Текст книги "У самого синего моря. Итальянский дневник"

Автор книги: Наталья Осис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Пасха
Messa, Pasqua e Pasqualino

Про то, как я не попала на рождественскую мессу, я уже писала. И все же жить в самой католической стране и никогда не бывать на мессе – это просто культурное преступление. Но мой ненаглядный муж, учившийся в католической школе, хоть и умеет изящно становиться на одно колено, крестясь в церкви, зайти в нее может только из соображений эстетических (может быть, потому, что необходимо преклонять колена?). Однажды решив, что монахи все врали про ад и чистилище, он заодно исключил еще и всякую возможность рая, остановившись на коммунистическом варианте «в памяти людской». И все это из-за Джезу бамбино, который, по уверениям монахов, плакал, смотря на непослушных детей. Послушных же монахи подвергали самой страшной для итальянцев пытке – продолжительной молитве перед обедом, в то время как паста, которую, как известно, есть можно только горячей, ОСТЫВАЛА!!! Нет, господа, если вы не живете в Италии, то вы не поймете, что холодная паста, безусловно, входит в число смертных грехов и уж точно идет в списке раньше, чем «не возжелай жены ближнего своего». То есть к мессе мой ненаглядный не ходит. Ни за что! А тем более на Пасху. А мне так вот очень хотелось, особенно посмотреть на всю ту чрезмерную пышность и роскошь, против которой бунтовали протестанты. На всякий случай прямо перед пасхальной мессой я решила спросить знакомых, где будет служба получше – ну, в том смысле, что какой-нибудь хор особенный или органист известный. Какой, говорят, хор? Какой орган? Это, говорят, на концертах. А на мессе тогда что? Как «что»? Сначала читают текст из Евангелия, потом его объясняют, потом все вместе молятся. Ну это понятно, отвечаю я, а поют-то когда? А поют на концерте!

Ладно, думаю, пойду в наш приход. Во-первых, храм один из самых монументальных в Генуе; во-вторых, священник очень симпатичный – он к нам приходил дом благословлять (тоже чудеса в решете, если вдуматься: денег не вымогал, робко спрашивал, не будем ли мы возражать, если мы тут ортодоксы – это так православные по-итальянски называются: ortodossi), в-третьих, еcли будет скучно, можно фрески и скульптуры разглядывать – купол нашей приходской церкви Сан-Карло, бывшей когда-то монастырем Босых Кармелитов, расписывал один из основоположников стиля барокко Доменико Пароди, и статуя Мадонны здесь не просто статуя, а настоящая носовая фигура корабля.

Пришли и сразу потерялись в гигантском храме. Служба уже началась, а нам от входа до скамеечек надо было еще сделать перебежку в двадцать метров. Тихо. Никогда не пробовали делать тихую перебежку с пятилетним ребенком? Это очень смешно: они в этом возрасте, когда ходят на цыпочках, топочут, как слоны. А еще Петька каждые две секунды, как вождь краснокожих на тропе войны, оборачивался, грозил мне пальцем и шипел на всю церковь: «Тссс!» Благослови, Господь, чадолюбивых итальянцев! Добрались и сели без скандала.

В церкви оказалось три калеки или, как говорят итальянцы, quattro gatti– четыре кошки. Два священника, бездна свечей и нежный свет сквозь оранжевые витражи. А главное – все необыкновенно скромно и трогательно до слез. Прочитали Евангелие, объяснили со всевозможными поправками на современность, падре спел что-то нежным голосом на латыни, и под занавес все прочитали «Отче наш». Поддавшись корпоративному духу, даже я прочитала «Отче наш» вслух вместе со всеми – я на русском, они на итальянском – мои соседи по скамеечке даже глазом не моргнули, встали себе и посеменили к причастию, а мы с Петькой – к выходу. Нас уже поджидали друзья, чтобы всем вместе ехать в загородный ресторан на пасхальный обед – четыре часа, шесть перемен блюд, не считая сладкого, кофе и ликеров, – правда, к четвертой перемене уже распогодилось, и ягненка они ели без меня. Мы вместе со всеми детьми, которые были в ресторане, последние два часа счастливо кидали камушки в море. Я еще и набрала мешок разноцветных камушков в дом. До сих пор не понимаю, почему такие декоративные камушки – самый ходовой товар в магазинах «для дома, для семьи», по 5 евро мешочек.

Так что в итоге мы провели Пасху в самом классическом итальянском стиле: и к мессе сходили, и наелись до отвала, и с детьми поиграли, и чуть-чуть денег сэкономили (не важно, сколько мы оставили в ресторане, важно, что на камушках сэкономили!). Вот только знаменитый pasqualino– пасхальный пирог в виде голубки – мне не достался, я же камушки собирала. Хотела было обидеться, а потом передумала. Решила, что завтра куплю такой же. Но со скидкой.

Долгие проводы
Смерть Иоанна Павла II, конклав и новый папа римский

Умер папа римский. Иоанн Павел Второй. Giovanni Paolo II. Наместник Бога на земле, или политик, или христианин, или просто старый мудрый поляк, которому все в общем-то уже надоело?

Мы были на спектакле, когда умер папа римский. Это было почти как у Толстого: «Князь Андрей знал, что умирает, он уже почти что умер…» – и он тоже, надо полагать, знал, все это знали и все последние дни жили немного тише, чем обычно. Где-то там свершалось таинство, и все жили, как бы прислушиваясь: как там? ТАМ было все то же: непостижимое молчание, к которому старались прислушаться. Это молчание было прервано гулом колоколов по всей стране, вслед загудели пароходы в порту, к ним присоединились сигналы машин, все слилось в общий многоголосый гул. Объяснения не потребовались. Все знали, что это значит.

Для нас гул колоколов влился в ткань спектакля на удивление органично. Спектакль не был прерван, нет, напротив, и актеры и зрители получили несколько минут чистейшего, кристального катарсиса – новый и высший смысл обрел текст, удивительно правдивы были актеры, внимательны зрители, секрет причастности вдруг завладел всеми и заставил на несколько минут подняться туда, куда обычно мы боимся даже смотреть.

Режиссер был счастлив, несмотря на то что после спектакля о режиссуре не было сказано ни слова, сидели в баре, очень тихо и по-домашнему, говорили какие-то нежные глупости об умершем папе: как вместо сказок старенькая бабушка по вечерам сказывала внучке монотонным голосом: «А вот папа римский сегодня сказал…»; кто-то постарше вспоминал, как родители следили за предыдущим конклавом, и, переглядываясь с непонятным выражением, говорили: «Опять черный дым», а семилетний мальчик думал о черном дыме и о том, как это, должно быть, страшно, когда в городе черный дым; «Да-да, – добавлял другой, – а я помню, как наконец-то вышел белый дым, и все обрадовались, и вдруг – бац! – и все удивились и даже имени нового папы не могли произнести, ведь это был первый папа неитальянец…» – «А вы помните, с каким акцентом он говорил сначала?» – «…и до конца!» – добавлял кто-то, и все с удовольствием смеялись. И это было удивительно хорошо. Нежно. Интимно, как любят говорить итальянцы, не имея в виду «интимные отношения», а имея в виду – «по-домашнему».

Помпезный фарс начался на следующий день и набирал обороты с невероятной быстротой. Начиналось с открытых круглые сутки церквей и наивных букетиков у портретов папы, потом последовал трехдневный национальный траур, информационная блокада, минуты молчания, одна за другой, сообщения по радио о том, как надо рассчитать время, чтобы прибыть в Рим проститься с папой, эсэмэс о скидках на билеты до Рима, сообщения по ТВ о том, что занимать очередь к папе уже не стоит – Рим переполнен, эмоциональные репортажи о людях, которые, отстояв очередь, становятся в нее снова, и слезы, слезы, цветы, свечи…

В день похорон телевидение было не просто блокировано – оно существовало в режиме советского ТВ времен путчей и прочих переворотов. Только вместо «Лебединого озера» передавалась абсолютно синхронизированная трансляция похорон.

Ощущение волнующее: переключаешься с одного на другой канал волшебной спутниковой системы SKY, а их больше ста, и видишь одно и то же, только голоса комментаторов разные. Куда тут тягаться бывшим двум советским! Застывшие лица, рассчитанные движения, статисты в белой или красной униформе, окаменевшая толпа. И единственный живой персонаж во всем этом помпезном и статичном зрелище – ветер. На протяжении всей церемонии погребения он надувал полотнища, рвал с плеч плащи и накидки, вскидывал рукава сутаны будущего папы, обстоятельно произносящего слова молитвы на плохом итальянском, плохом латинском или плохом английском языке, тысячи красных и белых одежд взлетали и парили над плечами кардиналов, священников, служек, хора. Казалось, что весь церковный клир оброс крыльями, но это как-то настолько неожиданно случилось, что никто так и не понял, что с этими крыльями делать – не ко времени как-то, не к месту, да и вообще… Тысячи крыльев так и трепетали на площади весь день. Опали к вечеру. Ветер стих. Восемь человек взяли гроб с папой и понесли. Бедная тосканская старушка – соседка нашего друга, у которого мы гостили в это время, – потом все удивлялась: сколько же весит этот папа, что его аж ввосьмером несли?

Все дальнейшее случилось быстро и споро. Территорию конклава, за которым я приготовилась пристально наблюдать, в этом году расширили до границ всего Ватикана (ну право слово, что за глупости – запирать взрослых кардиналов в Сикстинской капелле? А пообщаться? А переговорить? Нет, пора уже оставить этот средневековый предрассудок!). Черный дым вышел всего один раз, и то сначала показался белым. Я даже, признаться, думаю, что он и был белым, просто решили, что это как-то неприлично так прямо с первого раза выбрать нового папу. На второй день (я как раз обещала показать Пете черный дым) уже вышел белый дым, а вслед за ним вышел и новый папа. День спустя уже вышли газеты с фотографией симпатичнейшего паренька в форме гитлерюгенда, а еще день спустя все газеты уже писали о том, как новый папа любит кошек, и каламбурили на тему Pastore Tedesco(буквально – «немецкий пастырь»; но этими же словами обозначается обычно и немецкая овчарка). И ни слова о том, что Йозеф Ратцингер – очень серьезный теолог, о его работах, позиции, о вероятной смене курса… ничего похожего. Король умер, да здравствует король! И как это прессе удается выкраивать медийных персонажей по своей мерке даже из самых неподходящих для этого людей?

Casta diva
Опера в Генуе, музыкант-буржуа и Мстислав Ростропович

Сбылась моя мечта – я наконец-то попала в знаменитую итальянскую оперу. К сожалению, пока не в Ла Скала. Муж мой болеет распространенной театральной болезнью и ходит на спектакли в трех случаях: если это работа, если его пригласили и когда неудобно отказаться. Для последнего случая, кстати, у него имеется отличная формула. На вопрос «Как тебе понравилось?» он отвечает: «В жизни не видел ничего подобного» (рекомендую, очень помогает в безнадежных случаях).

В театро Карло Феличе – оперном театре Генуи – была генеральная репетиция «Нормы». Для Сандро это была адская смесь всех трех случаев – один технический директор пригласил другого технического директора посмотреть, как работает новая техника: в этой постановке вместо декораций была сплошная видеопроекция. В итальянских театрах, похоже, окончательно сошли с ума: драматические театры городят на каждом спектакле замки-деревья-купола (минимум на три трейлера, а то, не дай бог, в турне пригласят), а в оперном – ограничиваются видеопроекцией в чистом виде. Хотя «ограничиваются» – не то слово; режиссерское задание, по-моему, состояло из одной фразы: «Сделайте мне красиво». Было красиво. Видеопроекторы работали на всю мощь и демонстрировали все последние достижения видеопроекторной промышленности. Эдакий гигантский шоу-рум.

Зрители в мехах и смокингах (генеральная репетиция! Что бы я понимала?!), зал на полторы тыщщи мест – битком, исполнители, как всегда, в тогах, прикрывающих их необъятные размеры, волнообразные метания хора по сцене – опера, одним словом. Но знаете, что я вам скажу, братцы?

Когда эта бочка в тоге запела Casta diva, а по ее шлейфу, взмывающему ввысь, потекли вниз видеопроекционные цветы – они падали как снег, как медленный белый снег, хор пал на колени, и оркестр стал попадать в ноты – Dio mio, как это было прекрасно! Мы приволокли с собой Петьку – и даже он застыл и перестал спрашивать, кто это пришел и что это он сказал. (Впрочем, может, он как раз к этому моменту осознал, что ему все равно никто ничего внятного не скажет.) А когда ария закончилась, я поняла, что мне больше не жалко, что в Большом, может, и не будет концептуальных постановок, вроде «Детей Розенталя» Сорокина – Десятникова. Да и хрен с ним, с Десятниковым! Под такую музыку, как Casta diva, я готова, не подавившись, проглотить любую чушь про друидов, и толстух в тогах, и хор, никогда не изучавший сцендвижение – да пусть делают что хотят, лишь бы пели!

На выходе столкнулись со смешным дядькой, которому страсть как хотелось поговорить. По виду он был типичным генуэзским borghese(это скорее обыватель, чем буржуй), но оказался музыкантом (бывает же такое!). Он поймал нас за рукав, чтобы рассказать историю о том, как он кормил ужином Вишневскую и Ростроповича. Начало истории я поняла с пятого на десятое – у меня в руках, как рыба, бился Петька, которому не терпелось куда-то скакать, и мне приходилось его придерживать. Пропустила я длинные объяснения, почему Разговорчивый Дядька болтал на репетиции у Ростроповича. Впрочем, и так было понятно, что рот у него закрывается только тромбоном. Ростропович сделал ему замечание, на что Разговорчивый Дядька с достоинством объяснил, что говорил о музыке, Ростропович удивился и сказал: «О! А я думал – о политике!» (последовал длинный экскурс в политику тех дней) – но после репетиции они разговорились (бедный Ростропович!), и Разговорчивый Дядька предложил Ростроповичу вместе выпить. «Согласен, – сказал Ростропович, – но только у вас дома. За ужином. Мы приедем с галлиной, – прибавил он, замахав руками, как крыльями ( gallinaпо-итальянски – курица-несушка, что, видимо, Ростроповича страшно забавляло), – будем есть у вас песто».

Песто – это знаменитый генуэзский соус из молодого базилика. В отличие от пармской ветчины и сицилийских апельсинов, его нельзя экспортировать: по-настоящему он хорош только первой степени свежести – то есть только что приготовленный.

На следующий день вся семья Разговорчивого Дядьки прочесывала Геную в поисках самого лучшего базилика («Еще бы, – понимающе кивнул Сандро, – самый важный песто в жизни!»), протирала бокалы и наглаживала старинные скатерти и салфетки.

«А вот и моя Gallina! – воскликнул Ростропович после репетиции. – Поехали есть песто!»

«Ах, какое у Ростроповича чувство юмора! Maria Vergine!А что он говорил о политике! Боже-боже, как я жалею, что не записывал! А об оперных театрах мира! Нет, положительно, он просто ходячий анекдот!»

Почему-то Gallinaбыла не особенно entusiasta, держалась очень сдержанно. За ужином ее больше всего привлекала наша скатерть – мы специально постелили фамильную скатерть, всю в старинной вышивке – такую умели делать только монахини-кармелитки. Но только те, настоящие, босые кармелитки (carmelitane scalze)! Вот, кстати, как перестали они ходить разутыми, так и разучились вышивать – ну что ты будешь делать? Но когда она увлеклась разглядыванием этой вышивки, у нас от сердца отлегло – наконец-то ей хоть что-то понравилось! И песто, grazie al celo, вышел на славу! Мы, конечно, не поленились, базилик растирали вручную, в каменной ступке – все как положено… Так что ужин удался.

Меня потом спрашивали: «Что ты такого сделал, чтобы понравиться Ростроповичу и Вишневской?» А я скромно отвечал: «Я просто приготовил хороший песто и постелил красивую скатерть».

Слушала я его, слушала и думала: ну как вот с такими бороться? Игнорировать, как Вишневская, или забавляться, как Ростропович? Было бы мне шестнадцать лет, я бы сказала, что надо перевоспитывать. Наверное, чему-то я все-таки научилась, если теперь отчетливо понимаю, что это бесполезно. Но. наверно, я плохо училась, если мне до сих пор хочется задать вопрос:

Может ли в человеке в конце концов музыкант восторжествовать над обывателем?

Nucleo antisofisticazione
Отделение по борьбе с софистикой

Очень меня муж мой Сашенька поразил, когда, отпив однажды из бутылки вина, вознегодовал, закупорил бутылку и пошел жаловаться на производителя в специальное отделение полиции. Называется отделение по борьбе с подделкой вин (а заодно и всего остального, что можно пить). Но это я так на русский перевела. А по-итальянски будет nucleo antisofisticazione. Nucleo– это, как вы понимаете, ядро, товарищи, Sofistica– эт-та, как вы понимаете, софистика, и таким вот образом называется специальное отделение полиции, в которое можно обратиться, если тебе кажется, что качество вина не соответствует написанному на этикетке.

Я почему-то не пошла, но долго себе пыталась представить работу этого отделения.

И представилось мне так.

– Здравствуйте, товарищи, у вас тут борются с подменой смысла, со скверной бабой софистикой? Ну так вот. Написано «Овада, южный склон, урожай 2001 года»! А я так думаю, что это был северный склон, и по поводу года у меня сомнения: наверняка это 2002-й, который, как вам известно, был неудачен во всех отношениях.

Разобраться надо, товарищи!

И товарищи разбираются… Какая идея, а! Вот бы такую группу антисофистов да в Россию!

– У меня, товарищи…

– Тамбовский волк тебе товарищ!

– У меня, господа…

– Господа все в Париже!

– Граждане, у меня голова болит после вчерашнего…

– Ну так бы сразу и говорил!

– Да и говорить-то не могу!

– Видали, а? «Говорить не могу», а сам тут уже полчаса языком чешет!

– Так водка-то паленая…

– Была бы паленая, так ты бы сейчас не ходил и не стоял, так что иди ты, дядя… опохмелиться!

– Так вдруг она опять…

– Ну, будет «опять» – к нам придешь, только бутылку не забудь! Тогда и разберемся!

А еще бы такую группу в театр («что-то мне кажется, что это был не совсем Шекспир, точнее, это был совсем не Шекспир»), в кинематограф («здесь в аннотации сказано «легкая эротика», а по-моему, это было тяжелое порно!»), в книгоиздательство («здесь сказано «с иллюстрациями», так по-моему это, того, не иллюстрации, ЭТО ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО КАКОЕ-ТО!») .

А антисофисты разбирались бы себе, разбирались…

Правильно, впрочем, что я не пошла. Оказалось, что работает волшебное отделение по борьбе с софистикой совсем не так, как я себе представляла. Сознательных граждан, обеспокоенных судьбой отечественного виноделия, благодарят, жмут им руку, с несознательными виноделами действительно разбираются. В случае серьезных нарушений штраф может оказаться таким, что его будут еще три поколения выплачивать. Я прониклась серьезностью ситуации и спросила, что же бывает тем, кто сахар в вино добавляет (как-то мы случайно вернулись к этой теме в большой дружеской компании, где мне ситуацию с поддельными винами объясняли). «Как сахар? – спросили итальянцы, не донеся бокалы со своим вином до рта. – Ты имеешь в виду в портвейн? В ликеры?» – «Да нет же, – попыталась объяснить я, – в вино, чтобы сладкое было?»

Итальянцы поставили свои бокалы на стол и после небольшой паузы осторожно уточнили:

– Ты имеешь в виду мускатные вина? Но там же, собственно, виноград сладкий… он так и называется: мускатный.

Я, понятное дело, опять пустилась в объяснения: говорю, вот ежели самое обычное вино взять, даже не очень хорошее, а потом в него добавить сахар, то оно, конечно, все равно будет не очень хорошим, но зато сладким.

– А, – обрадовались они, снова взявшись за бокалы, – это ты про глинтвейн! Ну это да, но там же еще и специи. Но это зимой, а летом из средненького вина можно сделать вполне приличную сангрию…

Не знаю, поймете ли вы меня, но объяснять мне дальше что-то расхотелось. Жалко, что я так и не узнала, какая официальная мера наказания предусмотрена за добавление сахара в вино. Всю жизнь, можно сказать, об этом мечтала.

Сирокко
Ветер со сложным характером

Сначала я не знала, что ЭТО называется сирокко. В качестве оправдания могу только сказать, что никто и не произносил слова «сирокко». На генуэзском это называется «макайя». Произносится это примерно как в фильме «Формула любви»: «Амор! И глазищами так – ух!» Вот и здесь была неделю та же картина:

– Что-то мне сегодня неможется (грустно, томно, давление скачет, сердце покалывает).

– Макайа! – восклицает собеседник и глазищами так – ух!

Я-то, признаться, думала, что это восклицание такое – вроде аччиденти, и не обращала особого внимания, только недоумевала, что за эпидемия поразила город – всем неможется, все томятся, все жалуются, доверительно заглядывая в глаза зеленщику, почтальону или священнику (нет, вы не подумайте ничего такого, просто, встретив на улице священника своего прихода – а они вечно попадаются навстречу, кстати и некстати, – принято сказать хотя бы пару слов), так вот все жалуются, чтобы в ответ услышать загадочное слово «макайя», удовлетвориться таким ответом, обменяться понимающими взглядами и разойтись по своим делам. Я, конечно, и раньше знала, что генуэзцы любят пожаловаться, но обычно виновники всех бед находятся незамедлительно: правительство, карабинеры, коммунисты, дворники, мэрия, футбольные тренеры, католическая церковь – нет проблем, выбирай не хочу. А тут макайя! Вот поди ж ты!

Почему я не спросила, что это значит? Так макайя действует, знаете ли, на всех, даже на русских, чуть было не сказала – особенно на русских. Томно как-то, немножко грустно, голова чуть-чуть кружится, тоску ощущаешь за плечами так явственно, что начинаешь понимать средневековых монахов, плевавших через левое плечо на дьявола – на них тоже, наверное, время от времени дул сирокко. В городе пасмурно, жарко и влажно, солнце если и выглядывает, то все равно ненадолго, и снова скрывается за облаками, которые, не переставая, гонит горячий и мокрый ветер. Стоит выйти на улицу, как тебе в лицо, в глаза, в уши, в затылок дует, будто из фена, и влажно как в ванной. Если облака проливаются дождем, то под ним можно стоять, как под теплым душем – и отчего бы, собственно, не стоять, если все и так влажное. Все носят с собой зонтики и рассеянно оставляют их где попало, иногда возвращаются за ними, пожимают плечами: макайя! «Макайя!» – понимающе отвечает банковский клерк, немедленно выкладывая зонтик на стойку.

Над портом висит плотная голубая дымка, город погружается в томную лень, разноцветное белье не полощется на ветру между домами, молодые коммунисты около университета, предлагая прохожим газеты, забывают, что они хотели сказать, таксисты не ругаются, скутеры не подрезают автобусы, дети смирно сидят в колясках, мужчины не заглядывают в вырез платья, голуби вокруг Христофора Колумба, и те прекратили летать и бегать: ходят вразвалочку или с достоинством сидят на ступеньках рядом с ангелами и важно смотрят на разморенных сирокко прохожих. Сирокко! Простите, макайя!

Единственное, что делается легко и с удовольствием, так это мечтается о путешествиях:

– Испания? Франция?

– Да нет, что там делать! Вот Истамбул!

– А я хочу в Самарканд или Ташкент…

– Да-да, всю жизнь мечтал туда поехать.

– И я! Там, правда, черт знает что творится…

– Да это не там, а…

– А Наташа мне рассказывала о Байкале!

– Да, вот бы куда поехать!

– А еще лучше на Чукотское море ( Мar dеi ciuchi– Мар деи чуки).

Да-а! Чукотское море… И все напряженно вглядываются в даль, улыбаются, морщат носы, чешут подбородок . Il mar dei ciuchi!Вот это да!

В туристических агентствах очереди. Вот где нет томной лени: обсуждаются даты, рейсы, произносятся названия, которых я в жизни не слышала, парочки ругаются: молодые – азартно, пожилые – язвительно, агенты вытирают пот со лба и достают с верхней полки еще одну папку, стряхивая с нее годовую пыль. Ни до чего не договорившись, пары вываливаются на улицу и подставляют лицо под фен сирокко. Чукотское море! Да-а-а… Жаль, что ничего не получилось, но ничего, поедем в следующем году. Да-да, в следующем году – в Лиссабон, в Калькутту, в Карелию, в Мексику… В следующем году. Да.

Un caffé, per favore, нет, лучше бокал вина. «Два», – в первый раз за сегодняшний день соглашается с супругом вторая половина. «Макайя», – понимающе кивает головой официант. Макайя.

Пора, пожалуй, и нам в путь. На даче уже, наверное, жасмин цветет.