки, хочу сам прочесть ей фирман, а вы сообщите остальным.
Хафса вздохнула:
– Надеюсь, вы не совершаете ошибку, сын мой.
– Вы не рады рождению внучки? Но если бы не было дочерей, не было бы вообще никого, это дочери становятся потом матерями. Радуйтесь красивой внучке, валиде, внуки у вас уже есть и еще будут. Ведь внучка красива?
Хафса растерялась:
– Не знаю, не видела…
– За три дня не видели собственную внучку?! Хорошо, я посмотрю сам.
Гарем даже не шипел, он гудел, как растревоженное осиное гнездо. Ничего эту Хуррем не берет! Стекло подсыпали в постель – заметила, ядом травили – выжила и даже дочь родила, говорят, красивый ребенок. А теперь вот новый фирман Повелителя во славу Михримах…
Сама Хуррем лежала почти без чувств, когда увидела входящего в комнату Сулеймана, показалось, что это бред, но на всякий случай попросила прощения:
– Повелитель, простите, я родила вам дочь, а не сына… Но она красивая…
– Я уже видел. Спасибо, ты выполнила мою просьбу, я все время просил, чтобы ты родила дочь. Следующие будут сыновья, много сыновей…
Она только слабо улыбнулась и прикрыла глаза, не в силах бороться с дремой из-за слабости.
– Повелитель, простите, Хуррем Султан больна, она невольно засыпает… – Зейнаб готова была на коленях умолять у султана прощение.
Сулейман кивнул:
– Я вижу, что она слаба. Когда проснется, покажите фирман и скажите, что я приходил. С ней все будет хорошо?
Зейнаб чуть не крикнула: теперь да!
Вот как гарем мог узнать все, что произносил султан в комнате Хуррем? Не мог, но слышал. Поистине в гареме и стены имеют уши, и потолки глаза.
Повелитель нарушил все возможные правила. Он сам явился к родившей женщине, прежде чем та очистится, объявил о рождении дочери на равных с сыновьями, произнес имя маленькой принцессы для всех: Михримах – красавица, сам пришел посмотреть на новорожденную. Но главное – он объявил, что Хуррем была, есть и будет Хасеки!
Махидевран рыдала в подушки, Гульфем прибежала к двери в комнату Хуррем с подарками, правда, ее не пустили. Словно получив какую-то команду, понесли подарки и остальные. Прежде всего обитательницы гарема. Казалось, они только ждали возможности выразить свое восхищение рождением девочки, радовались появлению на свет принцессы, почти мечтали об этом.
Если правда, то мечтали, ведь рождение девочки должно бы разлучить Хуррем с Повелителем, как и рождение сына, но этого не произошло, султан всем объявил, что рад дочери и по-прежнему любит ее мать. Можно ли найти лучший повод для злословия? В гареме было о чем почесать языки…
Меньше двух лет назад Хафса приняла роксоланку в гарем и назвала ее Хуррем за веселый нрав, приняла в расчете на то, что необычная новенькая на время завладеет вниманием султана и заставит Махидевран и Гульфем прекратить склоки друг против друга, объединившись против новенькой. Удалось чересчур, не только Махидевран с Гульфем, но и все остальные споры прекратили, казалось, теперь для всеобщего возмущения и осуждения существовала одна Хуррем. Почему? Никто из одалисок объяснить не смог бы. Слишком уж везло этой роксоланке, а везучим всегда завидуют….
Обижен был Ибрагим, Сулейман не звал к себе, даже не допускал, не желал видеть наравне с остальными. Но грек уже привык чувствовать себя на особом положении, он не остальные, он второе «я» султана, как мог Повелитель советоваться о чем-то не с ним, всегдашним советчиком и почти наставником, а с кем-то другим?! Неважно, что этот другой старый улем.
Узнав, о чем вопрошал улема Махмуда Адила султан, Ибрагим и вовсе взбеленился. Снова эта женщина! Как удалось ей родить здоровую дочь?! Казалось, и сама не доживет до рождения ребенка, но почему-то роды начались раньше времени, и девочка выжила, и сама Хуррем жива, и султан вдруг во всеуслышание объявил, что рад малышке, а Хасеки благодарит.
Ибрагим под предлогом срочных дел уехал из Стамбула, чтобы не выдать своих истинных мыслей, а Сулейману отправил письмо, в котором поздравлял, восторгался, желал… Грек умел красиво выражать мысли, особенно те, которых в действительности не было. Научился у венецианских купцов, с которыми с каждым днем общался все чаще.
Никто не должен знать, что Ибрагима связывали с венецианцами не только государственные, но и чисто финансовые связи. У него находилось все больше дел, приносивших выгоду обеим сторонам. Если можно выгодно продать венецианским купцам, то почему бы этого не сделать. Служба у султана, конечно, приносила доход, и немалый, но деньги никогда не бывают лишними, сколько бы их ни прибывало.
Вот и сейчас, чтобы не беситься от злости, Ибрагим поспешил на побережье, где у него дела с венецианцами: его занимала мысль использовать в своих купеческих целях флот Венеции. Казалось, посланцы Великолепной Синьоры Венеции вовсе не были против, понимая, что выгода будет обоюдной.
Но как ни старался Ибрагим, выбросить из головы мысли о Хуррем и поведении Сулеймана из-за нее не получалось. Образ зеленоглазой колдуньи преследовал его всюду, во время похода, казалось, удалось выбросить ее из головы, но встречи в гареме невольно возвращали снова и снова.
В последние месяцы она старалась прятаться, уходила в дальние уголки сада, не показывалась, боясь сглаза… Но от этого не становилась менее красивой и менее желанной двум мужчинам сразу. На счастье Ибрагима, Сулейман не догадывался о его истинных чувствах и отношении к Хуррем. Сам грек каждый день давал клятву выбросить из головы красавицу, но не получалось. Он был готов проклясть Хуррем от отчаяния, и только какая-то тайная надежда не позволяла сделать это. В этой надежде грек не признавался даже сам себе.
Любил и ненавидел одновременно, все больше скатываясь к готовности погибнуть самому, только чтобы погубить ее. Это самая страшная смесь чувств, разрушительная, гибельная, но такая, против которой бессилен даже самый крепкий человек.
Венецианцы дружили с Османами с незапамятных времен, они не проникали в Черное море, как генуэзцы, основавшие Кафу, но упорно осваивали побережье Средиземноморья и саму Османскую империю. Еще сто лет назад Мехмед Фатих (Завоеватель) даже пригласил венецианского живописца Джентиле Беллини, чтобы тот изобразил его на холсте. Джентиле, перепоручив начатую роспись собора брату, немедленно отправился в Константинополь, ставший теперь Стамбулом. Личность султана показалась ему столь замечательной, что Беллини написал целых шесть портретов Мехмеда Фатиха. А еще разрисовал стены внутренних покоев его дворца весьма вольными картинами. Фрески откровенно эротического содержания потом замазал следующий султан Баязид, посчитавший, что гарем гаремом, а срамоту на стенах иметь вредно даже для евнухов. А может, возбуждения наложниц испугался?
Но главными были, конечно, не живописцы и даже не послы Венеции, а торговцы. Венецианские купцы вездесущи, они умели вовремя преподнести подарки, знали, кому и что именно, легко уловили особенности восточных традиций отдариваний и попросту взяток.
С территории Османской империи везли пшеницу, хлопок, пряности, шелк-сырец, медь, в больших количествах соду для производства муранского стекла (этим же стеклом потом отдаривая) и многое другое, все сырье. Ввозили готовые изделия, прежде всего ткани, зеркала, тонкое стекло, хорошую бумагу, мыло, множество предметов роскоши. Венецианцы быстро приноровились к вкусам и запросам состоятельных оттоманов и научились их даже предвосхищать. Купцы сновали по морю туда-сюда, невзирая на то и дело обостряющиеся отношения.
Венецианский Совет Десяти во главе с дожем (Тайная полиция Венеции) время от времени озадачивал своих послов улаживанием вопросов очередных стычек на море – пираты с обеих сторон не дремали, там, где есть корабли, перевозящие дорогие вещи, обязательно найдутся те, кто пожелает прибрать их к рукам.
Должность посла Венецианской республики не из завидных. Послу не полагалось много: например, он не мог брать с собой жену, не мог создавать себе особых условий пребывания. Это и неудивительно, потому что сначала послы назначались всего-то на три-четыре месяца, ни к чему возить за собой жену и большой штат слуг. Послами отправляли знатных граждан Венеции насильно, не просто не спрашивая их согласия, но и против него. Если человек отказывался, он вынужден платить большущий штраф, но через несколько месяцев его выбирали снова и штраф повторялся. Устав платить, богатые венецианцы невольно отправлялись в дальние земли, рискуя жизнью.
Легче, когда таковыми оказывались именитые купцы: у них и привычка к перемене мест уже была, и налаженные связи, и глаз наметанный. Не избежал участи и Андреа Гритти. Он торговал в Константинополе, который теперь называли Истанбулом, или Стамбулом. Мало того, османам просто надоела бесконечная смена венецианских послов, не успевали привыкнуть к одному и выучить его имя, как приезжал другой. Конечно, послы снова преподносили дары, но османы и сами достаточно богаты, чтобы не покупаться на эти крохи, они предпочли бы иметь дело с кем-то постоянно.
Особенно смена послов досаждала визирям, которые тоже менялись довольно часто, особенно при султане Селиме. Но был один, который уходил и неизменно возвращался – Херсекли Ахмед-паша, который пять раз назначался на эту должность: трижды султаном Баязидом и дважды неугомонным Селимом. У султана Селима визири менялись чуть реже, чем венецианские послы, – дважды в год.
Отсидев в Стамбульской тюрьме четыре года и выйдя оттуда только благодаря заступничеству Ахмед-паши и личной приязни султана Баязида, Гритти поспешил отбыть домой в Венецию. У Андреа в Стамбуле родились четверо сыновей и несколько дочерей (кто же их считает?), конечно, все от наложниц, но как иначе? На последней аудиенции у султана синьор Гритти клятвенно обещал пытаться стать следующим дожем Великолепной Синьоры Венеции и в этом качестве неизменно крепить дружбу с Османской империей, а также прислать в качестве поддержки в Стамбул собственных сыновей, во всяком случае, одного.
Возможно, это обещание и вытащило излишне любопытного венецианца из тюрьмы, – османам в подземельях Стамбула от него толку мало, все, что мог отдать, Адреа уже отдал, а в качестве нового правителя Венеции он еще мог пригодиться.
Но выполнить обещанное сразу не получилось, дож Леонардо Лоредано оказался слишком живучим и свой пост просто так уступать не собирался. Лоредано правил целых двадцать лет, из которых Гритти пришлось ждать целых пятнадцать. Но и после того Андреа дожем не выбрали, несмотря на возраст и тюремное прошлое, он был слишком крепок физически, а дожей норовили выбрать постарше и поболезненней. Следующий дож правил недолго, всего два года.
Андреа Гритти доказал, что умеет ждать и выполнять обещания. Все эти годы он исподволь готовил свое избрание, не забывая о связях со Стамбулом. Слишком большая выгода могла быть для венецианского купца у османов. Одно плохо: за время вынужденного ожидания на престоле сменились два султана, сначала Селим вынудил отца отречься в свою пользу, а потом и сам отправился к праотцам. Новый султан поглядывал в сторону Средиземного моря несколько иначе, Сулейман, в отличие от его деда султана Баязида, воевавшего с южными и восточными соседями, обратил свой воинственный взор на север, в сторону Европы. Пока воевал на суше, но от венецианцев не могло укрыться активное строительство нового флота Османов. Зачем Османам флот? Черное море их интересовало мало, они больше стремились на запад. Это могло принести Венеции много неприятностей.
Именно потому венецианцы усиленно обхаживали главного советчика нового султана – грека Ибрагима. Пока грек набивал себе цену, но все прекрасно понимали, что как только цена будет определена и удовлетворит обе стороны, Ибрагим может стать для Великолепной Синьоры весьма полезным приобретением.
Сам Ибрагим прекрасно понимал ведущиеся вокруг него игры, пока ничего не обещал, был осторожен и только прикидывал возможную выгоду. Казалось, он тоже ждет, когда Андреа Гритти станет новым дожем, и это было правильно, потому что договариваться со старым, едва живым Антонио Гримани почти бесполезно, он стал дожем совсем недавно, всего год назад, но все понимали, что ненадолго. А вот будет ли следующим Андреа Гритти, еще вопрос. Как бы не прогадать…
Сейчас венецианцев интересовало только одно: для какого похода султан строит флот? Сулейман не строил новый флот, он просто завершал то, что начал отец. Султан Селим, осознав, что одними сухопутными войсками, живя на побережье, воевать просто глупо, да и невозможно, потребовал от визиря новый флот. Пришлось Пири-паше вникать в дела кораблестроения, пусть не самому, но подбирая толковых людей. Греки корабелы опытные, за неимением другой работы и ввиду хорошей оплаты взялись за строительство с чувством, и немного погодя силуэты новых кораблей уже вырисовывались в доках Стамбула.
Куда направит новый султан этот флот?
Ибрагим понимал, что вопрос будет задан, и прикидывал, стоит ли отвечать на него. К чему открывать секреты, не зная, будет ли от этого выгода?
Но и венецианцы тоже осторожничали. Кто такой этот Ибрагим? Да, ближайший друг султана, его правая рука, но он всего лишь сокольничий и смотритель внутренних покоев. Невелика должность, а визирем-то до сих пор Пири-паша, и султан Сулейман в любую минуту может обойтись без советов давнего друга.
Ибрагиму предстояло понять, насколько серьезно можно рассчитывать на выгоду от сотрудничества с венецианцами, а также насколько далеко в этом сотрудничестве можно зайти без риска для собственной шеи. Хорошо давать советы султану, когда это ничем не грозит, хорошо наставлять шехзаде, понимая, что все наставления не больше чем советы одного молодого человека другому. Но теперь, когда Сулейман стал султаном, советы на вес золота в буквальном смысле, один неверный может стоить султану поражения, а советчику головы.
Ибрагим пытался найти для себя положение, при котором можно было бы продолжать давать советы без необходимости нести за них ответственность. Такое положение не находилось. Крутиться просто так становилось все труднее, тем более главный визирь Пири-паша старел и все меньше соответствовал растущим амбициям молодого султана. Перед Ибрагимом все острее стоял выбор – взяться за все дела рядом с Сулейманом и нести за это ответственность или отойти в сторону и потерять влияние на султана.
Ибрагим лукавил сам с собой, за восемь лет, проведенные рядом с Сулейманом, он так привык, что тот слушает и поступает, как подсказано, так привык быть наставником, несмотря на то что старше всего лишь на год, что не мог представить султана поступающим без подсказки. Ибрагим давно и прочно руководил Сулейманом и не собирался отказываться от этого впредь. Он желал власти и побаивался ее – слишком велика могла быть и власть, и цена тоже.
