Текст книги "Закат на Босфоре"

Автор книги: Наталья Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава шестая

Это кабаре очень отличалось от любого подобного заведения в России или в Европе благодаря вполне естественному для Константинополя экзотическому восточному колориту.

Большой зал имитировал открытый южный двор. Должно быть, в теплое время года, которое в Константинополе составляет почти весь год, кабаре и размещалось в открытом дворе, но сейчас там было бы все же холодновато.

Середина зала была застелена огромным смирнским ковром, по краям, под сводами арок, на маленьких мягких диванчиках сидели красивые турчанки в волнующих воображение восточных нарядах с закрывающим половину лица полупрозрачным покрывалом. Остальную часть зала занимали легкие столики для посетителей. Сами посетители также представляли собой весьма экзотическое зрелище: офицеры султанской армии, утратившей уже свою былую мощь, но не утратившей импозантности и восточного высокомерия, – турки в ярких мундирах с плетеными золотыми погонами, рослые албанцы в широких шароварах с пистолетами и саблями, заткнутыми за шелковые пояса. Здесь же были офицеры стран-победительниц, не столь пышно одетые, но еще более высокомерные, переполненные ощущением собственной значимости в этой побежденной, но по-прежнему богатой и загадочной стране. Среди всего этого великолепия скромные костюмы штатских казались бесцветными и невыразительными, но именно эти люди заправляли большими делами, ворочали миллионами и делали политику в этом постепенно теряющем свое былое величие, но все еще ярком и привлекательном городе. Люди в штатском были промышленниками и финансистами, владельцами банков, кораблей, заводов и недвижимости.

Многие посетители, удобно развалясь за своими столиками, неторопливо покуривали кальяны или наргиле, отдавая дань восточной экзотике.

Борис внимательно оглядывал зал, его высокомерных и импозантных посетителей, пытаясь угадать среди них смертельных врагов и временных союзников, но очень скоро понял, что это бесполезно, – может быть, те двое мужчин, которые любезно разговаривают, обсуждая карту вин, готовы вцепиться друг другу в горло. Наверняка в этих стенах, среди восточной неги и роскоши, в атмосфере дразнящих обоняние ароматических курений и благовоний, под звуки гипнотической музыки, звон хрусталя и тихое журчание воды в маленьком фонтане, составлялись и рушились заговоры и политические союзы, заключались миллионные сделки, возникали и рассыпались в прах состояния.

В центре зала, сменяя друг друга, извивались под тягучую опьяняющую мелодию турецкие танцовщицы в полупрозрачных развевающихся шелковых одеждах. Время от времени их место занимали европейские исполнительницы – скорее всего француженки в модных парижских платьях новейших фасонов. Они исполняли по-французски одну-две песенки – как правило, не слишком хороший голос сочетался с невысоким уровнем самих песенок, но смазливые личики исполнительниц примиряли с ними публику, и шансонетки собирали свою порцию вялых аплодисментов.

Наконец, уже ближе к полуночи, в атмосфере кабаре почувствовалось оживление: музыканты встрепенулись и заново настроили свои инструменты, посетители повернулись к центру зала и стали разговаривать тише, официанты, и без того бесшумные, стали, кажется, просто бесплотными тенями – по всему чувствовалось, что ожидается гвоздь программы.

Раздались аплодисменты завсегдатаев, и на сцену выпорхнула стройная блондинка в легком белом кисейном платье, напоминающем греческую тунику. Ордынцев подумал, что певица действительно удачно выбрала свое имя: в ней и в самом деле было что-то ангельское – светлые золотистые кудри, наивный взгляд голубых глаз, длинные ресницы…

Девушка запела. Голосок у нее был несильный, но нельзя было отказать ей в некоторой музыкальности. Французская песенка была печальной – какая-то ерунда про милого друга, который покинул красавицу, а она не может его забыть, ждет и смотрит утром на восход, а вечером – на закат. Публика слушала песенку, затаив дыхание. Борис наблюдал за исполнительницей, стараясь сохранить на лице бесстрастное выражение. Она пела старательно, но, приглядевшись, Борис отметил, что движения ее были несколько заученны. Тем не менее публика разразилась бурными аплодисментами, когда последний куплет подошел к концу. Анджеле кидали цветы – сплошь белые розы – очевидно, она завела такой обычай. Девушка улыбалась, округляла глаза и взмахивала длинными ресницами.

Борис знаком подозвал официанта и спросил его вполголоса: сколько времени выступает здесь ангелоподобная мадемуазель? Официант – разбитной чернявый малый, не то турок, не то араб, не то все вместе – ответил, что мадемуазель Анджела выступает в «Грезе» несколько месяцев, и все время у них аншлаг, потому что публике нравятся ее внешность, голос и манера исполнения. Борис не заметил никакой особенной манеры исполнения – очевидно, на публику, привыкшую к знойным восточным красавицам, произвели сильное впечатление голубые глаза и золотистые кудри.

Следующую песенку Анджела исполнила по-итальянски. Борис не понял ни слова, но публика пришла в полный восторг. Анджела тоже оживилась и при исполнении следующей песни начала танцевать. Она улыбалась и посылала публике воздушные поцелуи, причем, поскольку девушка находилась посредине зала, ей все время приходилось поворачиваться, чтобы не обидеть никого из своих поклонников. Вот она повернулась в сторону Бориса, но встретила каменное выражение лица и взгляд, устремленный куда угодно, только не на нее. Борис подождал некоторое время, потом исподтишка взглянул на певицу. Она уже повернулась в другую сторону. Так продолжалось несколько раз, пока не кончилась песня, и Борис умудрился ни разу не встретиться с Анджелой взглядом. В этот раз девушку закидали деньгами. Она ловко уклонялась, продолжая кланяться, и на губах ее застыла улыбка. Борис участия в овациях не принимал, он вообще отвернулся от Анджелы и переглядывался со смуглой турчанкой, что сидела на маленьком диванчике неподалеку. Глаза у девушки были сильно подведены арабской тушью, щеки нарумянены, волосы забраны в тюрбан. Вообще она была полной противоположностью Анджеле. Турчанка по-своему поняла взгляды Бориса, она встала и подошла к его столику. Борис скосил глаза на Анджелу, та, несомненно, заметила эти передвижения.

Борис улыбнулся турчанке и велел официанту принести себе еще шампанского, а девушке – шербету, засахаренных орешков и прочих сладостей: в «Грезе» девушкам из угощения разрешалось только сладкое и прохладительное питье. Овации понемногу прекратились, и ангелоподобная исполнительница удалилась из зала, прижимая к груди собранные официантами деньги и улыбаясь публике несколько принужденно. На прощание она оглянулась, и Борис, сохраняющий на лице каменное выражение, успел заметить, что последний ее взгляд был устремлен на него. Борису показалось даже, что в голубых глазах мелькнуло некоторое недоумение. Турчанка грызла орешки и томно посматривала на Бориса. Ему стало скучно, и он спросил официанта, наливающего шампанское, будет ли еще выступать мадемуазель Анджела. Официант ответил, что обязательно будет и что если Борису повезет, то он услышит замечательную песню «Rosa bianca», которую мадемуазель Анджела исполняет не всегда, а только когда бывает в настроении. Все в восторге от этой песни, даже господин Казанзакис приезжает специально, чтобы ее послушать. Борис по инерции хотел поинтересоваться, кто такой господин Казанзакис, но что-то подсказало ему не обнаруживать своего неведения. Во время следующего часа он пытался разговаривать с турчанкой, но она плохо знала по-французски и отвечала ему односложно. Делать было совершенно нечего. Борис разглядывал прекрасных гурий и сердился на полковника Горецкого за то, что тот придумал для него такое времяпрепровождение. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что сидеть в кабаре и ресторанах, пить шампанское и разглядывать красивых женщин считается работой. Затем он представил себе, сколько его товарищей-офицеров, оказавшихся в Константинополе без гроша, сочли бы за счастье такую службу, и расстроился, потому что почувствовал себя виноватым. Он упорно не желал воспринимать нынешнюю свою деятельность всерьез. Но достаточно толстую пачку денег, что лежала сейчас у Бориса в кармане, полковник Горецкий получил от англичан, и Борис решил, что в конце концов Британское королевство не обеднеет и что за деньги перед англичанами будет отчитываться Горецкий, а посему нужно выбросить из головы грустные мысли и сосредоточиться на работе. Горецкий поставил перед ним задачу – познакомиться и понравиться ангелоподобной мадемуазель, – и Борис эту задачу выполнит.

Минуты бежали томительно долго, но все же час перерыва прошел. Незадолго до начала выступления Борис учтиво осведомился у своей соседки-турчанки, протягивая ей крупную купюру, достаточно ли будет этих денег за то время, что она провела с ним. Девушка взяла деньги, пробормотала слова благодарности и, правильно поняв Бориса, незаметно выскользнула из-за столика.

И вот настала кульминация вечера. Официанты потушили лампы над столиками, так что освещенной оказалась только середина большого зала. Установилась тишина, прерываемая только почтительным шепотом: «Rosa bianca, Rosa bianca!»

Послышалась тихая, довольно приятная музыка. Анджела появилась в середине зала внезапно, как будто материализовалась из воздуха. На ней было белое длинное платье из плотного шелка, руки оголены по самые плечи. Ни на руках, ни на шее у девушки не было никаких украшений, только на голове светлые кудри прикрывал венок из белых, едва распустившихся бутонов роз.

Песенка была хороша, исполнительница тоже. Борис против воли залюбовался ею. В противоположной стороне зала обосновалась шумная компания французских офицеров. Один был толстый и усатый, как Тартарен из Тараскона. От песни они все пришли в неописуемый восторг – впрочем, как и вся остальная публика. Грянули овации. Борис опомнился и придал лицу выражение невозмутимости.

Анджела улыбнулась особенно чарующе, затем сняла с головы венок из белых роз, сделала несколько мелких шажков и бросила венок Борису. Реакция у него после всего пережитого в России была отличная, так что он успел поймать венок на лету, после чего встал и поклонился мадемуазель Анджеле – вежливо, но без улыбки.

– Мадемуазель оказала мосье большую честь, – забормотал над ухом Бориса неизвестно откуда взявшийся официант. – Господину следует поблагодарить мадемуазель, выразить ей свое восхищение.

– Быстро говорите, что я должен сделать, – прошептал Борис, не разжимая губ.

– Господину полагается принять венок, затем подойти к мадемуазель и вернуть ей венок с каким-нибудь ценным подарком. – И, видя, что Борис нахмурился, прожженный тип тут же поправился: – Можно дать деньгами.

«Однако и порядки завела мадемуазель!» – мелькнуло в голове у Бориса. Он секунду помедлил, не зная, как поступить, и тогда прохиндей-официант добавил уже более фамильярно:

– Господин не пожалеет, что заплатил. Мадемуазель не часто балует публику таким зрелищем. И немногие счастливцы удостаиваются получить венок. Это своего рода пропуск к сердцу мадемуазель. – Слуга совсем уже непристойно хихикнул и добавил: – А также в ее постель. Говорят, потрясающе! Мосье – счастливый человек, ему сегодня везет!

– Мерзавец! – Борис скривился как от зубной боли, так ему стало противно.

Официант отскочил испуганно, а к столу Бориса подошел французский офицер, самый буйный и громкоголосый. Его гулкий бас раздавался весь вечер, он бурно выражал свои восторги мадемуазель Анджеле, выделяясь из всей компании французов.

– Господин русский! – Француз был пьян, но на ногах держался твердо. – Прошу вас отдать мне этот венок.

– С чего это? – изумился Борис.

– А с того, что я желаю его у вас купить! – Француз протягивал деньги, но Борис не видел, какие там купюры.

– Я никаким товаром не торгую, – бросил Борис.

Толстого француза уже дергал за руку какой-то маленький вертлявый тип, тоже из той компании. Он зашептал что-то ему на ухо, но тот уперся и загудел:

– Вы, русские, не должны быть так упрямы. Вы здесь находитесь вообще на птичьих правах. Да если бы наше правительство не было так гуманно…

От бешенства у Бориса потемнело в глазах. Он вспомнил, какими глазами смотрел на них с Алымовым капитан французского миноносца, когда принимал их на борт в Новороссийске – оборванных, измученных, едва спасшихся от смерти в холодной мартовской воде. Полковник Горецкий купил их жизни за ящик замечательного «Абрау-Дюрсо».

– Сволочь французская, – вполголоса по-русски произнес Борис, глядя в глаза офицеру.

После этого он добавил несколько выражений, которым научился от казачков, которые, в свою очередь, подхватили их там, в России, от революционных матросов. Ведь всем известно, что такой ругани, как у матросов, больше нигде не услышать.

Французы не поняли значения слов, но интонацию и выражение глаз Бориса оценили по достоинству. Толстый и пьяный сверкнул на Бориса глазами и, воинственно шевеля усами, стал было надвигаться, но Борис отвернулся быстро, подозвав знаком официанта. Он схватил со стола злополучный венок, смял его, вложив внутрь довольно внушительную пачку денег, и сказал, протянув все это официанту:

– Передашь мадемуазель. Скажешь: в благодарность за песню. Понял: в благодарность за песню! И чтобы никаких намеков непристойных! Всякий тут будет европейскую женщину позорить…

Слова его были отлично слышны всем – и французам, и прохиндею-слуге, и даже, кажется, самой мадемуазель Анджеле. Борис швырнул на стол остатки денег, поклонился на прощание мадемуазель, щелкнув каблуками, и вышел из зала. Он был зол на себя за то, что не сумел выполнить порученное дело, зол на Горецкого за то, что тот заставил его заниматься таким вздором, зол на англичан за то, что жаждут бакинской нефти, зол на сволочей-французов за то, что предали Русскую армию, а Колчака вообще сдали большевикам… Но больше всего он был зол на эту белобрысую дуру, которая бросила ему венок и поставила тем самым в неловкое положение.

«Нет, не гожусь я в коварные соблазнители!» – думал он на ходу.

Борис не заметил в запале, что обиженный слуга переговорил о чем-то с тем вертлявым французиком, что сопровождал толстого усатого, похожего на Тартарена из Тараскона. Французы были разгорячены вином, а поведение Бориса очень их разозлило. Официанту же мало досталось на чай, да и вообще он по природе своей был негодяем.

Борис вышел из дверей и, оставив за собой освещенное кабаре, быстро пошел по улице. Ему хотелось пройти пешком, чтобы движением разогнать накопившиеся эмоции. Он обогнул здание, в переулке было темновато и пустынно. И тут вдруг откуда-то из темноты выскочил оборванный нищий и быстро-быстро забормотал что-то по-турецки, протягивая к Борису руки.

Три года, три долгих года, длилась в России Гражданская война. Из этих трех лет полтора Борис пробыл на фронте, а полтора – колесил по России, спасаясь от красных, махновцев и разных прочих лихих людей. За три года у него выработалась отличная реакция на опасность. Вот и сейчас за долю секунды он сообразил, что нищий пристал к нему неспроста. И когда слева во мраке мелькнула смутная тень и раздался еле слышный шорох, Борис уже схватил нищего за плечи и швырнул его с размаху в ту сторону, откуда раздавались подозрительные звуки.

Послышался не то вздох, не то всхлип, Борис вгляделся в темноту и различил там две фигуры. Одна отбросила от себя неподвижное тело нищего. Тот упал вперед лицом, из спины у него торчала рукоятка ножа. Удар, несомненно, предназначался Борису. Человек, стоящий в тени дома, просто не ожидал такой быстрой реакции Бориса и не успел отвести руку. Нож поразил его сообщника. Оставшись безоружным, убийца отступил в темноту в замешательстве, но Борис в два прыжка настиг его и угостил таким ударом в челюсть, что у того клацнули зубы и он свалился на землю как подкошенный.

– Вот, значит, как здесь встречают, – пробормотал Борис. – Добро пожаловать в Константинополь!

Со стороны освещенной улицы послышался окрик полицейского, затем топот ног подбегающего человека. Борис в панике огляделся. Быть схваченным на месте преступления прямо над свежим трупом не входило в его планы. Турецкие полицейские не станут разбираться, кто прав, кто виноват, когда поймут, что он русский. Разумеется, полковник Горецкий вызволит его со временем, но потратит на это много английских денег, потому что местные власти, возможно, и обладают какими-то достоинствами, но неподкупность в их перечень не входит. Английских денег Борису было не жаль, но тратить время на разбирательство с полицией тоже не хотелось.

Борис сделал несколько шагов, собираясь дать деру, но тут как по волшебству отворилась маленькая дверца и оттуда выглянула закутанная до глаз женская фигура. Женщина схватила Бориса за руку и втащила внутрь, бесшумно притворив дверь и повернув ключ в замке. Борис невольно усмехнулся. Все это уже было когда-то – женщина спасала его от рук бандитов. Он откинул край покрывала, думая найти там голубые глаза и белокурые локоны Анджелы, но с удивлением увидел перед собой немолодую женщину мусульманского вида. Она без улыбки и не издав ни звука, указала рукой направление и пошла вперед. Борис со вздохом последовал за ней, потому что выбора у него не было. Шли они недолго – только выбрались из маленького темного коридорчика в более просторный и освещенный. Турчанка открыла своим ключом обычную дверь и впустила Бориса в небольшую комнатку. Там помещались только шкаф с зеркальными дверцами, кушетка, заваленная ворохом одежды, и туалетный столик с небольшим зеркалом, перед которым были выставлены бесчисленные баночки с кремами, румянами и белилами. В углу стояла раскрытая ширма китайского шелка. Ширма была старая, шелк выцвел, но нарисованные птицы смотрели на Бориса почти живыми бусинками глаз. Он понял, что оказался в уборной Анджелы и что сама хозяйка еще выступает в зале. В комнате была еще одна дверь, которая, надо полагать, вела в зал к публике, а этой, через которую только что прошел Борис, Анджела пользовалась, когда ей нужно было ускользнуть от назойливого внимания мужчин.

Турчанка кивнула Борису на кушетку и скрылась за ширмой. Борис присел, сдвинув в сторону розовый атласный халатик, отороченный перьями. В комнате было душно и приторно пахло духами и всевозможными притираниями.

Из зала послышались гул аплодисментов, крики «Браво!», а также те странные звуки, которые издавали турецкие и албанские офицеры, выражая свое восхищение. Крики приближались, совсем близко от двери слышался смех и топот ног. Голос Анджелы терялся в этом шуме.

Борис вскочил с кушетки и нырнул за ширму. Старуха невозмутимо рылась в каких-то сундуках и не обратила на Бориса никакого внимания. Послышался стук распахнувшейся двери, Борис приник к щелке в ширме и увидел следующую картину. Следом за Анджелой в комнату ворвался тот самый толстый усатый француз. Дверь захлопнулась, оставив в коридоре остальных преследователей. Офицер устремился к Анджеле, бормоча, что она его очаровала и он совершенно потерял голову, иначе никогда не позволил бы себе ворваться к ней без приглашения. В его словах была доля правды. Анджела не выглядела растерянной – очевидно, подобные сцены в этом кабаре происходили довольно часто.

– Господин офицер, – строго произнесла она, отходя от своего назойливого поклонника подальше, – я очень рада, что вам понравилось мое пение, но сейчас позвольте мне остаться одной – мне нужно переодеться.

Толстяк рухнул на колени и пополз к ней, протягивая золотую безделушку – не то браслет, не то кулон – Борису было плохо видно из-за ширмы. Анджела начала проявлять признаки беспокойства. Толстяк обнял ее колени, она оглянулась беспомощно в сторону ширмы, и тогда Борис решил вмешаться.

Он выскочил на середину комнаты и одним движением отбросил толстяка на кушетку. Это было нелегко в буквальном смысле слова – толстяк весил верных восемь пудов. Борис крякнул, но выполнил необходимый маневр. От неожиданности француз не сопротивлялся.

– Позвольте спросить, – холодно начал Борис по-французски, – что вы делаете здесь, в комнате дамы?

Он отводил глаза и хмурил брови, потому что никак не мог всерьез принять все происшедшее – уж больно опереточным духом веяло от событий, так и хотелось дать толстяку пинка в зад. Но однако, нож, который предназначался Борису, был вовсе не бутафорский, поэтому следовало настроиться на серьезный лад. Офицер встал, выкатил глаза и рявкнул, шевеля усами, как таракан:

– Ах, этот несносный русский! Как же вы мне надоели еще в зале!

– Чем подсылать убийц из-за угла, – процедил Борис, – не угодно ли встретиться со мной в открытую? Я русский офицер и привык драться честно.

– Что? – завопил француз. – Вы смеете говорить такое Гастону Леру? Да знаете ли вы, что я воевал при Сомме?

– Господа, господа! – пыталась вмешаться Анджела.

В дверь стучали, но Борис с французом не обращали на это никакого внимания.

– Вы обратились ко мне с гнусным предложением – купить то, что мадемуазель подарила мне от всей души. И когда я не согласился, вы оскорбили меня и подослали двух мерзавцев с ножом.

– Я подослал убийц? – кипятился француз. – Да за кого вы меня принимаете? Даю вам честное слово французского офицера, что не имею к этому никакого отношения… Кстати, куда же делись эти так называемые убийцы? – ехидно осведомился Гастон Леру.

– Я ведь говорил, что умею драться, – напомнил Борис.

– Господин Леру, у меня есть свидетель нападения на этого мосье, – звонко произнесла Анджела. – Это моя служанка.

– Говорю вам, я ничего не знаю, – раздраженно крикнул толстяк. – Хотя, возможно, Фракен… Мы были пьяны… Так или иначе, прошу простить мадемуазель за скандал. – Он поклонился Анджеле и вопросительно взглянул на Бориса.

– Думаю, инцидент исчерпан, – поспешно ответил тот и добавил по-русски: – Шел бы ты отсюда поскорее.

Француз вышел, раздраженно качая головой и бормоча что-то под нос. Анджела отвернулась к зеркалу на туалетном столике и взяла в руки щетку. Борис опять присел на кушетку и кашлянул, нарушая затянувшееся молчание.

– И часто вам приходится принимать таких нежелательных визитеров? – В голосе его прозвучало недовольство.

– Я привыкла, – ответила она, не оборачиваясь.

– Вам нравится такая жизнь? – не унимался Борис.

– Французский пьяница ничем не хуже английского проходимца или турецкой свиньи, – раздался ответ.

– А как вы квалифицируете русских?

– Никак. – Она повернулась и посмотрела Борису в глаза. – Русские не часто приходят в кабаре, им не до этого…

– Вы правы. – Борис придвинулся на кушетке поближе к столику.

– Но вы не похожи на русского, – поспешно добавила Анджела, – иначе я…

– Иначе вы бы не бросили мне венок…

– Мне не следовало этого делать. – Анджела покаянно наклонила голову. – Я втянула вас в крупные неприятности. Этот слуга, Фарида мне давно говорила, что он негодяй. Я скажу хозяину, чтобы его выгнали.

– Я сам во многом виноват. – Борис взял девушку за руку и посмотрел прямо ей в глаза.

Она расчесала волосы, теперь кудри куда-то исчезли, и волосы лежали мягкой волной. Девушка смотрела на него обычным взглядом, не округляя глаза и не трепеща ресницами. Выглядела она очень мило – такая хорошенькая блондиночка с чуть вздернутым носиком.

– Вы спасли мне жизнь. – Произнести это Борису не составило труда, хоть и была в его словах доля неправды. И совсем уже нетрудно было сжать в своих руках тонкие пальчики и поцеловать их. Анджела вздохнула и погладила его по голове, и это тоже было приятно.

– Сейчас вы должны идти, – проговорила девушка наконец, – не нужно, чтобы вас здесь застала полиция. Если хотите, мы увидимся завтра.

– Разумеется, хочу! – вскричал Борис.

– Тогда поедем завтра кататься по бульвару.

– С удовольствием! – Борис уже без принуждения расцеловал Анджелу в обе щеки и удалился, чтобы добраться без приключений до квартиры Горецкого на улице Вестринжер, или как там она называлась.

Аркадий Петрович, как и было у них условлено, не ложился, хоть на дворе была глубокая ночь. Слушая подробный рассказ Бориса, он только неодобрительно покачивал головой, так что Борису в конце концов это надоело.

– Должен вам заметить, Борис Андреевич, – скрипучим голосом начал Горецкий, – что вы очень неосторожны. Дело могло кончиться плохо.

– Сам знаю! – невежливо заметил Борис. – Но однако, и порядки в этом городе!

– Нельзя пренебрегать мелкими, ничего не значащими людьми, – продолжал Горецкий, – такими, как тот официант. Вы его обидели, и он отомстил, наняв своих знакомых, чтобы вас убить. Восточные люди горячи и скоры на расправу, а человеческая жизнь в Константинополе ценится не больше, чем в России.

«До чего же надоели его поучения!» – в сердцах подумал Борис, но сдержался и вслух ничего не сказал.

– Однако с девушкой вы повели себя правильно, – продолжал Аркадий Петрович, делая вид, что не замечает, как Борис поморщился, – с этими певичками, артистками и прочими дамами такого сорта следует обращаться учтиво и приветливо, выказывая им всяческое уважение. Это производит на них выгодное впечатление. Напротив, с дамами из высшего общества позволительна иногда некоторая грубость в обращении, по контрасту это тоже может произвести на них впечатление и выделить вас из ряда других мужчин…

У Бориса лопнуло терпение.

– Вот слушаю я вас, Аркадий Петрович, и удивляюсь, – начал он с сарказмом в голосе. – Все-то вы знаете, из любой области, даже так называемый женский вопрос, как выражаются теперь в России, у вас отлично проработан… Ну так и…

– Все, хватит, – рассмеялся Горецкий. – Я ведь, голубчик, теоретик, люблю изучать человеческую природу, и женскую в частности. Но с женщинами ведь никогда ни в чем нельзя быть уверенным, они существа непредсказуемые. Все мои теории не стоят одного вашего взгляда. Так уж устроен мир. Не сердитесь за поучения, голубчик, это из прежней жизни осталось, когда я еще профессором в университете был. Думаю, что с девушкой все у вас будет в порядке, она заинтересовалась. Держите ее в строгости, но старайтесь не перегнуть палку. А сейчас оставайтесь ночевать у меня – поздно уже. Но назавтра снимете номер в хорошем отеле – положение обязывает…