Текст книги "Пять синих слив"

Автор книги: Наталья Молодцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я здесь и живой
Повесть

Такого еще не было – чтобы он так на нее кричал. Весь побелел, по телу словно судорога пробежала, только глаза закрыл еще плотнее. Про них-то он и кричал:

– На черта мне твое зрение? Видеть никого не хочу! Никого и ничего! Не на что смотреть стало!

«Твое зрение»… Если бы ее – было б легче. А то ведь сам слепнет…

Она поставила пузырек с каплями на журнальный столик – он давно уже «прописался» возле дивана, на котором спал муж (он – по одну сторону столика, она на своей кровати – по другую), и приказала себе: не заводись. Ну, накричал и накричал, значит, теперь и к этому привыкать надо. И что-то такое придумывать – чем бы его (да и себя) успокоить. Потому что если оба начнут кричать – один в девяносто, вторая в восемьдесят пять лет, – это уж и смех, и грех…

– Ладно, не хочешь – не надо. Но покушать-то не откажешься? Я тебе твою любимую кашку сварила – пшенную.

Капли прописала Вера Геннадиевна, поселковый глазной врач. Выписывала, на нее не глядя, хотя обычно охотно с Антониной Васильевной беседовала. А тут – глаз от бумажки не поднимет. Тоня поняла: значит, дела их совсем нехороши. Единственное, что сказала доктор: «Вам опять надо в областную больницу. Пусть еще раз на хороших аппаратах посмотрят». Ехать так ехать – согласилась она. Вот только выберут время…

– Нынче суббота. На рынок надо сходить. Давай-ка не задерживай, ешь.

Он, кажется, уже отошел от гнева. Сел на своем диване, взял в руку ложку.

– Ну вот и молодец. А то разбушевался. На кого это ты смотреть не хочешь – на меня, что ли?

– Прости, Тонь…

– Ладно уж… Ты ешь, чай тоже на столике стоит. А я пойду, пока творог да сметанку не разобрали. И дверь закрою на ключ.

Дверь она не просто закрыла, а – трижды повернула ручку, чтобы в этом убедиться. И потопала по своей окраинной улице в центр.

Утро было на редкость хорошим. Раннее солнышко еще не жгло, а только ласкало кожу. Листья растущих вдоль дороги пирамидальных тополей светились чистотой и свежестью, какие бывают только в начале лета. «О, даже ноги сегодня не болят», – удивленно отметила про себя Тоня. Хотя… болят, не болят – что это меняет? Топать, чтобы было что лопать, все равно надо.

Месяц назад она вот так же вышла из дома. И с той же целью – закупить на рынке продуктов. Только дверь на ключ не закрыла. До того злополучного дня она рассуждала так: муж, в войну – выносливая пехота, рост под два метра, косая сажень в плечах – становится совсем плох. На журнальном столике аппарат для измерения давления, таблетки и капли. Так что дверь лучше не закрывать: мало ли что может случиться, пока ее нет, а тут кто-нибудь придет да поможет.

Нынешним маем они впервые не пошли на поселковый митинг, посвященный Дню Победы. Не один ее муж такой: почти всех (а много ли их – всех-то?) оставшихся в живых ветеранов представители власти приходили поздравлять домой. Поздравили и Антона. Вручили красивую открытку, конвертик с денежкой. Сказали необходимые в таких случаях слова – и ушли. И они были даже рады, что поздравление не затянулось: давление у мужа резко скакало вверх даже от самого малого переживания. А тут – война…

Дорогой для них день они отметили вдвоем: в обед она накрыла праздничный стол, поставила посередине бутылку «Монастырской избы». Кстати позвонили дети и внуки, и раздухарившийся после их поздравлений супруг отважился на вопрос:

– Что – беленькой разве не нальешь? Не полагается разве победителю?

– Ладно уж, – смилостивилась она. – Ради Победы…

И просидели до вечера. И вспоминали, как ни странно, не войну, а – как познакомились. Как все у них с Антоном начиналось.

…Тогда с ее улицы до центра поселка ходил автобус – маленький такой, побитый временем пазик. Прибежала Тоня на остановку (в молодости она чаще всего не ходила, а именно что бегала – как девчонка), а та – пуста. Высоченного роста мужчина (он один и стоял на остановке) счел необходимым подтвердить:

– Только что посмотрел автобусу вслед.

Она сердито нахмурила брови: а то сама не вижу; не хватало еще, чтобы стал навязываться со знакомством…

Сердитые брови незамеченными не остались, и все же незнакомец сделал еще одну попытку завязать разговор:

– А где вы работаете?

«Так я тебе и сказала», – все еще не могла унять раздражения она. Но не отвечать совсем было невежливо и глупо, и она сочинила на ходу:

– На сахарном заводе, конечно. У нас все там работают.

Незнакомец посмотрел на нее долгим взглядом и вдруг уверенно сказал:

– Вы – учительница.

– …Ну вот скажи – как ты угадал? – спрашивала вчера мужа теперешняя Тоня.

– Это было нетрудно: такие сердитые бровки бывают только у учительниц, когда их огорчают ученики. Ну и, скрывать не стану: интеллект. На твоем лице я увидел признаки интеллекта.

– Признаки… Всего лишь признаки, – ядовито заметила она.

– Тонь, не сердись. Давай лучше вспомним, что было дальше.

…Дальше начали подходить люди, и в очередной автобус народу набилось, как селедки в бочку, и всю дорогу (так почему-то само собой получилось) им пришлось стоять рядом; она, маломерка, едва доставала макушкой головы ему до подбородка, и, когда он опять попытался завязать разговор, ее ответы не всегда достигали его уха, и ему приходилось наклоняться к ней, как к ребенку. В какой-то момент она заметила: из левого рукава у него выглядывает не рука – кожаная перчатка. Протез. Но ни жалости, ни снисхождения к попутчику она не испытала – все мужики воевали, у всех война что-то или кого-то отняла. У нее, например, детство.

…– Тоня, вставай, отец приехал!

В то лето она жила в пионерском лагере, и все здесь ей нравилось: как сажали цветы и потом ухаживали за ними, как выпускали газету, в которую она с удовольствием писала заметки, как готовили концерты и выступали с ними у пионерского костра… Смена еще не закончилась, зачем же приехал отец?

Вышла на крыльцо и сразу попала в его руки. Прижав дочку к себе, он долго молчал, потом сказал тихо: «Война, Тоня. Меня на фронт берут»…

Тогда они жили в деревне, и домой отец вез ее на повозке. Ехали и молчали. Отец и всегда был не особо разговорчивым, а уж когда приходила беда… Что беда – она уже поняла, вернее, почувствовала своим маленьким сердчишком, но утешила себя тем, что – не одна же она остается, а с мамой и младшей сестрой. Вот они и будут все вместе отца ждать – как ждали с поля. Возвращался он обычно в сумерках, они с Шурой бежали ему навстречу. Отец ловил их в охапку и вынимал из кармана гостинец – сухарик с прилипшими к нему травинками или веточку земляники, сладкую до замирания сердца: «Это вам от зайчика»…

Пока мама хлопотала у печки, папка сажал ее на колени: «Что-то я плохо видеть стал. Ты не почитаешь мне газету?» И про зайчика, и про плохое зрение Тоня все уже понимала, но теперь был ее черед радовать отца…

«Ты старшая, Тоня. Маме помощницей будь», – только это он и сказал тогда дорогой.

Вообще-то старшим среди детей был брат, Юра. Но его увели из дома в тридцать седьмом, когда она еще и в школу не ходила. Пришедшие в дом люди в кожаных куртках говорили непонятные слова: антисоветская деятельность, преступный сговор с учителем истории… Мама плакала, отец тяжело молчал…

После этого старшей действительно стала она.

И когда проводили на войну отца, выполнять его наказ старалась изо всех сил. По утрам вставала вместе с матерью; пока та доила корову и готовила им с Шурой на весь день еду, гладила ее ситцевую кофточку и батистовый головной платок: чистюля мама, как бы ни уставала в поле, после работы непременно их стирала, а ее задача была погладить этот скромный наряд. Погладив, Тоня опять падала в кровать, а проснувшись во второй раз, принималась уже за серьезные дела, подключая к ним и Шуру. Прополоть огород, подбелить хату, наделать десятка два-три кизяков – зима шутить не будет… Нынешние дети о кизяках и представления не имеют. И хату белить их никто не заставит – не детское это дело.

– …Помнишь, я тебя спросил: «О чем вы все думаете? Может, поделитесь?» А ты: «Вот еще. Зачем я буду рассказывать о себе постороннему человеку?»

– Ладно уж, признаюсь: совсем посторонним к тому моменту ты мне уже не казался. А когда выяснилось, что зовут тебя Антоном, да еще Васильевичем, а я-то тоже Антонина и тоже Васильевна…

В том сентябре они с мамой похоронили отца. Жили как раз вот в этом домике, в поселке сахарного завода, куда после войны многие сельчане перебрались. В колхозах было голодновато, а тут – регулярная зарплата и – немыслимое дело! – жилье бесплатно дают. Родителям предложили не квартиру – финский домик на окраине поселка. Так они этому только обрадовались: можно будет, как в деревне, сад-огород развести, небольшой, конечно, не деревенский, а все равно и вишенку посадить можно, и пару-тройку грядочек разбить…

После похорон отца в доме стало так пусто и тоскливо, что, когда на пороге вдруг появился недавний Тонин знакомый (ее адрес ему все-таки удалось выпытать), она этому визиту даже обрадовалась. Хотя и неловкость испытала тоже: знакомился он только с ней, а теперь вот придется еще и с… дочкой…

Чтобы сразу прояснить ситуацию, четким учительским голосом она объявила:

– Дочка Таня, пяти лет. От первого, и, как оказалось – неудачного, брака.

Антона это, кажется, нисколько не смутило. Не менее внятно он произнес:

– Представьте себе, что и мой первый брак оказался неудачным. Пришел с войны, а дома меня… уже не ждут.

Тут почему-то смутилась Тоня и, сославшись на необходимость проверки тетрадей, ушла в комнату. Мама, чуткая душа, пригласила гостя к чаю…

С тех пор так и повелось: мама с внучкой и гостем распивали чаи на кухне, а она в комнате проверяла тетрадки. Потом мама пересказывала ей их разговоры: родом Антон Васильевич из соседней области, а сюда приехал к фронтовому другу; тот на заводе начальником отдела кадров – вот и взял его на работу. «Серьезный мужчина, основательный, – с намеком добавляла мама. – И профессия хорошая – бухгалтер». «А мне-то какое дело?» – не хотела понимать намеков Тоня. К их разговору она вообще не прислушивалась, хотя однажды ее ухо уловило фразу: «…и хочу, чтобы мы поженились». «На ком это он собирается жениться? Ходит, кажется, к нам – уже десятый день подряд ходит…»

– Тоня, иди сюда! – позвала мама.

Она вышла на кухню и вдруг с удивлением поняла: а ведь Антон похож на ее отца. И не только высоким ростом, но и глазами – глаза-то такие же внимательные и добрые…

Вот так она шла и шла тогда, месяц назад, вспоминания их с мужем застольную беседу, и не сразу обратила внимание на то, что следом за ней идет молодой человек. Ходить по своей, пусть даже окраинной, улице она никогда не боялась. На этот же раз… Что-то в походке мужчины ее насторожило. Шел он как бы не просто так, а словно следил за ней. Словно не хотел от нее отрываться. Зачем? Почему?.. Но рынок был уже близко, Тоня ускорила шаг и скоро оказалась среди людей и потеряла молодого человека из виду. Понадеялась, что и он ее – тоже.

Сметану и творог еще не разобрали, она купила того и другого. Выбрала кусочек свининки, попросила взвесить кило апельсинов. В яблоках к весне витаминов уже не осталось, а Антону они нужны. Слава Богу – они могут себе это позволить – апельсины.

Заполнив сумку продуктами, пошла обратно.

Идти с нагруженной сумкой было уже тяжелее, но Тоня себя, как всегда, бодрила, не позволяла поддаваться всяким там слабостям. Если и она прикипит к дивану… кто за ними ухаживать будет?

Нет уже никого. И маму, и сестру она похоронила. Сын Василий (их общий с Антоном сын) живет далеко, в Чите; дочка в областном центре, но они стараются лишний раз ее не беспокоить. Так что шагай бодрее, Тоня, – говорила она себе. За воспоминаниями идти легче, вот и вспомни еще что-нибудь. Из того же детства. Например, как траву косила.

…Однажды мама вздохнула:

– Хорошо соседке Вере – с ней сын остался. Сена накосит. Был бы Юрочка с нами…

С тех пор, как брата увели из дома (в тот же день были арестованы учитель истории и еще двое старшеклассников), от него не было ни слуху ни духу. Мама долго обивала пороги соответствующих инстанций, пока ей не сказали: «Десять лет без права переписки». Домой она вернулась в слезах: «Это как же так – десять лет мы от него никакой весточки не получим? Да разве это можно вытерпеть?..»

Тоня, не привыкшая обсуждать действия взрослых, на этот раз отважилась на вопрос:

– Мама, а что – он действительно что-то плохое сделал?

Мама даже плакать забыла:

– Никогда больше не задавай такого вопроса! Запомни на всю жизнь: твой брат был хорошим человеком. И если бы он сейчас был дома… Нет, дома его все равно бы не было. Потому что он вместе с отцом ушел бы с фашистами воевать.

Она опять поднесла к глазам платок, и Тоня, чтобы утешить ее, запальчиво сказала:

– Да я и сама этого сена накошу!

– Маленькая ты еще для такого дела…

Утром Тоня едва дождалась, пока мама уйдет на работу, и тут же побежала к подружке: пошли траву косить!

Люба была на два года старше; на лугу она твердо заявила:

– Работать будем отдельно. Ты здесь, я там.

Косу Тоня держала впервые в жизни, зато сколько раз видела, как косил отец. Вспоминала его движения и старалась, старалась…

Через час подошла Люба, удивленно оглядела покос.

– Мама велела мне работать отдельно – боялась, что ты накосишь меньше моего. А у тебя хорошо получилось. Давай теперь вместе…

Сумка оттягивала руку; чтобы передохнуть, Тоня поставила ее на землю, обернулась назад и… увидела позади себя фигуру: за ней опять шел тот же самый молодой мужчина. И, кажется, даже нетрезвой походкой. Стала соображать: если снова идет за ней – значит, это не случайно? И – что же ей делать? В кошельке осталось сколько-то денег. И вот продукты… Может, остановиться, подождать, пока подойдет, да и отдать все самой?

Ну, нет, так легко сдаваться она не намерена! Она попробует его перехитрить. Для начала – пройдет мимо своего дома, чтобы он не догадался, где она живет.

Подхватив сумку, Тоня ускорила шаг и постаралась не оборачиваться: ну, иду и иду, и ты шагай… Глядишь, еще и отстанет. Может, она вообще придумала все, а у него и в мыслях нет преследовать пожилую женщину?

Через какое-то время обернулась и облегченно вздохнула: слава Богу, преследователь исчез. А она-то… дала разбушеваться фантазии. Эх, Тоня-Тоня – метр без кепки. Дура старая…

От тяжелой сумки рука уже начала неметь. Она опять остановилась, поставила сумку на землю, промяла руку от ладошки до плеча. И пошла назад, к дому.

Открыла дверь – и остолбенела: прямо перед ней стоял ее преследователь. Глаза не просто пьяные – безумные. И голос – такой же: «Где у тебя деньги? Деньги давай!» Она кинула сумку ему под ноги и бросилась в комнату: что с Антоном?!

Муж лежал на диване, почему-то закрыв глаза руками. Одеяло – на полу, рубашка истерзана…

– Антон, что случилось?!

Муж с усилием отнял ладони от лица:

– Это ты? Звони в милицию. То есть в эту – полицию, черт бы ее побрал.

И застонал, опять прижав к глазам руки…

Она и сегодня шла на базар, как в тот злополучный день – одна. Шла и оглядывалась. Головой понимала, что бояться теперь уже некого, но страх жил где-то глубоко внутри, в месте, разуму не подвластном. И бороться с ним силенок уже не хватало. Это перед ним, перед мужем, она держала марку, притворялась уверенной и спокойной, а сейчас, наедине с собой… Где их набраться, сил, если весь месяц – по больницам?

Сначала Антона положили в свою, поселковую, лечили сотрясение мозга. Потом оказалось, что есть и еще одна беда: не переставали болеть глаза. Мало того, муж обнаружил, что с каждым днем видит все хуже и хуже. Однажды вовсе ее напугал: «Тонь, ты одна? Или тебя две?» Хорошо еще, что сразу добавил: «Не беспокойся, я не сошел с ума. Это, видно, глаза чудят». Тут уж их направили в областную больницу, положили на обследование. Тоня водила мужа по кабинетам, усаживая то к столу доктора, то к очередному аппарату. В конце концов ему сделали назначения и разрешили уехать домой. Однако назначения эти – таблетки и капли – помогали мало. Она снова пошла к Вере Геннадиевне, та посоветовала еще раз съездить в областную больницу и прописала новые капли, а он… Вон он как нынче на нее накричал – совсем на него не похоже. И разве только глаза тому причиной?

Причиной, понимала Тоня, было все, что последовало за тем страшным днем. К ним зачастили работники прокуратуры. Антон изо всех сил крепился, чтобы разговаривать с ними спокойно, но это не всегда получалось. Чаще всего приходил молодой, симпатичный паренек, видимо, только закончивший учебу в институте. Беседу он начинал спокойно и доброжелательно:

– Пожалуйста, расскажите еще раз все сначала.

Тоня брала мужа за руку: мол, так надо, такая у них работа, не заводись. И Антон, кажется, ей подчинялся, начинал обычным своим негромким голосом:

– Ну что тут рассказывать? Ворвался в дом молодой мужик. Не зашел, а именно что ворвался. Я спрашиваю: ты кто? А он вместо ответа кинулся на меня и – за горло.

– Что – так прямо сразу? С ходу?

– Сразу. С ходу.

– Он что-нибудь говорил?

Рука мужа вздрагивала под ее рукой, но пока ей удавалось ее смирить.

– Требовал денег, – все еще более-менее спокойно говорил Антон. – Я уже понял, что он не в шахматы играть пришел, и потому сказал: в пиджаке, у двери, в кармане. Он спросил: сколько? Я сказал: немного.

Тоня знала, что будет дальше.

«Мне немного не надо! Мне надо много!» – закричал пришелец. Оторвав руки от горла, рванул на муже рубашку. А потом… несколько раз ударил его по лицу. Он же не знал, что делать этого не стоило ни в коем случае. Этого муж не мог позволить никому и никогда…

Было время, когда этого не знала и сама Тоня. Но ведь – жизнь вместе прожили, поневоле пришлось узнать.

Про войну Антон вспоминать не любил, но однажды, когда приехала дочь с внуками и они сильно за столом расшалились, он смотрел-смотрел на них, да и начал вдруг рассказывать. Как был таким же несмышленым пацаненком, как они, только жил не в городе, а в деревне; пас коров, лошадей в ночное гонял, но школу все-таки кончил, и совсем неплохо. Думал: вот теперь в город и поеду, если не в институт, так хоть в училище поступлю. А тут – война, Гитлер на Россию напал. И вместо города он опять попал в деревню, потому что их, желторотых новобранцев, привезли в одно из сел Саратовской области и в спешном порядке стали обучать военному делу. Строй, рытье окопов, оружие.

– Строй – понятно, рытье окопов – тоже. А оружие? – спрашивал старший из внуков. – Какое оружие-то?

– Противотанковое ружье, – довольный вниманием, разъяснял рассказчик. – Дегтяревское однозарядное – разок можно в немца пальнуть, пятизарядное симоновское – пять раз в немца бабахнешь. Ружьецо не из легких – только вдвоем и могли его поднять.

Но главная трудность, – поняли вскоре слушатели, – была для молодого бойца не в этом. Главная трудность была – тон старшины, которым тот отдавал приказы. Тон был – безапелляционный и диктаторский. Вот его-то новобранец Антон Воронич и не мог выносить. Произнесенные таким тоном приказы он не только не спешил выполнять, но и старался все делать им наперекор. А результат был: «Рядовой Воронич – наряд вне очереди… Два наряда… Три наряда…»

Пришел день, когда солдатиков погрузили в эшелоны и повезли по направлению к Москве. Враг от столицы был уже отброшен; в вокзальном ресторане бойцов хорошо покормили, и опять – в эшелон. Теперь он следовал к фронту. Будущие вояки смотрели в окно и видели сожженные деревни – в большинстве из них улицы обозначали не дома, а уцелевшие после пожарищ остовы печей. На одной из станций, вблизи Белоруссии, поезд остановился, и дальше новобранцы стали передвигаться пешим ходом. Чем ближе была передовая, тем чаще их бомбили. Они уже усвоили: если в небе появилась «рама» – через несколько минут жди «мессершмиттов». После одной из бомбежек от сорока бойцов-бронебойщиков осталось… четыре человека. Их приписали к пулеметному стрелковому дивизиону, и новый вид оружия – пулемет – они осваивали уже в боях. Тогда же сержанту Вороничу присвоили звание старшины и назначили командиром пулеметного расчета. Тут он уже и сам начал осваивать диктаторские нотки. Потому что начал понимать, какая это жестокая штука – война. Этой жестокости можно было противопоставить только железную дисциплину, иначе…

– Ну, все поняли про дисциплину? – решилась прервать рассказ мужа непринужденным вопросом Тоня, поскольку внуки сидели непривычно притихшие, ей даже показалось – несколько придавленные рассказом деда. И тот легко пошел ей навстречу:

– Дисциплина – штука необходимая при определенных обстоятельствах. Военных – в первую очередь. Но сейчас же не война. И не пора ли нам, баба Тоня, переходить к торту?

За столом опять стало шумно и весело. А она, Тоня, сидела и думала: о, знали бы дорогие внучата, каким взрывным бывает иной раз их дорогой дедушка… И все по той же причине – не терпит, если в его присутствии кого-то унижают, посягают на чье-то достоинство. А уж если затрагивают его самого…

Собственно, именно это месяц назад и произошло.

…И когда дело доходило до вопроса следователя: «Каковы были ваши действия?» – в доме вмиг возникала взрывная волна:

– А схватил бутылку да и хряснул его по дурной башке!

Следователь – терпеливый и вежливый человек – осторожно говорил:

– Но вы должны были отдавать себе отчет…

– Какой отчет?! – уже бушевал Антон, и Тоня готовила аппарат для измерения давления. – В чем – отчет? Я что, должен был ждать, пока он меня удушит? Война научила меня оставаться живым в любых обстоятельствах, а не подставлять свою шею всякому…

Тоня уже не просто гладила его руку – молила:

– Антош, Антош, успокойся.

Но вдруг и сама закричала на молоденького следователя:

– Вы что – не понимаете, что он его действительно бы удушил?

Следователь после таких бесед смущался, уходил, а она с помощью пилюль и капель возвращала себя и мужа в нормальное состояние.

Эта злополучная бутылка… Хотя почему – злополучная? Разве не должны были они с мужем отметить один из самых дорогих своих праздников – День Победы? На митинг сходить не пришлось, так хоть дома посидеть по-человечески. Они и посидели. Они ведь не только о том, как познакомились, вспоминали. Накануне в дом принесли районную газету, и в ней была заметка про Антона – коротенькая такая заметка, сообщавшая о том, что «житель нашего района, бывший фронтовик, командир пулеметного расчета А. В. Воронич участвовал в одной из тяжелейших фронтовых операций – форсировании Днепра. На западный берег реки нашим бойцам перебраться удалось, но наступления вперед не получилось. Противостояние немецких и наших войск длилось с октября сорок третьего по март сорок четвертого года».

– Противостояние – это как? – спросила она в тот вечер мужа. – Торопиться нам особо уже некуда. Так что давай рассказывай: вы и немцы что – полгода друг против друга стояли?

– Да нет, – начал он неохотно, – не стояли – сидели. Или лежали. Каждый в своих окопах.

– Но как это можно – полгода в окопах? – недоумевала она. Антон смотрел на нее удивленно, словно не ему, а ей предстояло отвечать на его вопрос.

– Ты знаешь, я теперь и сам не знаю, как… Ну, вырыли мы траншеи, установили на брустверах пулеметы. Кое-где по линии обороны соорудили блиндажи – хиленькие, не особо укрепленные. У немцев все было по-другому: на блиндажи они разбирали крепкие крестьянские избы. А с нашей стороны все уже было сожжено и порушено.

– А питались как? – не могла не задать Тоня типично женского вопроса.

– Утром – котелок похлебки и кусок хлеба. Вечером – то же самое. Умывались снегом. Завшивели за зиму до невозможности. Но однажды по траншеям разнеслась радостная весть: баня приехала! Нас отвели в лощину и выдали по… тазику горячей воды. Мылись, боясь расплескать хотя бы каплю. Зато белье получили новое!

Тоня старалась понять: тазик горячей воды – один раз за все полгода. Спят на снегу, хоть и в валенках, в ватниках…

– А весной? Весне вы обрадовались, конечно? – пыталась она задним числом найти светлое место в воспоминаниях мужа.

– Весной окопы стало заливать водой. То хоть на сухом спали, а тут… По ночам вычерпывали воду касками, а она все прибывала и прибывала. Валенки хлюпали, полушубки набухли влагой и стали противно скользкими.

Тоня подошла к окну и молча показала в темноту кулак.

Жест предназначался дому напротив. В доме напротив жила молодая семья: муж, жена, их грудной ребенок и старая женщина, мать мужа. «Тонь, займи до пенсии пятисоточку, надо передачку собрать»… Сколько этих пятисоточек передала Тоня соседке – не сосчитать. Какие из них возвращались, какие нет – учета не вела. Понимала: невестка в декрете, пенсия у Степаниды невелика, а Славка очередную отсидку отбывает. Чем малое дитя кормить? Да и сына, какой бы он ни был, хочется порадовать хорошим кусочком сала и вкусной папироской. А главное – Тоня знала, что это такое – когда кто-то из родных в тюрьме. Так что чувства соседки она хорошо понимала. Не понимала ее сына, Славку.

Это он, Славка, преследовал ее по дороге на базар и с базара. Это он ворвался в их дом. Это он, молодой бугай, душил старого человека.

А не узнала она его тогда потому, что два года не видела. Из мест заключения Славка вернулся совсем другой. Изменился человек. И не только внешне. И не в лучшую, как оказалось, сторону…

– Антонина Васильевна, постой-ка!

Катерина Петровна, такая же, как и она, учительница на пенсии, остановила ее на середине пути с рынка. Тоня с облегчением поставила тяжелую сумку на землю.

– Ну, как там ваши дела-то? Как себя чувствует Антон Васильевич?

– Сотрясение вылечили, а глаза болят. Даже телевизор смотреть не может – про политику только слушать теперь приходится.

– Но надо же что-то делать…

– Вера Геннадиевна советует в область еще раз съездить. Я и сама понимаю: надо, – но, как нарочно, именно на день приема назначено судебное заседание.

– Постой, постой… А Света? Светлана Георгиевна? Она служит в суде секретарем.

Светлана Георгиевна когда-то работала в школе библиотекарем, теперь вот – в суде. «Свой человек» непременно должен им помочь, – решили пенсионерки. Вот почему Катерина Петровна уверенно заявила:

– Непременно ей позвоню, узнаю, нельзя ли это самое заседание на другой срок перенести.

Помолчав, задумчиво протянула:

– Нет, но Сла-а-вка… Учили, учили, дурака, всему светлому да хорошему. А он, говорят, уже не только пьет – наркоманит. А наркоманы – они ради дозы на что угодно пойдут…

Вернувшись с базара, Тоня быстренько сварила суп с потрошками. Сели обедать.

– Может, хотя бы Любе сообщим? – решила еще раз спросить мужа.

– Зачем? – стоял тот на своем. – Чего ее расстраивать? Скоро сама с ребятишками приедет. Тогда и расскажем.

С первым мужем Тоня чего разошлась? Кто-то брякнул в школе, казалось бы, об уже забытом: что она – сестра врага народа. И муж, заместитель директора ковровой фабрики, начал попрекать: я с тобой так и просижу всю жизнь в замах. С такими-то твоими родственниками. Ну, она и освободила его от себя. От себя и от своей биографии.

«Добрые» люди и Антона в свое время пытались вразумить: «Ты что – она же сестра врага»… «Ну, не она же сама», – не дожидаясь конца фразы, отшучивался он. Отшучивался, а она ждала: когда заколеблется? Когда отвернется?

Не заколебался. Не отвернулся. И она, чувствуя это и мысленно за это благодаря (в своей жизни они старались обходиться без словесных сантиментов), решилась написать письмо в соответствующие органы. И неожиданно получила ответ, из которого явствовало, что ее брат с началом войны был отправлен на фронт в составе штрафного батальона, где и погиб в 1942 году…

Вообще, с тех пор, как в доме появился Антон, из дома ушел страх. И поселилась радость. Тоня обнаружила со временем, что все свои девчоночьи секреты дочь, Танюшка, стала доверять не ей, а ему, отчиму. Да и отчиму ли? Однажды взяла для проверки дочкину тетрадь и обнаружила на обложке: «Для работ по русскому языку ученицы пятого класса Воронич Татьяны». Вот так: по собственному разумению взяла и поменяла фамилию на ту, которая ей стала роднее…

И даже свой уже не девчоночий, а девичий секрет она доверила первому ему же, Антону: влюбилась, кажется. Кажется, замуж пойду… А жениху во время регистрации заявила: «Я тебя очень люблю, Николай, но фамилию оставлю свою – Воронич». И теперь муж у нее – Шабров, и двое детей – Шабровы, а она – Воронич…

– Вера Геннадиевна советует опять в областную больницу ехать, – вернулась из воспоминаний Тоня. – И как раз в тот день, когда будет суд.

Зазвонил телефон – Катерина Петровна словно подгадала к нужному моменту. Выслушав ее, Тоня вернулась к мужу:

– Катерина Петровна сказала, что судебное заседание может состояться и без нас. Надо только заявление написать.

– Ну и давай напишем. Пусть решают без нас.

В областной больнице мужа опять положили на обследование. Антонина Васильевна упросила положить и ее: ну куда он без жены, почти невидящий? На заключительном осмотре их принимал сам заведующий отделением. Внимательно просмотрев карту больного и побеседовав с ним, он неожиданно заявил:

– Давайте и вас заодно посмотрю, Антонина Васильевна. Антон Васильевич, вы не возражаете? Тогда подождите в коридоре.

Тоня вывела мужа из кабинета, усадила на лавочку. Вернулась назад.

– Если я не ошибаюсь, вы ведь тоже делали у нас операцию, Антонина Васильевна?

– Делала. Два года назад.

– И как?

– Слава Богу, прооперированным глазом вижу неплохо. А вот другим…

– Рискнем со вторым?

– Нет, доктор. Мне сейчас не до себя. Мне его хочется сделать зрячим.

Оказалось, на столе, в числе других, лежит и ее карточка. Задумчиво полистав ее, доктор («Да Юрий Васильевич же!» – вспомнила она, потому что еще тогда, два года назад, отметила про себя: надо же, зовут, как брата) опять спросил:

– Высокое давление бывает?

– Наверное.

– То есть как – наверное?

– А я его никогда не мерю. Станет плохо – лягу, полежу, а потом говорю себе: вставай, Тоня, твои дела за тебя никто делать не будет. И потихонечку, полегонечку…

– Я смотрю, вы и аварию пережили? Компрессионный перелом четырех позвонков?

– Было дело… Ничего, выкарабкалась. Знаете, я до сих пор на перекладине качаюсь. Березку делаю. Как это теперь говорят? Поддерживаю форму!

– …в восемьдесят пять лет? Не верю.

Тоня, ни слова не говоря, встала и легла на коврик посреди кабинета. Обычно перед тем, как сделать березку, она делала разминку – несколько предварительных упражнений. А тут – раз! – напряглась и (хорошо, что в брюках приехала) подняла ноги вверх, уперлась руками в поясницу («в то, что когда-то было талией», – шутила она по этому поводу). Доктор изумленно смотрел на нее, потом развел руками.