Текст книги "Закат на Босфоре"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава седьмая

Толстый турецкий полицейский, зябко потирая руки, вперевалку прохаживался по улице. Он прохаживался здесь не просто так: он соединял приятное с полезным. Полезным было то, что он, собственно, находился на службе и выполнял свои полицейские обязанности. Приятным – то, что за выполнение своих прямых обязанностей он получал от перепуганного русского господина дополнительные и очень неплохие деньги. Перепуганный русский господин жил в одноэтажном розовом домике на углу и очень боялся, что его ограбят. Звали его господин Иванов, он был когда-то дивизионным казначеем, и у него действительно были причины бояться. Господин Иванов нанимал для охраны четверых степенных казаков, которые по очереди несли караул в одноэтажном розовом домике, и, кроме того, приплачивал некоторые суммы турецким полицейским за то, что они дежурили в непосредственной близости к домику, и за то, что делали они это с особенной бдительностью. Господин Иванов здраво рассудил, что хотя турецкие полицейские и уступают казакам в ловкости и физической подготовке, но являются лицами официальными и поэтому могут вызвать большее уважение у возможных злоумышленников.

Неожиданно к толстому полицейскому подбежал запыхавшийся мальчишка и закричал:

– Господин постовой! Там богатого эфенди грабят! Скорее, скорее!

Услышав, что на его участке грабят богатого эфенди, полицейский забеспокоился. Богатый эфенди – это не какая-нибудь эмигрантская шантрапа, богатых эфенди нельзя грабить безнаказанно. Ничего не случится с трусливым русским, пока полицейский разберется с этим эфенди… и, переваливаясь, как жирный селезень, полицейский поспешил за юрким мальчишкой. Мальчишка вел его, то и дело сворачивая, петляя между уличными лотками и разносчиками мелкого товара. Они ушли довольно далеко от одноэтажного розового домика, и полицейский рассердился. Он хотел остановить мальчишку и призвать его к ответу – где же он наконец, этот пострадавший эфенди? – но шпаненок неожиданно исчез, как будто его и не бывало. Толстый полицейский повертел головой, потоптался на месте, выругался, вкрапив в свою турецкую речь парочку недавно усвоенных русских выражений, и потащился обратно. Скверный мальчишка увел его очень далеко от розового домика, и по дороге полицейскому пришлось даже отдохнуть в одной маленькой кофейне… ну буквально пару минут.

Как только толстяк покинул свой пост, из-за угла выскользнули два очень подозрительных субъекта. Один из них был одноглаз. Смуглое хищное лицо, жесткие щетинистые усы и черная повязка на глазу делали его похожим на опереточного пирата, однако упругие экономные движения выдавали в нем человека по-настоящему опасного. Второй сильно хромал, был белобрыс и веснушчат, но холодный взгляд его блекло-голубых глаз невольно заставлял вздрогнуть любого.

Подойдя к розовому домику, подозрительные субъекты прижались к стене по обе стороны от двери. Затем одноглазый постучал. За дверью послышался скрип отодвигаемого стула, и грубый прокуренный голос осведомился:

– Кого там нелегкая принесла?

Хромой блондин откашлялся и разразился длинной неразборчивой тирадой на скверном турецком языке. Голос его был неожиданно, почти по-женски, высок, а интонация – одновременно требовательна и тороплива.

Казак за дверью чертыхнулся и пробурчал:

– Вот ведь нехристи, слова по-человечески не скажут…

Звякнула накидываемая дверная цепь – толщиной чуть ли не в якорную, – и дверь приотворилась на вершок.

– Ну, чего надо? – В узкой щели показалось недовольное лицо рослого немолодого казака.

– Крема-лимонада, – ответил в рифму хромой блондин, одновременно с коротким свистящим выдохом выбросив вперед правую руку с зажатым в ней прямым австрийским штыком.

Тускло блеснувшее лезвие глубоко вонзилось в глаз казаку и, с хрустом проломив кость, вышло из затылка. Казак, удивленно крякнув, дернулся, как наколотый на булавку жук, и обмяк. Белобрысый выдернул штык и отступил в сторону. Его одноглазый напарник вытащил из мешка большой тяжелый инструмент, отдаленно напоминающий садовые ножницы, и одним ловким движением перекусил дверную цепь. Оба злоумышленника шмыгнули в домик.

– Кто там, Кузьмич? – послышался в коридоре голос второго казака.

Секундой позже, видимо, почуяв неладное, он выглянул в прихожую, на ходу передергивая затвор винтовки. Хромой, пригнувшись и прыгнув навстречу казаку, бросил в лицо ему заранее припасенную в руке горсть махорки. Казак невольно отшатнулся, схватившись за лицо и закашлявшись. Тем временем хромой убийца уж преодолел разделявшее их расстояние и с тем же свистящим выдохом всадил штык в горло казаку. Тот выронил винтовку, захрипел и, обливаясь кровью, сделал шаг назад, будто попытался убежать от своего убийцы. Но силы оставили его, и он тяжело рухнул на пол в лужу собственной крови.

– Вот те нате, хрен в томате! – удовлетворенно проговорил убийца и, оттолкнув труп ногой, пошел в глубину домика.

Одноглазый шагал следом.

Господин Иванов, бывший полковник Русской армии, бывший дивизионный казначей, сидел в самой дальней и самой маленькой комнатке своего дома и боялся. Он боялся всего и всегда. В детстве он боялся папеньки, потом – гимназического учителя, а еще больше – инспектора. Потом, когда по прихоти родителей и по семейной традиции ему пришлось поступить в Павловское пехотное училище, он боялся всех, начиная от своих товарищей и отделенного Прохорчука и заканчивая начальником училища генералом Свиристовским.

Однако несмотря на эту постоянную боязнь, Иванов закончил училище, а папенькины связи помогли понемногу продвигаться по служебной лестнице. Поскольку неприятеля (любого, даже гипотетического) Иванов боялся еще больше, чем коллег и начальников, он пошел по самой безопасной финансовой части и вполне успешно служил в военном казначействе.

Германскую войну он благополучно пересидел в тылу за оформлением различных весьма важных бумаг и к семнадцатому году дослужился до полковника… И тут-то случились одна за другой две революции – одна другой страшнее.

Полковник Иванов понял, что все его прежние страхи были только предвкушением, предзнаменованием настоящего, стопроцентного, стопудового страха, который накатил на него в ужасном восемнадцатом году. Полковник боялся большевиков и эсеров, он боялся ужасных небритых солдат-дезертиров и громадных матросов, перепоясанных пулеметными лентами и исписанных татуировками, как забор на базарной площади в Новоржеве. Кроме того, он боялся обыкновенных, бытовых бандитов (это его коллега по казначейству, полковник Зайончковский, ввел деление бандитов на бытовых и политических). А также, поскольку, пользуясь всеобщей неразберихой, полковник Иванов успел кое-что подворовать в родном казначействе, он боялся разоблачения. Хотя, как выяснилось, этого он боялся зря. Армия развалилась окончательно и бесповоротно, воровали все, кто еще мог, и все, что еще не было украдено.

Как и многих других, волна страха забросила полковника Иванова на юг России. Оказалось, что здесь еще страшнее, чем в столицах: полковник боялся красных и зеленых, петлюровцев и махновцев… Банд здесь было просто неисчислимое множество, жители каждой деревни сколотили банду и грабили всех, кто только подворачивался, – поезда на железной дороге, соляные обозы, двигавшиеся в Крым или из Крыма, обычные продовольственные обозы, отдельных незадачливых мешочников и целые артели, случайно уцелевшие помещичьи усадьбы и соседние деревни – если те еще не успели сколотить свою собственную банду и напасть первыми… И все это скопление бандитов и головорезов только и мечтало ограбить и убить несчастного полковника Иванова!

В сложившихся обстоятельствах полковник рассудил, что безопаснее всего будет находиться в привычной армейской среде, и вступил в Добровольческую армию, благо там, как и во всякой армии, тоже была финансовая часть.

Служба полковника Иванова проходила как обычно, в мелких страхах и мелком воровстве, подальше от передовой и поближе к дивизионной кассе. Полковник со сдержанным оптимизмом воспринял осеннее наступление девятнадцатого года и с таким же сдержанным пессимизмом – зимнее отступление. Эвакуация из Новороссийска заставила его поволноваться, но он заблаговременно нашел нужного человека на пароходе и попал в Керчь одним из первых. Крымская спекулятивная лихорадка весны двадцатого вызвала у него сдержанный интерес, он кое-что заработал, но когда Слащев и Кутепов жестко приструнили спекуляцию, полковник был к этому готов и вовремя вынырнул с маленьким саквояжем ценных безделушек. Он давно уже чувствовал, что белая карта бита, и посматривал в сторону Константинополя умильным взглядом. В это время он почти случайно познакомился и близко сошелся с очень милым молодым человеком, который служил вторым помощником на пароходе «Алеша Попович». И тут, в самый момент окончательной эвакуации Русской армии из Крыма, Иванов не устоял перед искушением.

Накануне посадки на корабли начальник дивизии генерал-майор Атоев, опасаясь обычной в момент эвакуации неразберихи, под расписку принял у Иванова дивизионную кассу. Закончив формальности, полковник вышел в соседнюю комнату и вдруг услышал взрыв. Вбежав в помещение, где оставались генерал с адъютантом, он увидел, что оба убиты случайно залетевшим в окно снарядом красных. Кофр с уложенной в него кассой стоял на полу, свидетелей не было, в документах стояла подпись генерала, удостоверяющая, что полковник Иванов кассу сдал.

Полковник огляделся, схватил кофр, зашел к себе на квартиру за своим маленьким саквояжем и поспешил в порт на «Поповича».

Дивизионная касса была в свое время обращена предусмотрительным полковником в золотые царские монеты, поэтому обесценивания денег он не боялся. Зато грабителей он боялся теперь больше, чем когда бы то ни было.

Приехав в Константинополь, Иванов нашел одного очень бескорыстного человека, который за скромное вознаграждение взялся устроить переезд в Париж, а пока суд да дело, бывший полковник снял розовый домик и нанял казаков…

И вот сейчас он сидел в дальней комнатке и прислушивался к страшным звукам, доносившимся из прихожей. Сначала там были слышны голоса казаков, скрип двери, затем все стихло. Иванов дрожащими руками вытащил из ящика комода «наган», проверил патроны. Затем тихим от страха голосом окликнул своих бравых охранников. Никто не отозвался. Бывший полковник забился в угол, заслонившись большим резным креслом, и направил на дверь пляшущий ствол «нагана». Ничего не происходило, в розовом домике царила мертвая тишина, и это было особенно страшно. Сердце Иванова билось где-то в горле и, казалось, готово было выскочить от страха. Где-то рядом скрипнула половица, и снова все стихло. Дольше терпеть неизвестность было невозможно. Иванов отодвинул кресло, крадучись пересек комнату и приотворил дверь.

И сразу за дверью на него уставились холодные блекло-голубые глаза.

– Здравствуй, гад мордастый! – с плотоядной улыбкой проговорил светловолосый веснушчатый человек, и бывший полковник Иванов окончательно и бесповоротно понял, что до сегодняшнего вечера ему не дожить.

Веснушчатый спокойно двумя пальцами взял из трясущейся руки Иванова пляшущий «наган», убрал его в карман своего английского френча и, втолкнув хозяина обратно в комнату, вошел, хромая, следом. За первым грабителем появился второй – смуглый, одноглазый, с кошачьими усами, но он не показался Иванову таким страшным, как белобрысый. Не потому, что этот одноглазый пират не был страшен сам по себе – просто в сравнении с голубоглазым убийцей кто угодно показался бы ягненком.

– Кто… кто вы такие? – спросил Иванов дрожащим голосом, просто для того, чтобы нарушить страшную тишину.

– Черти морские! – ответил хромой, по обыкновению, в рифму. – Ты не бойся, не дрожи, сразу деньги покажи.

– Ка… какие деньги? У меня нет никаких денег! – Жадность неожиданно взыграла в душе у Иванова, на время перевесив даже постоянный страх.

– Вы отлично знаете, какие деньги, – брезгливым тоном вступил в разговор одноглазый, – украденную вами дивизионную кассу, господин полковник… Впрочем, какой вы полковник!

– Я ничего не знаю, – чуть слышно прошелестел Иванов, – ничего не знаю ни о какой кассе…

– Ничего не знает, рупь на труп меняет, – зловеще проговорил хромой, протягивая руки к дрожащему полковнику.

– Это вы зря, господин Иванов, – усмехнулся одноглазый, – штабс-капитан может вас неправильно понять. – Он покосился на своего хромого напарника. – Он может вообразить, что вы не хотите отдавать деньги… а тогда он рассердится. Штабс-капитан – очень нервный человек. И его можно понять: шесть тяжелых ран, две контузии… побег из красного плена… это кого угодно сделает нервным. А тут, понимаете ли, чужая земля, заграница, и русские офицеры совершенно никому не нужны… В том числе своим же, русским генералам… и полковникам. А некоторые пересидели две войны в казначействе, а потом сбежали с дивизионной кассой… – голос одноглазого стал совершенно елейным, а в глазах загорелся нехороший огонек, – с дивизионной кассой… Тут поневоле станешь нервным.

– Так вы офицеры! – с фальшивой радостью воскликнул Иванов. – Как я рад, господа! Я сейчас распоряжусь, чтобы вас… угостить… – С этими словами он осторожно двинулся к двери, но голубоглазый убийца с нехорошей усмешкой заступил ему дорогу, проговорив:

– Усадить да угостить, Никанором окрестить! Ты куда ж это собрался, мил человек?

– И деньгами… помогу деньгами, в меру своих возможностей… А насчет дивизионной кассы – это вы зря, это вас ввели в заблуждение… У меня и расписка имеется, что я кассу передал генералу Атоеву… я передал, а генерал принял…

– Ага, – ласково поддакнул одноглазый, – принял… на том свете… – И тут же, схватив Иванова за грудки, рявкнул: – Подтереться можешь своей распиской, гнида тыловая! Боевые офицеры с голоду дохнут, а ты сидишь тут на деньгах! А ну, шкура, быстро показывай, где деньги спрятал!

А сбоку выдвинулся хромой, уставился на Иванова блеклыми пустыми глазами и проскрипел:

– Хватит нам с тобой скучать, надо дяденьку кончать.

– Видите, господин Иванов, – снова ласково заговорил одноглазый, – штабс-капитан начинает нервничать. Так что вы, уж будьте любезны, не сердите его, покажите, где деньги.

Иванов затравленно огляделся, понял, что помощи ждать неоткуда и надеяться не на что. Он отошел в угол комнаты, оглядываясь непонятно зачем на своих страшных гостей, подцепил вторую с краю половицу и потянул на себя. В полу открылся тайник – емкость вроде глубокого ящика, в котором уютно покоился плотный кожаный кофр, а рядом с ним – маленький саквояж с прежними накоплениями полковника. Иванов тяжело вздохнул, расстегнул кофр… Тускло заблестело тяжелое николаевское золото. Грабители придвинулись ближе, наклонились, заглядевшись. Иванову пришла в голову неожиданная мысль. Он открыл застежки саквояжа, распахнул его. В глаза полыхнуло жарким сверканием драгоценностей. Грабители склонились ниже. Блеск притягивал, опьянял, завораживал… Иванов, стараясь не дышать, на четвереньках отполз от тайника, подкрался к двери, скользнул за порог, на цыпочках перебежал две пустые комнаты, выбежал в прихожую… Вот она, спасительная дверь, выход из дома, еще несколько шагов – и он спасен! Не будут же эти ужасные люди убивать его на улице. Там должен дежурить турецкий городовой, этот, как его зовут… Ахмет, он спасет, полковник платит ему большие деньги за бдительность.

Иванов бросился к двери, но споткнулся обо что-то, зацепился ногой и упал. Он оглянулся – что это такое? Холодное, отвратительное… Казак Нечипоренко, широкоплечий рябой детина, лежал на полу с перерезанным горлом, весь залитый кровью и смотрел на полковника равнодушными мертвыми глазами. Это об него споткнулся Иванов, на него упал, измазавшись густеющей темной кровью. Вместо того чтобы помочь полковнику, защитить его от лихих людей, казак остановил его на пути к спасению… Иванов на дрожащих от ужаса ногах поднялся, шагнул к порогу, не в силах отвести взгляда от мертвых глаз казака.

А в дверях уже показался хромой убийца.

– Куда ж ты, соколик? – проговорил он тихим скрипучим голосом и неожиданно одним огромным шагом перемахнул разделяющее их расстояние.

Иванов переводил взгляд с мертвых карих глаз Нечипоренко на такие же мертвые голубые глаза убийцы и не знал, какие из них страшнее. Он уже вообще ничего не знал и не чувствовал, парализованный бесконечным страхом. Хромой с нечеловеческой силой взмахнул штыком, проткнул им бывшего полковника насквозь и пригвоздил к стене. Иванов засучил ногами, изо рта у него потекла струйка крови. Он все еще был жив, он видел, как убийцы вынесли из домика кофр с ворованной кассой и саквояж с драгоценностями, которые тоже были, по сути дела, ворованными, хотя Иванов привык считать их уже собственным честно нажитым имуществом.

Выходя, одноглазый пират оглянулся на бывшего полковника и вполголоса проговорил сам себе:

– Добить, что ли? А, черт с ним, сам помрет! – и хлопнул на прощание дверью.

В глазах у Иванова начало смеркаться. Ему привиделось почему-то, что он опять ученик третьего класса гимназии и не выучил латинского урока. Строгий учитель оглядывает класс, думая, кого бы вызвать к доске. Его взгляд перемещается по рядам, неумолимо приближаясь… И вот наконец он остановился на маленьком Николаше, и гулкий повелительный голос произнес:

– Иванов!

И все кончилось.

Борис лежал на широкой кровати в номере шикарного отеля, который он снял три дня назад по приказу Горецкого, и блаженствовал. К его плечу прижалось нежное плечо Анджелы. Не открывая глаз, Борис протянул руку и погладил шелковистую кожу. Анджела проворковала что-то по-итальянски.

Их роман развивался бурно и стремительно. Борис был щедр на подарки и обеды в дорогих ресторанах, обращался с Анджелой почтительно и не требовал немедленной близости. Ему казалось, что он действительно понравился ангелоподобной мадемуазель. Она всегда так трогательно смущалась, когда он дарил ей очередную драгоценную безделушку, даже отказывалась, говорила, что ей ничего не нужно, достаточно только его, Бориса, внимания и нежности.

К исходу четвертого дня их знакомства Борис полностью уверился, что Анджела не на шутку им увлеклась, и даже начал испытывать по этому поводу чувство вины, а также сердился на Горецкого за то, что тот хотел сделать Анджелу пешкой в своей хитрой игре. Но Горецкий требовал ежедневных подробных отчетов и вчера вечером велел Борису изложить Анджеле как бы случайно некоторые сведения из его легенды. Легенду они разработали такую.

– Вы, Борис Андреевич, являетесь дальним родственником известного азербайджанского нефтепромышленника Бари Гаджиева, умершего в Баку от лихорадки в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году.

– Вот те раз! – удивился Борис. – Да я и не похож совсем!

– А вам и не надо быть на него похожим, – невозмутимо ответил Горецкий. – Вы двоюродный племянник его жены, на которой он женился накануне революции. Кстати, у Бари Гаджиева действительно была русская жена. И вот вы постараетесь убедить некоторых лиц в том, что покойный Гаджиев так любил свою последнюю русскую жену, что оставил ей если не все свои деньги, то большую часть. А также нефтепромыслы. А поскольку тетушка ваша, Анна Николаевна, тоже скончалась весной двадцатого года и была бездетна, то она и оставила своему двоюродному племяннику солидный куш.

– Чушь какая! – абсолютно искренне высказался Борис. – Кто в такое поверит?

– А нам с вами и не нужно, чтобы поверили, – терпеливо объяснил Аркадий Петрович. – Нам нужно, чтобы засомневались. Дело в том, Борис Андреевич, что здесь, в Константинополе, да и раньше в России, за эти годы всплыло на поверхность столько человеческой накипи – жуликов, спекулянтов, мошенников всех мастей, что сама по себе ваша история никого не удивит. Люди еще и не такое выдумывают.

Но вы, голубчик, отличаетесь от людишек этого сорта. Вы – бывший офицер, хорошо и со вкусом одеты, живете на широкую ногу, но не устраиваете непристойных кутежей. Вместе с тем вы никому не известны, никто не знает, откуда вы взялись…

– Прибыл из России.

– Именно, но что вы там делали? Ясно одно: на данный момент у вас есть деньги. Так что вполне возможно, что тетушка и оставила вам право владения двумя нефтяными скважинами на Каспийском море.

– О Господи! – простонал Борис. – Аркадий Петрович, дорогой, да я же только что из России. И вы сами не далее как два дня назад прочли мне длинную лекцию о том, что большевики победили по всей стране, что в Армении и Азербайджане власть перешла к Советам и что падение меньшевистского правительства в Грузии – это вопрос нескольких недель! А большевики национализируют все нефтепромыслы, так что мое наследство – фикция!

– Все верно, голубчик, я от своих слов не отказываюсь. Но как я уже говорил, нефтепровод Баку – Батум функционирует и будет функционировать, пока порт в Батуме свободный. А у покойного Гаджиева был в Батуме свой собственный нефтеперегонный завод. И поскольку ситуация с батумской частью Аджарии далеко не ясна – вполне возможно, что турки заявят на нее свои права, – ваш завод имеет огромную ценность. И даже нефтепромыслы в Баку тоже могут в глазах многих людей представлять большую ценность. Никто не знает, как долго продержатся в Закавказье большевики. А с их падением нефтепромыслы снова станут вашими. И вы становитесь для заинтересованных людей очень нужным человеком.

Горецкий посмотрел на ошалевшего Бориса и рассмеялся:

– Не беспокойтесь, голубчик, до нефтеперегонного завода дело не дойдет. Перед нами стоит одна локальная задача: выяснить, на какую могущественную державу работает прекрасная Гюзель. Она заинтересуется вами, как только узнает, что вы имеете отношение к нефти. Что же касается подтверждения того, что вы наследник Гаджиева, то мы с мистером Солсбери в самом ближайшем будущем предпримем некоторые меры…

И вот сегодня утром на прогулке Борис вроде бы случайно упомянул в разговоре свое нефтяное наследство. Анджела куталась в манто – на улице было прохладно. Дул резкий ветер с моря, и ничего не было странного в том, что девушка попросила Бориса отвезти ее в кабаре – нужно, мол, репетировать новый номер. Борис непритворно огорчился, на что Анджела ответила, что сегодня вечером она не выступает, так что они смогут пообедать попозже, а потом…

При слове «потом» она так многообещающе улыбнулась, что у Бориса сердце вспорхнуло малиновкой. Он склонился к руке мадемуазель, чтобы скрыть довольный блеск в глазах.

Они пообедали в ресторане отеля. Более внимательный наблюдатель определил бы, что сегодня вечером Анджела выглядит задумчивой и только старается казаться веселой и беззаботной, но Борису в данный момент было не до таких тонкостей. Перед ним сидела хорошенькая молодая женщина, которая улыбалась и всячески давала понять, что он ей небезразличен. Чего еще можно было желать молодому здоровому мужчине, который больше полугода вообще не видел рядом с собой женщин?

В номере отеля у Бориса из головы вылетели англичане, нефть, полковник Горецкий… И теперь он лежал в блаженной истоме, сознавая, что вполне счастлив. Он уже погружался в сладкую дрему, и побежали перед глазами, как бывает перед спокойным сном, какие-то дома, замки, озера и сады, как вдруг Анджела спросила его полушепотом:

– Ты спишь, дорогой?

Как ни был Борис умиротворен, что-то в ее голосе его насторожило. Голос был слишком серьезный, в нем явственно прослушивалось напряжение. Борис не отозвался, только поворочался немного, якобы во сне. Анджела поцеловала его в лоб. Борис постарался дышать максимально ровно. Легкие движения рядом подсказали ему, что Анджела осторожно встала с кровати. Босые ноги неслышно ступали по ворсистому ковру, но вот слегка скрипнул стул, после чего Анджела испуганно затихла. Едва слышно звякнули пуговицы френча, который Борис бросил на кресло у окна.

Вот, значит, как. Стало быть, она роется в его карманах. И несомненно, она не собирается его обокрасть, ей нужно другое.

Борис сосредоточился на дыхании. Что бы ни случилось, он должен дышать ровно, он крепко спит. Анджела, надо думать, уже достала из кармана френча бумажник и теперь внимательно изучает его содержимое. Из документов там есть еще довоенный паспорт, а также та бумага, что выдали ему в штабе Русской армии уже здесь, в Константинополе. Есть и еще одна вещь – письмо, старое, истершееся на сгибах письмо якобы от его тетки Анны Николаевны Гаджиевой, присланное ею в Петроград в восемнадцатом году сразу после смерти ее мужа Бари Гаджиева. Письмо написано по-русски, так что вряд ли Анджела хорошо его поймет, но внизу есть несколько строк по-французски, и подпись очень разборчива. Письмо изготовил полковник Горецкий. Само по себе оно доказательством не является, но, как утверждал полковник, сможет кое-кого заинтересовать.

Но какова плутовка Анджела? Как невинно краснела, когда говорила, что не нужно подарков и что Борис не такой, как другие. А он-то, дурак, еще переживал, что девушку втягивают в сомнительную игру.

Борис отважился приоткрыть один глаз. Анджела увлеченно читала письмо. Он крепко зажмурился и забормотал что-то по-русски. Через секунду Анджела была уже возле него. Она обняла его за шею и отвернула его голову от окна, чтобы он не заметил вывалившийся бумажник. Поцелуй был длинным и ошеломляющим. Последней мыслью Бориса было, что в нынешней его работе есть, несомненно, очень приятные стороны.