Текст книги "«Врата блаженства»"
Автор книги: Наталья Павлищева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Иншалла…
– Ты мусульманкой стала?
Роксолана не стала скрывать:
– Не хотела, чтобы мой сын был сыном гяурки.
– Правильно сделала. Я объявлю твоего сына следующим за Мустафой наследником.
– Благодарю вас, Повелитель.
– Я же тебе только что сказал: не рабыня ты для меня, а любимая женщина. Я не зря тебя Хасеки назвал. Почему ты так изменилась, чего боишься?
– За сына боюсь, – почти прошептала, но он услышал.
– Чего бояться? Он теперь наследник…
И вдруг понял, что теперь еще опасней. Дернул головой, думать об этом вовсе не хотелось. Перед ним стояла женщина, о которой столько думал ночами, к которой рвалось сердце, а она словно и не рада, вялая какая-то. Сколько можно бояться?
Сулейману так хотелось отклика ее тела, трепетного и горячего. Неужели не получит? Неужели рождение сына так повлияло на нее? Нет, вон как похорошела, грудь, и без того немаленькая, стала еще больше, бедра чуть раздались, лицо немного округлилось. Не женщина – гурия, такую только в объятиях и держать.
Снова подошел, тихонько потянул халат с плеча. Она чуть вздрогнула и вдруг… прижалась к нему всем телом! Сулейман даже опешил, но, почувствовав ее желание, сжал в объятьях.
Позже, когда, насладившись близостью, лежал, по-прежнему обнимая, она вдруг тихонько рассмеялась.
– Что?
– Я так боялась, что после рождения сына вы меня отвергнете.
– Почему?
– Одна наложница – один сын.
Сулейман помнил этот неписаный закон. До сына наложница могла рожать сколько угодно дочерей, но, родив сына, удалялась от султана. Она оставалась в гареме на положении кадины, имела немалое содержание, много подарков, но в спальню больше не ходила. Вдруг еще сын?
– Дочь родишь.
– Угу, – Роксолана уткнулась ему в грудь носом.
Сулейман счастливо рассмеялся.
У Роксоланы не получалось уходить до рассвета, как полагалось наложнице, и сам Сулейман тоже не уходил, как делал после близости с другими. Наложнице, и даже кадине, не полагалось видеть Повелителя спящим, считалось, что это опасно, во сне человек расслаблен, его проще сглазить, выведать тайны… Но эту женщину Сулейман почему-то не опасался совсем, словно чувствовал, что она скорее сама выдаст сокровенное, чем выпытает у него.
К тому же ему бывало мало одной близости, хотелось еще.
Это оказалось не так-то просто. У Роксоланы грудь полна молока, нужно либо кормить Мехмеда, либо сцеживать… Когда в первую ночь после возвращения она попыталась тихонько выскользнуть из объятий любимого, Сулейман даже обиделся:
– Я не приказывал тебе уйти.
– Мне нужно… Повелитель, я должна сцедить молоко, время уже…
– Что сделать?!
– В моей груди много молока для вашего сына. Нужно либо покормить его, либо сцедить молоко. Простите…
Сулейман вспомнил, как Хуррем кормила Мехмеда, ее счастливое в ту минуту лицо. Захотелось увидеть снова:
– Скажи, чтобы принесли ребенка. Покормишь здесь.
Такого гарем еще не видел – маленького принца принесли в покои султана, и Хуррем кормила ребенка не просто сама, а при Повелителе! Кажется, в ту ночь не спал никто, во всех коридорах слышался неясный шум, словно шипели переплетающиеся змеи.
Так и было, услышав новость, наложницы, служанки, евнухи передавали ее друг другу немедленно. Но во дворце нельзя разговаривать громко, все приглушенно, а ночью и вовсе шепотом. Гарем шипел…
А Сулейману и Роксолане было просто наплевать. Маленькому Мехмеду тоже, он сосал грудь, а счастливые родители наблюдали.
– Мне кажется, этот сын будет лучшим, любимым…
Роксолана даже вздрогнула от таких слов. Приятно, конечно, очень приятно и радостно, но…
– Что? – Сулейман заметил, бровь чуть приподнялась.
– Повелитель, для меня большая честь, я очень рада… но, прошу вас, не называйте так Мехмеда вслух… Опасно… Зависть никогда не отдыхает.
– Любовь не скроешь. Но я понимаю, как тебе трудно. Много скорпионов, собранных вместе, обязательно погибнут от укусов друг друга, много женщин, живущих рядом, обязательно будут завидовать. Но таков гарем, я могу поставить тебя над всеми, но это не избавит от зависти.
Роксолане хотелось сказать, чтобы просто избавился от гарема, но она подумала, что пока такое говорить рано, и произнесла другое:
– Я справлюсь сама, просто не стоит лишний раз подчеркивать мое положение.
– С чем справишься?
– С гаремом.
– Ты?
Женщина вскинула голову:
– Справлюсь. Мне есть за кого бороться. У меня ваша любовь и Мехмед. Справлюсь.
Сулейман с тревогой услышал железные нотки в голосе любимой.
– Только не стань такой, как все. Я сегодня не слышал твоего смеха. Кизляр-ага сказал, что ты редко смеешься. Хуррем и не смеется…
– Я очень боялась за жизнь Мехмеда, Повелитель. Теперь буду смеяться.
– И бояться не будешь?
– Бояться буду, но теперь я знаю, что ваша любовь со мной.
– А раньше не знала? Я же писал…
– Я очень боялась, что вы прогоните меня после рождения сына.
– Вот еще!
И тем не менее это была проблема. Удалить от себя Хуррем Сулейман просто не мог, не представлял себе ночей без этого тела, дней без этих глаз и этого голоса, а теперь появилось желание каждую ночь еще и видеть, как она кормит сына.
Но даже Повелитель, во власти которого были все жизни не только во дворце, но и в империи, который мог карать и миловать даже по своему капризу, не мог пойти против закона. А закон действительно повелевал: одна наложница – один сын.
Торопясь в Стамбул, Сулейман гнал от себя такие мысли, но совсем отмахнуться не мог. Султан, который мечтал править по закону, в первый же год оказался заложником этого закона.
И все же он отмахнулся, пока есть время.
Как много? Нет, Сулейман вовсе не желал, чтобы Хуррем предохранялась, он очень хотел, чтобы она рожала еще сыновей… И дочку, обязательно дочку, похожую на маму. Маленькую принцессу, которая будет вот так же смешно причмокивать, получая порцию маминого молока.
Почему ему никто не говорил, какое это счастье – видеть, как его любимая женщина кормит их сына? Ведь любил же и Махидевран, и Гульфем, но никогда не видел, как сыновья сосут грудь. Кормила ли Махидевран сама? Вряд ли, от этого обвисает грудь.
Вспомнив о такой досадной угрозе, Сулейман нахмурился. Роксолана решила, что это из-за того, что Мехмед слишком долго ест, попыталась отнять грудь, но голодный малыш вцепился в нее ручонками.
– Зачем ты отнимаешь?
– Вам нужно отдыхать, мы мешаем…
– Хуррем, это мой сын, так же как и твой. Аллах дал нам это счастье, почему ты думаешь, что мне неприятно смотреть на него? Я счастлив.
И вдруг рассмеялся:
– В Европе мне показывали изображения их божественной матери, которая кормит маленького бога своим молоком.
Роксолана тоже рассмеялась:
– Богоматерь с младенцем.
– Ты тоже видела? – Султан вспомнил, что Хуррем была христианкой.
– Да, на многих иконах.
– На картинах.
– Наверное, есть и на картинах, я не видела, но слышала. У Иисуса матерью была простая женщина, она кормила ребенка вот так…
В голосе слышалось что-то, насторожившее Сулеймана. Она же мусульманка, но с такой любовью вспоминает христианские иконы…
Роксолана нутром почувствовала его беспокойство, улыбнулась:
– Это всегда приятно, когда мать кормит ребенка. Кормилица не то, не она родила. У пророка Мухаммеда тоже была мама? Простите, если я спрашиваю глупость.
Сулейман расхохотался:
– Ты у улемов только не спрашивай. Лучше у меня.
Они сидели и разговаривали, как простая семья с младенцем, двое молодых людей, любящих друг друга и новорожденного сына. Вот оно, простое счастье, и неважно, что он Повелитель, Тень Аллаха на земле, а она просто наложница, рабыня, над которой он властен полностью.
Но глядя на свою Хуррем, Сулейман все больше понимал отца, султана Селима, Явуза – Грозного, считавшегося жестким, даже жестоким, который в стихах вздыхал, что попал в плен женщины с глазами лани. Так и есть, ему самому могли подчиняться города и страны, миллионы людей быть в его власти, а один чуть лукавый взгляд этой кормившей младенца женщины брал в плен с такой легкостью, от которой кружилась голова.
– Скажи, чтобы не уносили малыша, пусть спит здесь.
Гюль, ждавшая во второй комнате, притихнув, как мышка, даже руки ко рту прижала, чтобы не ахнуть на весь гарем. Она слышала каждое слово из разговора Повелителя с Хуррем, но последняя фраза Повелителя поразила особенно.
– Ему негде здесь спать…
– Хорошо, пусть сегодня унесут, ты не уходи. Завтра я велю поставить серебряную колыбельку и в моей спальне. Хочу, чтобы ты каждую ночь кормила его у меня на виду.
Скандал! Скандал! Трижды скандал!
Колыбелька в спальне Повелителя!..
Гарем не просто шипел, были забыты все прежние споры и распри, гарем объединился против одной-единственной женщины, ради которой султан шел на нарушение неписаных правил. Пока только неписаных, а что будет дальше?
А счастливая Роксолана словно не замечала завистливых и недоброжелательных взглядов, хотя именно теперь она поняла, что значит вызвать зависть гарема. Все прежнее не шло ни в какое сравнение с начавшимся теперь.
Партию недовольных, конечно, возглавила Махидевран. Разве могла баш-кадина простить Хуррем такое предпочтение Повелителя? Конечно, Сулейман позвал к себе и Мустафу, и его мать, ни словом не обмолвившись из-за ее самовольного возвращения во дворец. Но вызвал не первыми и на саму Махидевран обратил мало внимания.
Война между женщинами гарема не прекращалась никогда. Сотня красавиц, живущих ради одного: попасть на ложе Повелителя и родить от него желательно сына, не могла крепко дружить между собой, в гареме всегда следовало ожидать не просто битых стекол в постели, но чего-то похуже. Яд, порча всех видов были даже обыденными, но никогда еще гарем столь единодушно не ополчался против одной.
– Почему они меня ненавидят? – допытывалась Роксолана у Фатимы. – Я не делаю никому из них ничего плохого, ни о ком дурного не говорю, Повелителю ни на кого не жалуюсь.
Она действительно не проронила ни слова о тех обидах, которые перенесла за время отсутствия султана, Сулейману это очень понравилось, он даже пытался спрашивать сам, но Роксолана только отмахивалась:
– Нет, ничего дурного…
– За что они меня ненавидят, Гюль?
Служанки только вздыхали:
– За ту власть, которую вы имеете над Повелителем…
– Нет никакой власти, просто ему нравится быть обычным человеком, нравится смотреть на своего сына, чувствовать себя просто мужчиной…
– Инш Аллах! Что вы говорите, госпожа?! Разве можно называть Повелителя обычным мужчиной?! Только бы вас никто не услышал.
– Почему Повелитель не может любить своего маленького сына? Разве его самого родила не мать?
– Госпожа, вы так и не поняли, где находитесь. Это гарем, здесь другие законы. Здесь все борются за внимание единственного мужчины – Повелителя, а вы захватили его внимание одной себе и надолго. Такого гарем не прощает.
Роксолана вздыхала, она и сама понимала, что каждый вечер, идя в сопровождении Гюль, несущей маленького Мехмеда в сторону спальни султана, она лишает надежды попасть туда кого-то из наложниц. Хорошо, что ей выделили комнаты совсем рядом с султанскими, ходить через весь гарем было бы слишком тяжело, из-за каждой двери, из-за каждого ковра, из каждой щели смотрели завистливые, ненавидящие взгляды, казалось, вопрошающие: почему она, а не я?!
Роксолана не осуждала соперниц, понимая, что они не виноваты, что оказались в гареме, не виноваты, что не попали вовремя на глаза Повелителю, что не стали его избранницами. Ловя на себе такие взгляды, она мысленно содрогалась, представляя, что будет, если Сулейман ее отвергнет, как отвергал прежде других.
Как ни гнала от себя такие мысли, они возвращались. Особенно по утрам, когда также в сопровождении Гюль возвращалась с сынишкой обратно к себе.
Новый враг
Но не только гарем злился на Роксолану, у нее появился еще один враг, возможно, страшнее всего гарема. Что могла сделать Махидевран или кто-то другой? Насыпать битого стекла в постель, подсыпать яд в еду, навести порчу. Но рядом были Зейнаб, Фатима и Гюль, на которых Роксолана теперь уже могла полагаться.
Другой противник мог воздействовать на самого султана, и это было для Роксоланы куда опасней.
Ибрагиму совсем не нравилось поведение Сулеймана. Одно дело писать письма, даже сочинять любовные стихи, но совсем иное, вернувшись в Стамбул, не пожелать видеть янычар, зато проводить вечер за вечером в общении с этой зеленоглазой колдуньей и ее сыном. Эка невидаль – наложница родила ребенка! Можно подумать, что для султана это редкость.
В отличие от Махидевран и остальных наложниц Ибрагим не мог пожаловаться на невнимание султана к себе, Сулейман общался с ним больше и чаще, чем с Хуррем, но Ибрагим чувствовал, что мысленно Сулейман все время с той женщиной. Сам грек старался гнать мысли о Хуррем, уже давно перебил их другими женщинами, более красивыми и доступными.
Но наверное, всегда человеку нужно именно то, чего у него не может быть. Не будь Хуррем столь желанной для султана, она не интересовала бы и самого Ибрагима, во всяком случае, теперь уже не интересовала. И только потому, что разговор султана то и дело возвращался к маленькому сыну и его матери, Ибрагим снова вспомнил о зеленоглазой худышке.
И все равно, не реши Сулейман допустить любимца в гарем, Хуррем так и осталась бы для того никем.
С чего Сулейману пришла в голову мысль устроить спальню Ибрагиму рядом со своей прямо в гареме, не знал и он сам. Просто не захотелось расставаться с греком даже по вечерам. Но и с Хуррем не хотелось. Повелитель поселил Ибрагима рядом с собой, не спрашивая ничьего мнения, он мог себе это позволить, кто посмел бы возразить? Мешков на всех хватит, а Босфор глубок…
И все же Хафса ужаснулась: не влияние ли это Хуррем? Где это видано, чтобы кроме евнухов и женщин кто-то имел доступ в гарем. Харрам – запретная половина, туда не должна ступать нога чужака.
– Сын мой, это Хуррем подсказала вам мысль допустить в гарем Ибрагима?
– Хуррем? Нет, она даже не знает. Я решил так, потому что доверяю Ибрагиму, не имею от него никаких секретов. К тому же он распорядитель моих покоев, а они не только во дворце, но и в гареме.
Хафса обиженно поджала губы, мало ей кизляр-аги, который не желает полностью подчиняться и выбалтывать доверенные ему султаном секреты, теперь еще и грек! Сулеймана, ставшего султаном, окружала ревность, каждый, кому он уделял хоть малую толику своего внимания (или даже не уделял вовсе), ревновал к остальным. Наложницы друг к дружке, кизляр-ага к наложницам, валиде к кизляр-аге, все к Хуррем, а теперь вот все к Ибрагиму.
Стало смешно от мысли, что из-за этого Ибрагим и Хуррем должны подружиться. Странно, но Сулейман вовсе не допускал мысли, что молодой, умный мужчина и такая же женщина могут стать интересны друг другу. Нет, он слишком любил Хуррем и Ибрагима, слишком доверял им обоим, чтобы даже на мгновение допустить такую мысль.
В гареме новый переполох, удивительно, но на сей раз вызван не Хуррем. Повелитель привел в гарем чужого мужчину! Женщины немедленно прикрыли нижнюю половину лица платками. Все так редко выходили за пределы своей клетки, так редко пользовались покрывалами, что почувствовали неудобство. Но никто не ворчал, присутствие чужака ненадолго, зато какое развлечение! Будет что обсуждать несколько дней. Не все же о Хуррем языки чесать…
– Пусть женщины откроют лица, я разрешаю. Перед Ибрагимом можно. Хуррем, тебе тоже.
Еще до того, как Хуррем взялась за край своего покрывала, прикрывшего нижнюю часть лица, они с Ибрагимом встретились глазами. Грек почувствовал словно удар молнии. Эта молния была зеленого цвета. Все, что он считал забытым и уже неважным, всколыхнулось.
Нет, не забыл, сердце помнило и ее тонкий стан, и красивую грудь, и дивный запах волос… Но женщина не просто принадлежала другому. Она была любимой женой Повелителя, и это решало все. Уже мгновение спустя Ибрагим понял, что Хуррем любит Сулеймана, причем не как Повелителя, а как мужчину, человека. Это задело сильней всего.
Ибрагим слушал, отвечал, даже смеялся, но все словно во сне. Внутри билась одна мысль: она могла бы любить меня… теперь Ибрагим не сомневался, что, оставь он Роксолану в своем гареме, та стала бы любимой женой и это его, а не Сулеймана сын лежал бы сейчас в колыбельке.
Гарем воспринял появление Ибрагима как призыв к действию. Грек любимый друг Повелителя? Значит, султан мог бы подарить свою наложницу этому красавцу? Внимание большинства наложниц, никогда не бывавших в спальне Повелителя, мгновенно переключилось на Ибрагима.
В другое время это вызвало бы гнев Сулеймана, он ревниво оберегал своих женщин, но сейчас султан только посмеялся:
– Ибрагим, ты только посмотри, как одалиски строят тебе глазки. Выбирай любую, подарю.
– Любую?
– Нет, Хуррем не тронь, она моя, остальных можешь забирать.
Разговор получался странный, та, которую действительно хотел бы забрать Ибрагим, была недоступна. И именно ее недоступность разжигала желание обладать еще сильней. Грек натянуто рассмеялся:
– Повелитель желает, чтобы я завел второй гарем здесь?
Они смеялись, сидели в спальне султана с кальянами, беседовали допоздна, так долго, что Сулейман впервые за все дни, проведенные дома, не позвал Роксолану.
Утром он снова был занят с греком, показывал Ибрагиму сад и кешки, хотя сам не слишком хорошо знал расположение, водил его к валиде, они вместе обедали в саду… И снова без Роксоланы. А потом уехали на два дня на охоту…
Ибрагим легко перехватил внимание Сулеймана, у них были свои дела, свои интересы, которые не касались постели, грек показал Роксолане, что она с сыном в жизни Повелителя не главное, что тот легко находит занятия и вне спальни.
Когда вернулись, Сулейман в первый же вечер позвал Роксолану к себе:
– Я соскучился…
– Вам было интересно? Я рада за вас.
– А ты скучала?
– Нет…
– Нет?
– Это не скука, это тоска.
Никто мне не поможет, я больна,
Когда моя душа с твоей разлучена.
Приди, и мой недуг пройдет,
Как только взгляд Хуррем твой взгляд найдет.
– Хуррем… Я больше не оставлю тебя надолго.
Она заставила себя рассмеяться:
– Нет-нет, Повелитель! Нет, у мужчины, тем более султана, много дел и без наложницы. Я не хочу мешать, только дайте мне знать, что не забыли, что помните обо мне, этого будет достаточно. Одно слово, чтобы я знала, что все еще в вашем сердце, это слово лучшее лекарство и от тоски тоже.
Утром Сулейман все же сказал:
– Мы уезжаем на неделю охотиться, не скучай.
– Буду. И тосковать буду. И плакать тоже. Но удерживать не стану, езжайте. Так надо, сокола нельзя держать все время на привязи, он эту привязь возненавидит, а я хочу, чтобы вы меня любили. Обещайте только помнить обо мне эти дни.
– Что тебе привезти в подарок? Ты хочешь подарок?
– Хочу.
– Что?
– Себя самого. Это лучший подарок, большего не надо.
Она промолчала о том, в чем еще не была уверена. Ничего, пока не пришло время сказать, что она, кажется, снова беременна.
Сулейман был в восторге, наконец-то у него женщина, которая не виснет на поле халата, умоляя не покидать ее, не ноет, но признается, что будет тосковать.
Султан со своим другом уехал охотиться, в гареме снова наступила тишина, не перед кем было показывать свою походку, не с кем кокетничать. Одалиски не решились бы кокетничать с самим Повелителем, а вот грек, пусть и паша, который лишь вчера был рабом, вполне подходящий объект для кокетства.
Роксолана так и не сказала пока Сулейману, что прошла неделя сверх положенного срока, а женских дел нет. Может, задерживаются, а может… Думать о том, что может случиться потом, просто не хотелось. Не успев насладиться близостью с Сулейманом, она рисковала навсегда потерять возможность посещать его спальню. Вдруг снова сын?
Нет-нет, Сулейман же сказал, что будет дочь! Уверенно сказал. И пусть дочери не в чести в султанских семьях, словно они сами родились не от дочерей, если сейчас выбирать между сыном и дочерью, Роксолана желала бы дочь. Но Аллах и без ее просьб и подсказок знал, кого давать и давать ли вообще.
Прошли еще три дня, теперь вопрос задала уже Фатима:
– Госпожа, не слишком ли большая у вас задержка?
– Какая задержка?
– Вы беременны?
– Не знаю, кажется.
– Сколько дней просрочено?
– Десять.
– Ладно, пока ничего говорить не будем, еще через несколько дней Зейнаб посмотрит. Молчите.
Конечно.
Это Роксолана понимала и сама, нельзя говорить раньше времени, наоборот, стоит молчать, пока такая возможность есть. Чем меньше людей знает о беременности, тем лучше.
Фатима не могла понять:
– Она же кормит ребенка?
Зейнаб вздыхала:
– Госпоже очень хочется родить Повелителю дочь… Аллах всегда помогает в таких желаниях.
А в воздухе висел вопрос: что же дальше?
Султан охотился, а в гареме женщины снова мучились этим вопросом. Конечно, многие будут рады невольной отставке Хуррем, даже если на время беременности. Это означало свободное место на ложе султана, возможность испытать счастье и себе. Роксолана мысленно уже видела, как в спальню к Повелителю кизляр-ага провожает кого-то другого.
Попросить у Зейнаб средство, чтобы избавиться от ребенка до возвращения Сулеймана? Была и такая мысль, такой грех, но Роксолана тут же выбросила ее из головы и дольше обычного в тот вечер стояла на молитвенном коврике. Какому богу молилась? И сама не знала, просила только простить за грешную по любым меркам мысль об избавлении от дара божьего – ребенка от любимого.
С такими мыслями ей было не до Ибрагима, даже не вспомнила грека, не почувствовала его мстительный интерес. Зато мысли крутились вокруг одного: как, потеряв возможность бывать на ложе Повелителя, не потерять его самого. Любовь ведь не только в постели, она, прежде всего, в сердце. Как остаться нужной, интересной Сулейману, когда любить его на ложе уже будет нельзя?
Пока еще носила сына, старалась как можно меньше бывать среди наложниц гарема, боясь сглаза, боясь недобрых слов и взглядов. Часто только в сопровождении служанок сидела в саду или гуляла, размышляя.
Размышлять было о чем.
Она очень быстро забеременела, а Сулейман после того очень скоро отправился в поход, мало случилось у них сладких ночей, мало радости. Письма всего не скажут, да и переписаны переписчицей, она сама грамотой владела еще плохо, читала легко, а вот писала хуже.
Родит ребенка, станет кадиной. Что за этим последует? Родится дочь, Роксолану оставят рядом с султаном, если тот пожелает, а если сын? Она прекрасно помнила неписаное правило гарема: одна наложница – один сын. После рождения сына наложницу следовало от султана удалить, она продолжала жить на положении кадины, но только в спальне Повелителя больше не бывала.
По звездам, по положению живота, по другим приметам все твердили, что будет сын. Значит, все, больше не знать ей жарких объятий Сулеймана? Сердце Роксоланы обливалось кровью. Неужели после рождения желанного ребенка она будет видеть султана только на торжествах, почти издали, зная, что на зеленых шелковых простынях ночью другие?
Ну почему женам можно рожать сыновей, а наложницам только одного?!
О том, чтобы стать женой или что Сулейман может нарушить закон, пусть даже неписаный, не думала, знала, что на это лучше не надеяться. И сына, который требовательно толкался крохотными ножками внутри нее, тоже не кляла, радовалась будущему дитяти.
Цепкий ум никого не клял, даже ненужные, жестокие законы, он искал выход. Как можно видеть султана, не только его высокую фигуру издали, а глаза, обращенные к ней, слышать его голос, смех, беседовать с ним, знать, что и ему интересно?
Роксолане семнадцатый год, самое время для любви, а не для размышлений, но жизнь заставила, и пришлось думать.
Она успела понять, что должна стать для Повелителя интересной собеседницей, настолько, чтобы не пожелал отпускать от себя. Пусть не в спальне, так хоть в саду, в кешке, чтобы читал гюзели, что-то рассказывал, спрашивал…
Роксолана сама подолгу просиживала в кешках – небольших беседках, затененных вьющимися растениями, с журчащими ручейками, читала суры Корана, стараясь самое важное запомнить. Гюль удивлялась:
– Вы улемом или хафизом хотите стать?
Они смеялись, женщина-улем, то есть богослов, или хафиз, знаток Корана наизусть, – это смешно. Но фатиху – первую суру Корана – Роксолана выучила. Это оказалось не так сложно. Женщине Коран читать не положено, приходилось просить настоящего улема повторять и повторять. Тому надоело, принес переписанную суру, тихонько сунул в руки:
– Только не показывайте, кадина, никому.
Роксолана ловко сунула листы за пазуху, кивнула:
– Не скажу.
Улем ей лично попался хороший, все, что надо, разъяснял, повторял, не злился на ненужное любопытство вчерашней гяурки. Но Роксолана прекрасно понимала, что не такое знание ей нужно. Действительно, не станет же она беседовать с Повелителем о сурах Корана?
А о чем? Поэзия хороша тоже в определенных объемах.
Когда привезли первые подарки от султана – книги, собранные в городах, которые покорил, сначала обрадовалась. Махидевран, Гульфем, да и наложницы, тоже смеялись над ней, мол, вместо стоящих подарков какие-то дурные попросила. Прислушавшись к совету Зейнаб и Фатимы, Роксолана старалась не злить соперниц, не привлекать внимания, книги отнесли в библиотеку.
Но теперь ей предстояло биться за внимание и сердце Сулеймана не с наложницами, не с Махидевран, даже не с валиде, а с Ибрагимом. Роксолана уже поняла, что это куда серьезней. Любая наложница интересна султану только в постели, это не так страшно, валиде может завладеть его вниманием только на время, это все в гареме, значит, на виду, значит, не так опасно. У грека была дружба Сулеймана вне стен гарема, там, куда доступа Роксолане не было. Он мог увести Повелителя, и увести надолго, отнять его, занять его мысли чем-то другим, кроме семьи, кроме любви.
И это куда опасней любых опасностей гарема, потому что под защитой Повелителя в гареме ей было не страшно, не так страшно, а вот потеряв эту защиту, можно потерять все, не только любовь и приязнь, но и саму жизнь. Хотя для Роксоланы это было равносильно. Жить в клубке шипучих змей без любви единственного мужчины, неважно Повелитель он или нет, невозможно.
Потому она решила, что опасней всего Ибрагим, он опасней Махидевран и валиде, вместе взятых, именно с греком ей придется бороться за Повелителя, за его сердце, его внимание и уважение, за саму жизнь.
Но эта самая жизнь быстро показала, что она рано сбросила со счетов остальных…
Сердце с утра не на месте, Роксолана и сама не могла понять почему. На бесконечные вопросы о том, как Мехмед, следовал один и тот же ответ:
– Хорошо, госпожа. Шехзаде здоров и спокоен.
С сыном все в порядке, неужели что-то с Сулейманом? Но сердце чувствовало, что не с ним, а именно с ней самой.
Когда валиде вдруг позвала к себе, сердце трепыхнулось: вот оно!
Но Хафса была даже приветлива, принялась расспрашивать о малыше, причем делала это так, словно не видела Хуррем добрых пару месяцев или юная женщина с сыном жила вдали. И все же от Роксоланы не укрылось легкое беспокойство валиде, та словно ждала какого-то известия, а тем временем тянула и тянула беседу.
Наконец, в комнату вошла хезнедар-уста и остановилась у двери. Валиде и глазом не повела, но Роксолана почувствовала, что та успокоилась. Вернее, беспокойство стало несколько другим.
– Я могу идти, валиде-султан?
Хафса приподняла бровь:
– Мы так редко беседуем с тобой, ты держишься в стороне. Не любишь, когда с тобой говорят?
– Я не слишком хорошо себя чувствую. Я могу идти?
– Да, иди.
Роксолана с трудом сдержалась, чтобы не выскочить из покоев, поклонилась и степенно шагнула за дверь.
За дверью тут же прошептала Гюль:
– Где шехзаде? Что с ним?!
– Дети спят. С ними рядом Мириам.
Расстояние до своих покоев показалось Роксолане бесконечным, тем более нужно идти медленно и спокойно, чтобы по гарему не разнеслось, что Хуррем бежала от валиде, как зачумленная.
Закрыв дверь в свои покои, она немедленно кинулась во вторую комнату. Мехмед спокойно спал на большой кровати, рядом сидела Мириам, помахивая опахалом.
– Как он?!
– Все хорошо, госпожа.
– Никто не заходил?
– Сюда нет. Даже слуги не заходили.
– А туда? – Роксолана подозрительно кивнула на первую комнату.
– Туда кто-то из служанок заходил.
Она вышла в комнату, остановилась, прислушиваясь к себе.
Что-то не так, даже не поймешь, что именно. Огляделась еще раз. Так и есть, книга на столе закрыта, а ведь она хорошо помнила, что, уходя к валиде, оставила открытой.
Кто посмел коснуться книги?! Это один из фолиантов, привезенных Сулейманом из Дубровника специально для нее. Рабыни не знают латыни, к чему трогать книгу?
Гюль стояла у двери, тревожно глядя на хозяйку.
– Гюль, узнай, кто входил в комнату, пока я была у валиде. Хотя постой, не спрашивай. Накрой платком вон ту книгу, что лежит на столе, только не касайся ее. А мне подай похожую в красном сафьяне, видишь, лежит на том столе.
– Госпожа, вы боитесь…
– А это мы сейчас узнаем. Только молчи. Пойдем со мной.
Подхватив поданную Гюль книгу, Роксолана поспешила обратно в покои валиде. Евнухи у двери едва успели расступиться.
Хафса с изумлением обернулась к нежеланной гостье:
– Что случилось, Хуррем?
– Валиде, перед тем как вы меня позвали к себе, я читала, хотела вам повторить умные мысли, но никак не могла вспомнить. Позвольте, я прочту… – С этими словами Роксолана решительно распахнула принесенную книгу.
На долю мгновения, всего миг отшатнулись валиде и хезнедар-уста, Хафса тут же сумела взять себя в руки, но Роксолане этого вполне хватило:
– Это не та книга, валиде. Здесь нет яда… А что, если бы я, не открывая, вернула ту Повелителю?
Вот теперь валиде испугалась по-настоящему, но она уже пришла в себя:
– О чем ты болтаешь?! Совсем потеряла рассудок со своей учебой?
– Так мне отдать ту книгу Повелителю молча или сначала рассказать о своих подозрениях?
– Уйди, Хуррем, со своими глупостями! – взвыла Хафса.
Роксолана развернулась и бросилась прочь. Может, она и правда выдумала все, может, показалось? Но почему тогда так испугалась вида книги валиде? И хезнедар-уста тоже испугалась…
Так ничего для себя и не решив, Роксолана подошла к двери. Рядом с покоями стояли три служанки – две свои и одна новенькая.
– Ты кто?
– Я Бахижа, госпожа.
– Откуда ты?
– Меня прислала к вам баш-кадина Махидевран в подарок.
– Счастливая, говоришь? – Роксолана задумчиво покусала губу. – Ты пыли боишься?
– Чего?
– На столе лежит завернутая в платок книга, осторожно, не разворачивая ее, возьми, вынеси подальше в сад и там потряси, перелистай. В ней столько пыли еще из Дубровника, что я скоро чихать начну. Айше, вынеси ей книгу, только не разворачивай, осторожно. И не урони.
