Текст книги "Милые мои, дорогие"

Автор книги: Наталья Гайдашова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава 4

Есть в селе место, где любят гулять взрослые и дети – это графская аллея. Когда-то в селе была усадьба богатого помещика Шульца. Большой и красивый дом с колонами при входе, огромной овальной залой с высокими массивными окнами и полом, выложенным дубовым паркетом, сохранился и до сих пор. В нем располагается интернат для школьников. В осеннюю и весеннюю распутицу и зимние холода живут в нем ребята из соседних деревень. Дороги плохие, и добраться до школы за семь километров очень тяжело. Пять дней в неделю проводят в интернате ученики, а на выходные отправляются по домам. Оставил после себя Шульц не только дом, но и прекрасную аллею. Вековые сосны обрамляют ее с двух сторон. Начинается аллея сразу же за интернатом и тянется километра полтора, а там смешивается с лесом. Когда-то, ещё при Шульце, заканчивалась аллея красивой большой беседкой, но сейчас не осталось от нее даже и следа.

Подходил к концу сентябрь. Мягкая и теплая осень радовала яркими красками и сухой погодой. Она же по утрам и вечерам предупреждала всех вокруг, что скоро все изменится и надо готовиться к длинной и холодной зиме. Но днем ничто не предвещало скорого ухода лета. Даже поздние осенние цветы еще цвели, хотя уже не благоухали, а редкие бабочки грелись в лучах уже осеннего солнца, и последние птицы допевали свои песни, прежде чем покинуть эти места.

Как-то в один из таких дней Вьюга Смирнова и Марина Пышкина вышли из школы и вместо того, чтобы идти домой, решили прогуляться по аллее. В голове у девочек была тайная мысль, но они никогда и ни за что не высказали бы ее вслух. В самом начале аллеи скинули они портфели в траву и налегке неторопливым шагом направились вперед. Дорогу нельзя было назвать широкой, но и узкой она не была тоже. Сосны, росшие ровным рядом по обеим сторонам, отбрасывали друг на друга тень, и поэтому в аллее всегда присутствовал полумрак. Даже в жаркие летние дни тень от деревьев создавала приятную прохладу. Девочки с удовольствием после школьной духоты вдыхали свежий сосновый воздух. Вьюга молчала, Марина быстро и с азартом, что-то рассказывала подруге. Она заглядывала в глаза Вьюге и для этого даже делала шага два вперед, но на лице Вьюги не было видно никаких эмоций, хотя слушала она внимательно. Высокая и худенькая очень опрятно одетая она сильно отличалась от Марины. Было в ее облике едва уловимое превосходство, и какое-то, не свойственное деревенским жителям, высокомерие, подходящее скорее девушке из дворянской семьи, чем скромной хуторянке. Никогда она не суетилась, никогда не говорила зря или по пустякам, всегда больше слушала. А слушать она умела. Когда кто-то к ней обращался, внимательно смотрела она своими зелеными глаза на собеседника и лишь по необходимости отвечала. Многие в школе считали её гордячкой и совсем немногие дружили с ней. Вернее сказать, что с немногими дружила сама Вьюга. Но с Мариной с детства были они подружками. Марина единственная дочка завуча школы Марии Яковлевны. Жили они вдвоем, потому что отец Марины умер почти сразу после ее рождения. Большинство мужчин, вернувшихся с фронта домой в село, израненные и покалеченные долго не жили. В отличие от Вьюги Марина говорушка и непоседа. Гулять по дороге прямо она не умеет и поэтому крутится вокруг Вьюги, то забегая вперед, то отставая по причине развязанного шнурка или попавшего в ботинок камушка. Она вертит головой в разные стороны, как будто кого– то высматривает. Но Вьюга не замечает всей этой суматохи. Она слушает Марину и, продолжает путь все тем же размеренным шагом, не замедляясь и не ускоряясь. Внешне Марина тоже отличается от своей подруги – ниже ростом, она крепкая и сильная, руки в цыпках из-за того, что на ней все хозяйство. Волосы у девочки обстрижены коротко и непослушными кудряшками постоянно падают в лицо. А когда Марина улыбается, то на круглых и румяных щеках появляются милые ямочки. Девочки уже дошли до конца аллеи, когда услышали насмешливый вопрос:

– И что же вы тут делаете? – Миша и Вася, каким-то образом оказались за спинами девочек.

– Гуляем, – бойко ответила Марина, в её глазах читалась радость, – а вы что, следите что ли?

– Больно надо, мы тоже гуляем, – Вася держит в руках свой и Маринин портфели.

– Портфель, зачем взял? – спросила Марина, а сама так и светится от счастья.

– А, это твой, – Вася делает вид, что внимательно рассматривает портфель, – на дороге нашел, вот думаю удача.

– Мой и верни, – Марина протянула руку, но Вася повернул голову и как бы сказал в сторону, обращаясь к Мише: «Сразу верни, а может я, желаю помочь. Портфельчик то тяжелый».

– Больно надо, помочь он хочет! Верни портфель! – Девочка топнула ногой.

Вася доволен, он удерживает портфель за лямку одной рукой, а Марина тянет, что есть силы за вторую лямку, или делает вид, что тянет, потому что портфель остался в руках у Васи и он отбегает в сторону. Им весело. Они отстают на несколько шагов, только слышен их смех и звонкие голоса. А Вьюга все также спокойно идет впереди, все тоже на лице ее невозмутимое выражение, может только чуть побледнели и без того бледные щеки девушки, и раза два с силой закусила она нижнюю губу, что являлось у нее признаком душевного напряжения. Вьюга молчала, и Миша тоже молчал. Не спеша шли они по дороге. Мишка очень хотел заговорить с Вьюгой, но не знал, о чем. Это злило его, и еще сильнее путались у мальчика мысли и вконец испортилось настроение.

«Почему нельзя так просто как с Маринкой» – подумал он и невольно прислушался к бойкой Марине. Смотреть прямо на Вьюгу он стеснялся, поэтому искоса бросал на нее быстрые взгляды, но Вьюга не замечала их или делаела вид, что не замечала.

– Мы сегодня вечером собираемся на Бурилке, придешь? – тихо спросил Миша, кажется, что робкий вопрос задает неуверенный в себе человек. Но нет, это не про Мишку. Такие как он не спрашивают робко, такие как он не проявляют слабость, такие как он не знают отказа не в чем. А если и получают его, то при необходимости берут нужное им силой. Характер его знают все в школе. С ним не спорят и ему не перечат. Слово его закон для мальчишек любого возраста. И слушаются его не потому, что боятся. Есть в его поведении какая-то сила, которая убеждает в его правоте. И есть у него еще и физическая сила, но её он демонстрирует редко. Просто никто не хочет попробовать на себе его кулаки.

– Придешь?

– Нет, не приду.

– Почему?

– Не хочу!

Дальше шли они молча. В начале аллеи Вьюга подобрала свой портфель и попрощалась с ребятами. Марина с Васей пошли по одной дороге, а Вьюга по другой. Она знала, что Мишка последовал за ней, почувствовала его взгляд на своей спине, но ни разу Вьюга не оглянулась, не ускорила шага, легкая и уверенная походка не выдала её волнения, и дойдя до переправы не посмотрела Вьюга назад, как будто следующий за ней Мишка – это всего лишь одноклассник, идущий своей дорогой. А он замедлил шаг, проводил взглядом Вьюгу до самого парома, и когда она оказалась на том берегу и зашла в калитку своего дома, только тогда отвёл он глаза в сторону и увидел себя как бы со стороны, бредущим за девочкой, которая его не замечает. Он поднял с земли камень, замахнулся и с силой кинул его в траву. Все, разговор окончен.

Глава 5

«Бурилка», куда приглашал Мишка Вьюгу, место легендарное. Сколько стоит село, столько шумит вода в роднике. Потому что «Бурилка» не что иное, как родник. Бьет он из глубины земли прямо на высоком речном берегу, собирается в небольшое озерцо и быстрым потоком стекает в темные воды реки. Не одно поколение ребят засиживалось около нее поздними вечерами у костра. Ни одна пара любопытных глаз всматривалась в звездный небосклон, не одно счастливое сердце загадывало желание, видя, как маленькая, серебряная точка быстро проносится по черной глади и исчезает в глубинах космоса. В июне, когда ночной сумрак не покрывает все вокруг и день плавно перетекает в утро, потому что белые ночи в силу своих природных особенностей не становятся черными, на Бурилке до самого утра кипит жизнь. Но школьникам категорически запрещено находиться там после девяти часов вечера. Сергей Николаевич сам лично проверяет, как выполняется запрет. И не было случая, чтобы, подойдя к костру, он застал засидевшихся школяров. И не думайте, что он не слышал, как шуршала трава или не видел, как колышутся кусты, потому что чьи-то шустрые ноги уносили их владельца подальше от всевидящего директора. Не такой был человек Сергей Николаевич, чтобы обострять ситуацию. Потому что знал наверняка, что сбежавший назад уже не вернется. Молодежь же постарше встречала рассветы регулярно, особенно летом. И жалко было терять хорошие вечера, понимая, что скоро зарядят дожди, и ночные посиделки останутся в прошлом.

Когда Миша с Васей подошли к костру, пламя которого виднелось издалека на темном фоне вечера, все места уже были заняты. Ребята, тесно прижавшись друг другу, сидели на уложенных вокруг кострища бревнах. Стволы деревьев, безжалостно изрезанные надписями и рисунками разного фасона, а больше просто изрезанные ножиком по причине того, что надо было занять чем-то руки, приносились каждой весной из соседнего леска и сжигались осенью, в последний проведенный на Бурилке вечер.

Вася бесцеремонно протиснулся между Мариной и Таней Семчиной, из-за чего самый крайний на бревне мальчишка оказался на земле.

– У, черт голопузый. – со злостью сказал он и уселся рядом с бревном на корточки.

Вася же даже бровью не повел. Взгляд его небесно-голубых глаз, в которых то вспыхивали искры пылающего костра, когда он смотрел на огонь, то гасли, потому что поворачивал он голову в сторону Марины, был беззаботен. Никогда не волновали его такие мелочи, как обиды и разборки. Легкого нрава был паренек. Вот и сейчас, сидя около Марины и тесно прижавшись к ней плечом, уводит он её в дебри пустого разговора. А потом, как будто спохватившись, вытащил из-за пазухи каравай хлеба.

– Ну, шантрапа, налетай!

И самый лучший кусок от горбушки отломал и отдал Марине.

– Васька, молоток! Жрать страсть как хочется! – это первым протянул руку, сброшенный с бревна мальчишка.

– На, и тебе на, и тебе!

Васька раздал весь хлеб, потом запустил руку в карман и в его ладони оказалась хорошая щепотка соли. Он сдул с нее крошки, и ребята макали каждый свой кусок в импровизированную солонку. Эх, как хорош этот хлеб! На долгие годы останется в памяти ребят запах и вкус этого каравая! И прожив большую часть жизни в суете и тревогах, будут вспоминать кусок свежего ароматного хлеба, который с таким аппетитом ели сейчас у жаркого костра, ведь это было самое беззаботное время, проведенное в кругу друзей на берегу реки.

Про этот хлеб стоит сказать несколько слов отдельно. Выпекает его Васина мать, которая работает в пекарне. Лучше нет пекаря во всей округе. Много лет караваи Татьяны, именно так её зовут, кушают жители села и не только. Если кто проездом заходит в сельский магазин, то первым делом покупает хлеб. Круглые караваи тяжелые, и как будто присыпанные серой мукой, не сохнут неделями. Но истина эта ни разу не была подтверждена или опровергнута, по причине того, что никогда хлеб так долго не хранился. Утверждали, что секрет в особом составе опары, который знала одна лишь Татьяна, поэтому и был хлебный мякиш таким пышным и ароматным. Проходили годы, а вкус и аромат хлеба не менялись, только вот из Татьяниного хлеба, превратился он в тетки-Танькин каравай. С детских лет не знал Вася вкусней еды, чем мамкин хлеб. И когда Васька приходил на Бурилку, то всегда приносил хлебушек – это стало хорошей традицией.

Трещат-потрескивают дрова в костре, искры разлетаются во все стороны, и горячий желтый свет освещал сосредоточенные лица ребят. Ели они молча и не торопясь. Мишка от хлеба отказался, постоял еще немного, и не прощаясь ушел в темноту. Пропало у него настроение, где-то внутри, в самом потаенном месте сознания, толи обида, толи тоска не давали ему покоя и гнали вперед. Он вышел на центральную дорогу и вдоль домов побрел к реке. Ещё издали, он увидел маленькую желтую точку у переправы, которая то появлялась, то пропадала. На скамейке кто сидел.

– Капа, это ты?

– Я, кому же быть.

– Что домой не идешь?

– Куда мне торопиться? Воть посижу, покурю и пойдуть.

Капа – паромщик. Зовут его Капитон, фамилия Шагов. Половина села носят эту фамилию и являются друг другу родственниками. С детских лет прилипло к нему это прозвище, да так и осталось. Все село – и стар, и млад зовут его так. Сколько себя помнит Мишка, Капа всегда на переправе. Паром, собранный из двух кусков разрезанной баржи, невелик. Помещается на нем одна лишь машина или пятнадцать пассажиров. Переправляется на пароме и гужевый транспорт. Перевозит Капа всех по очереди. Сначала транспорт, потом людей. С первыми лучами солнца он уже на реке, и уходит с нее в потёмках.

– На, затянись. – Капа протягивает сидящему рядом Мишке самокрутку.

– Ага, батя унюхает, кочан мне снесёт.

– Так уж и снесёть! Тебе Мишка, чтоб кочань снести, больно постараться надоть. Вон, какой бугай вырось.

– Знаешь какой у него характер. Пристанет, не отвяжешься.

– Знаю, характерь не сахарь.

Необычно было слышать, как говорит Капа, смягчая слова мягким знаком по делу и без дела. Не вязался его густой голос с этой искаженной речью. И сам он внешне никак не подходил к своему говору. Хоть и невысокого роста, но плечистый и сильный из-за постоянного перетягивания тяжелого парома по металлическому тросу, с шершавыми руками больше похожими на лапы медведя, с лицом, обветренным и потемневшим от солнечных лучей, в шапке на голове зимой и летом, вид он имел достаточно суровый. В войну получил Капа тяжелую контузию после которой изменилась его речь, а многие посчитали что и разум, поэтому относились к нему на селе как человеку «с мякинкой». Способствовало этому еще и абсолютная безотказность Капы. В любое время дня и ночи стоило попросить его о помощи, и никто не разу не получил от него отказа.

– Капа, а ты был женат? – вроде как безразлично спросил Мишка, но чуткий Капа сразу понял, что это не пустой вопрос. Он помолчал. В темноте было слышно, как шумит Бурилка, издалека ветер приносил обрывки смеха и ребячьего разговора, лаяла на селе собака, и вода тихо плескалась около лодок, привязанных вдоль всего берега. Темное небо в облаках, через которые иногда просвечивали звезды, и выплывала и опять пряталась неполная луна, как будто, наклонилось на противоположенный берег и поглотило деревеньку, и только один дом, почти напротив переправы, со слабо освещенным окном, притягивал взгляд Мишки.

– Не быль. – ответил Капа, и Мишке показалось, что он тоже смотрит в сторону этого дома.

Но Капа затянулся самокруткой, и слабый огонек осветил его опущенное вниз лицо.

– И что, тебе никто не нравился?

– Почему не нравилься? Я же живой человекь.

– Расскажи! – требовательно попросил Мишка.

Капа задумался. Он затушил папироску и провел рукой по лицу, как будто стирая с него воспоминания.

– До войны это было. Была у Сарафановыхь дочка.

– У тетки Вари?

– Неть, у деда Степана. Все в платочке красненькомь ходила, почитай круглый годь. Бывало, издалека платочекь увижу, сердце так и зайдёться от радости. На лицо милая такая была, а уж работящая, никакой работы не боялась. Я все трусил ей признаться, а потом на сенокосе, на Горбанах косили, расхрабрился и сказаль ей.

– А она?

– Смутилась такь, глазки опустила, а потом говорить, что не иду я у нее из головы, а у самой слезки по щекамь. Капа помолчал.

– Стали мы с ней тайно встречаться.

– Ну. А дальше.

– Дальше… – Капа опять провел по лицу рукой и тяжело уронил ее на колени. – Утонула она.

– Как утонула. – ужаснулся Мишка.

– Воть здесь, на берегу, нашли ее платочекь красный и ботинки, а саму вынесла река на белые пески через два дня.

– Она что же сама утопилась?

– Сама. – горестно сказал Капа и вздохнул.

– Зачем?

– Позора испугалась.

– Какого позора?

– Просватана она была, жених у нее быль. Родители между собой договорились, её-то и не спрашивали. А она очень отца своего боялась. Такого крутого характера как у него за всю жизнь я людей не встречаль.

– Ну и что, сказала бы ему, что другого полюбила и делов-то.

– Эх, нельзя раньше было такь, позорь на семью. Осудили бы сельчане, а женихь прибиль бы и быль правь.

– Да как прибил-то?

– Так не её, меня прибиль бы. Боялась она этого очень, что схлестнёмся мы с нимь, до убийства дойдемь. На себя грех взяла, потому что выхода не было. Замуж за него она уже выйти не могла, а за меня отец не отдаль бы.

Мишка молчал. Потом дрогнувшим голосом сказал:

– Капа, ты уже больше никого не любил?

– Неть, никто мне кромя нее быль не нужень. Долго я мучилься, не могь её забыть. Всюду платочекь красненький мерещился. Потом война началась, ушель я на фронть, там уже не до любви было. В сорокь четвертомь попала наша рота подь артобстрель. Мы с другом Ванькой Сивым, фамилия у него такая была, под снаряд угодили. Разорвался он почти под ногами у меня. Врач в госпитале потом сказаль: «Редкий случай». Я как бы внутри взрыва быль. Меня землей засыпало, а Ваньку отбросило на несколько метров, ноги ему перебило, потом ампутировали, так он почитай без ног дополз до меня и откопаль. Очнулся я в госпитале, не слышу и не вижу, лежу в полной темноте. Думаль, все – так и буду помирать. Но ничего, отпустило. Врач сказаль, долго не дышаль под землей. С техь порь говорить сталь чудно и в ушах шумить, иногда ничего не слышу из-за шума. Когда с фронта вернулся, то о бабах уже не думаль. Кому я больной нужень? Воть, река моя баба. Вся жизнь около нее. А ты что интересуешься-то? Влюбился что ли?

– Скажешь тоже. – резко ответил Мишка.

– Дело хорошее, если с умомь.

Мишка поднялся со скамейки.

– Домой пора. – он протянул руку Капе, и мозолистая рука чуть дольше обычного задержала ее. Мишка уже исчез в темноте, когда Капа услышал:

– Капа, а как звали то ее?

– Марусей. – ответил старик, и взгляд свой он обратил к реке.

Глава 6

Прошедшим летом пошёл пятый год, как перебрался Анатолий с семьей жить в Пороги. Деревенька небольшая, всего пятнадцать домов вместе с домом Смирновых. Построил он дом сразу напротив переправы. Пока строился, заранее заказал Николаю Ивановичу мебель: табуретки, широкий сосновый стол, деревянный диван. Диван получился просто загляденье! Длиной около двух метров, с деревянной резной спинкой и округлыми подлокотниками. Покрасил его Николай Иванович в желтый цвет. Изготовил он еще сундук с выгнутой крышкой и металлическими кованными ручками по бокам. Сундук вместительный. Одному его с места не сдвинуть. Николай Иванович славится мастерством столяра на всю округу. В любом доме на селе и в Порогах, или в другой какой-либо деревне поблизости, везде стоит мебель, изготовленная Николаем Ивановичем. Это и столы, и табуретки, деревянные диваны, навесные резные полки под посуду. Но больше всего славятся его сундуки разных размеров и форм. Хозяйки украшают крышки внутри сундука красивыми картинками, которые специально собираются для этой цели или письмами особенно дорогими для семьи. Сделал Анатолий подарок для Полины на новоселье: купил шифоньер. Натурального светлого тона трехстворчатый гардероб, с маленьким мутным оконцем на первой узкой створке. Привезли шкаф из райцентра. Вчетвером с трудом погрузили его на телегу, доставили до дома, а там опять еле втащили в комнату.

– Тяжелый, собака! – признали мужики после того, как втиснули его в простенок, потому что место выбирали так, чтобы шкаф стоял на виду. Потом сели напротив и оценили.

– Вот же стали делать! Любо-дорого посмотреть!

– А удобно-то как. – радостно говорила Поля. – Вьюженька, мы теперь все платья и кофты на вешалки повесим, папкин пиджак и рубашки тоже.

– Мама, а вешалок то нет.

– Так и ладно, купим. Правда опять в райцентр ехать придется. – Она с укором посмотрела на Анатолия.

– Ох. Голова садовая. – ругает себя Анатолий. – Я ведь и не догадался про эти ваши вешалки.

Мужики сидят, ждут. Наконец, спохватившись, направилась Поля в сени, а вернувшись, поставила перед ними бутылку водки.

– Вот спасибо, хозяюшка, уважила.

Они ушли, а Смирновы с гордостью осмотрелись вокруг. Дом большой и светлый с отдельной кухонькой и двумя печками. Большую часть дома занимала общая комната, окна которой выходили на реку. Были еще две маленькие комнатушки, отгороженные от общей комнаты тонкими стенами. Одна комната была занята Вьюгой, в другой жил Серёжка, а после того как он уехал учиться, перебрались туда родители. Дверные проёмы закрывали цветастые занавесы. Дверь была одна – входная. Поля расстаралась и навела такую красоту в доме, что глаз не оторвать: на окнах повесила белые, искусно вышитые, занавески, по низу кроватей струной натянула кипенные подзоры. Белыми лебедями стояли подушки под ажурными накидками, на столе скатерть, пол устлан половиками, в углу комнаты у окна на низкой скамеечке в деревянной кадушке раскинул широкие листья фикус. Два портрета в рамочках Поли и Анатолия висели в правом углу. Все те же часы-ходики достоверно отстукивали время. Из просторных сеней можно было выйти по переходу во двор, где мычала и хрюкала домашняя живность: корова, лошадь, поросята, куры и кролики, там же во дворе был сеновал – все под одной крышей. Для деревенских нужд выделил колхоз коняшку и определил его на постой к Анатолию. Звали коня Дубок. Анатолий коня берег, ни разу не ударил его и не обидел. Если что-то надо было от коня, то Анатолий объяснял ему задачу. И конь делал все, о чем его просил хозяин. Удивлялись деревенские мужики, неужели понимает скотина человеческую речь. «Понимает» – уверенно говорил Анатолий. Каждый день, круто посолив кусок хлеба, приносил он Дубку угощение. А конь фыркал, высоко поднимал верхнюю губу и осторожно брал хлеб. Съедал и шумно обнюхивал руку Анатолия в надежде получить еще добавку.

Когда переезжали в новый дом, забрали с собой и Дедку. Получилось все само собой, без лишних разговоров. Вечером отвез Анатолий Полю с детьми в Пороги, а сам рано утром вернулся на хутор за оставшимися вещами. Серёжка помогал ему укладывать на телегу скарб, и хоть было его не много, провозился Анатолий почти до вечера. Дедка сидел на скамейке у своего дома и безучастно смотрел на переезд соседей. С недавних пор стала болеть у него нога, ходить старику было тяжело, осознание беспомощности и надвигающегося одиночества сильно изменило его. Все больше он молчал. Взгляд когда-то живых глаз стал тусклым и слезливым. Анатолий сделал последнюю ходку, подошел к старику и сел рядом. Помолчали.

– Ну, Дедка, поехали. Вещи завтра заберем.

Старик не успел опомниться, как мужчина встал, легко подхватил Дедку на руки и отнес на телегу.

– Толя, ты чего?

Анатолий ничего не ответил, а Дубок уже тронулся, потянув телегу к большой дороге.

– С нами жить будешь. – твердо сказал Анатолий после непродолжительной паузы.

– А Поля?

– Она и велела тебя привезти. Сказала, без Дедки не возвращайся. – с улыбкой ответил мужчина, шагая рядом с телегой и погоняя лошадку.

С тех пор стали жить одной семьей, деда они любили и принимали за «своего», и то что он был им не родной не имело никакого значения. Выделили Дедке место на печке, сам он уже забираться не мог, но Анатолий и повзрослевший Серёжка легко подсаживали и по первому зову снимали Дедку. Он уже разменял девятый десяток. Тихо и спокойно доживал свой век в доме Анатолия. Заботливая Поля приучила всех, что в первую очередь вспомнить надо о старике: за столом или во время еды или просто оказать какую-то услугу. Любил дед поговорить, столько историй знал, что и за вечер не переслушаешь. Зимними вечерами при свете керосиновой лампы собирались у стола, каждый был занят своим делом, а старик уходил сам и уводил домочадцев в прошлое.

– Вот я человек лесной, почитай нигде и не был, кромя своего хутора, да райцентра, однако слышал историю, как пить дать, правдивую, потому что придумать такое не моги.

Сидели, слушали и посмеивались. И если Дедка умел рассказывать небылицы, то Поля была большой мастерицей в рукоделии, шила, вышивала и вязала крючком, и всему, что умела, научила Вьюгу. И теперь уже Поля советовалась с дочкой как лучше и что красивее. Вот и сейчас, субботним днем, сидели Поля и Вьюга за столом напротив друг друга. Поля вышивала гладью воротничок на школьное платье дочки, а Вьюга составляла выкройку для нового платья. Здесь же за столом Дедка попивал чаек из блестящего самовара, уж очень он любил этот душистый чай. Анатолий, расположился у печки и вязал мережу. Сильными пальцами тянет он льняную бечевку и стягивает ее в узлы, заплетает ячейки, работает сноровисто и быстро. Спрос на мережи большой. В каждом дворе висят они, дожидаясь, когда хозяйская рука запустит их в реку. Ставят сразу по две или три мережи, и тогда возрастает вероятность хорошего улова. У каждого рыбака свои любимые места, а река так глубока и широка, что все распределяются ни в обиду кому-то. Самые крепкие и ладные мережи получаются у Анатолия, поэтому заказов хоть отбавляй. Пусть и небольшие деньги, но Анатолий не отказывается от такого заработка. Серёжка поступил в военное училище и уже перешел на третий курс. Деньги всегда нужны, семья большая. Заработать можно, только не ленись. Анатолий и не знает, что это такое – лень. Всегда в любое время года он при деле. Помимо того, что работает он все так же в леспромхозе, зимой заготавливает дрова, летом и осенью собирают всей семьей ягоды и грибы, сдает в заготконтору, и конечно же охотится, да и как не охотиться, вокруг леса и живности в них великое множество.

Больше всего любит Анатолий ходить на глухаря, за это и прозвали его на деревне Мошником. Охота на глухаря по силам только опытному и выносливому охотнику. Научил его этому промыслу дед. Ранней весной, еще лежат остатки снега, на которых видны характерные следы танцующего глухаря. Это самое время для глухариной охоты. С вечера уходит Анатолий в лес на токовище. Издалека определяет, на какое дерево слетаются петухи. Потом отходит от этого места на километр и дожидается в укромном месте первых лучей солнца, пока не прокричит на моховом болоте журавль. И только тогда начинает Анатолий тихо, чтобы не дай бог, не хрустнула ветка под ногой охотника, подбираться к поющему глухарю. Песня его слышна за двести метров в округе, поет её мошник в два приема. Первая песня на дереве – глухая, как будто распевается птица, а потом второе колено, основное длинное и замысловатое уже на земле. И тогда особенно надо быть осторожным. Крадется Анатолий от дерева к дереву, потому что как только слетят глухари на землю и затокуют, слышать ничего не слышат, но видят все, что происходит вокруг. Поют петухи, чертят по земле крылом, танцуют с упоением, высоко задирают голову с красным оперением над глазами. А самочка перелетает с ветки на ветку, привлекая их внимание, потом спустится недалеко от того места, где токуют глухари, заквохчет и покажет себя во всей красе. Вот тут-то, подобравшись поближе, делает выстрел Анатолий, бьет только одну птицу. Целится так, чтобы разлетевшаяся дробь не подранила самку. И если глухаря Анатолий щадит, то утки добывает много, ну и лосятина, куда ж без нее! В общем, охотник он знатный, и рыбак известный. Рыба на столе не переводится, и какая рыба! Вернется рано утром с реки, а в ведре подлещики чешуей переливаются, и щучки зубы скалят, плотвица трепыхается. Что себе отберет, остальное одиноким старухам раздаст.

– Завтра пойдем на болото за клюквой. – сказал Анатолий.

– Можно я с собой Маринку возьму?

– Бери, чем больше народу, тем веселее.

– Сейчас я к ней схожу. – Вьюга заторопилась с выкройкой.

– Кисленького сейчас хорошо бы. – Дедка наливает еще стакан чаю. Ты Поля сразу морсика нам навари.

– Ага. – соглашается Поля.

– И студню побольше! Так студню хочется!

Поля смеется:

– Как ловко ты с морса на студень перескочил.

– Так это самая лучшая еда для нас – стариков. Уж как ты варишь студень из лосятины, так никакого птичьего молока не надо!

– Дедка, придет время, и мы птичье молоко будем чуть ли не каждый день есть. Говорят, конфеты такие уже появились. Даже не представляю, какие они будут на вкус. – Вьюга отрывает свой взгляд от выкройки и мечтательно смотрит на старика.

– Какими будут, говоришь? Знамо какими – сладкими и мягкими, и по размеру малюсенькими такими, вот чуть больше моего ногтя! – и Дедка показывает Вьюге на ноготь большого пальца.

– Почему? – спрашивает она.

– Так известно почему, чтоб сразу не налопались, ведь птичье молоко! Надо есть помаленьку, и стоить, наверное, будут за кило как две бутылки водки!

– Поживем – увидим. – говорит Поля.

– А что со студнем то?

– Сварю я тебе студень, вот сходим за клюквой и сварю.