Текст книги "Петра"

Автор книги: Наталья Минина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Наталья Минина-Magnalia
Петра

Нелепые приветствия

И вот я снова пишу. Кто бы мог подумать, что мне хватит сил на еще одно вдохновение. Порой человеку не сделать и вдоха, так съеживает нутро от боли. А мне выпала удача испытать целое ВДОХновение. И это после всего, что мне пришлось… Так поприветствуем его величество, вдохновение! Да нет, что я говорю. Всё не то и не так. Собственно, здороваться я никогда не умела правильно. Сколько меня не учили, как ни старались, а выдрессировать меня так и не получилось. Подумать только, ведь это целое искусство – правильно представлять себя и красиво уходить. А в промежутках между этими важными церемониями еще и жить успевать. Да еще жить так, чтобы на бело и без ошибок. Тяжела ноша, вы так не думаете? Никогда не думала, что после жизни в шикарном особняке в самом престижном районе Москвы, с целой армией прислуги, можно убежать в Богом забытую деревню, к полуграмотным людям и там обрести смысл жизни, смысл слов и их значения и не только…

И все-таки, забудьте всё, что прочли выше. Попробую начать по-другому.

Здравствуйте! Я – знаменитая писательница. Возможно, поздновато начала, поэтому всё время везёт писать бестселлеры. Не представляете, как сильно мне хотелось поразить редакторов, получить положительный ответ от них и увидеть вновь напечатанную книгу. И каждый раз это получалось. Да, моё имя у всех на слуху. Мне удалось пройти «проверку на гениальность» у вершителей судеб господ издателей – издателей. Всё было просто. Но не потому ли, что я писала о придуманном мире, в котором мне уютно жилось. А сейчас, смотря не без гордости на все свои книги, понимаю, что ничего не сказала читателю о себе. Что ж, возможно, поэтому и возникла идея написать книгу – этакую «исповедь под псевдонимом». «Псевдо имя» даёт мне свободу. Это даёт мне право говорить, что хочу, не оглядываясь на редакторов, не ожидая от этой работы колоссального успеха. Более того, я делаю это и из любопытства тоже. Интересно, важна ли читателю судьба человека такая, какая она есть без прикрас, без фантастических миров, по которым герои путешествуют с той же лёгкостью, с какой обезьяны прыгают с лианы на лиану. Отсутствие громкого имени, прав и обязанностей, развязывает руки.

Дубль три. Еще раз всем здравствуйте. Это я – писательница с, до неприличия развязанными, руками. В этой книге я хочу быть предельно откровенной с вами. Будут сцены, которые, априори я не должна была описывать. Будьте готовы к тому, что я расскажу не о выдуманном мире, не о вымышленных героях. Я расскажу всю правду о себе. Говорят, что выносить сор из избы нельзя, мол, семейные тайны, оказывается, должны быть похоронены заживо. Нет! Я так не хочу, не умею. Не хочу уметь. Так позвольте же мне быть откровенной. Пусть иногда чёрно – белой, иногда цветной… Не побоюсь быть и бесцветной. Так хочется быть! Настоящей! Главное не стать одной из тех, от кого я убежала. С самого рождения я хотела убежать от них… Только сделав это, я перестала быть Улиткой.

* * *

Сегодня Прощёное воскресенье. В этот день, как известно, принято просить прощения друг у друга. Не скрою, я всегда так делала. Мне нравилось искренне просить прощения, осознавать своё прощение и молить прощение у того, кого невольно обидела. И вот что я заметила: как правило, прощение просит тот, кто ни в помыслах, ни на деле не сделал вам ничего плохого. А тот, кто сделал – попросту отмалчивается. Наверное, таким людям проще думать, что они по-прежнему правы, и что ты по-прежнему, дурак. Нет, я не хочу сказать, что меня с детства окружали только льстецы и глупцы. Были и честные, но почему-то они по сравнению с остальными занимали такие низкие должности, что их честности почти не было заметно. Одетые в тяжёлые одежды, они, закрывшись на все свои пуговицы, прислуживали тем, кого принято считать сильными мира сего. Вот и я из семьи таких сильных… Мне повезло родиться на свет Божий, но не повезло родиться в семье, которую я хоть и думала, что любила, но… Которая не замечая сути, мечтала вылепить меня по своему подобию. Я должна была стать одной из них. Я родилась, чтобы стать одной из них. Но я успела. Я смогла убежать. В никуда. Впопыхах. Без оглядки. На последнем издыхании. Но всё-таки я обрела свободу. Потеряв всё, что у меня было, я нашла себя. А разве можно обрести свободу как-то иначе? Единственное, за что я благодарна им, так это за имя, которое мне дали при рождении. Пусть из оригинальности, этакого непреодолимого желания отличиться перед знакомыми индюшками и прочей мишурой, но меня назвали именно так, а не иначе. Я люблю своё имя. Меня зовут Петра.

А сейчас я оставляю вас наедине с моей историей. Обещаю не перебарщивать ни с тоской зеленой, ни с неуёмным юмором, пока еще не переросшим, в сарказм ни с вялыми ремарками. Постараюсь найти ту самую золотую середину, или как вернее сказать, золотое сечение. Не хочется нарушать той магии, которая возникает между читателем и удивительным, манящим миром книжных героев. Да, я книжный герой. Я «окнижестивила» себя. Впрочем, если у вас до сих пор не пропало желание читать мою книгу, значит мы с вами одной крови. Значит, вы тоже хотите убежать от чего-то, или еще не решили захотеть, но близки к побегу… Как бы то ни было, по каким соображениям вы бы ни читали мою исповедь, я вам рада.

7 августа

Гуляя по утреннему лесу, я всё никак не могла надышаться свежестью. Как это прекрасно ходить по месту, пропахшему хвоей, ромашками и одуванчиками. И совсем неважно, что в августе все полевые цветы отцвели. Всё равно это место пахнет ими. Запах уже врос в деревья, в землю. Запах застыл в воздухе. Сейчас я понимаю, что он врос и в меня. Вы даже не представляете, как мне хотелось пропахнуть болотом, у которого так уютно квакали лягушки. Откуда это желание слушать кваканье «зеленых»? А впрочем, разве в этом есть что-то странное? Я знаю людей, которым нравилось смотреть на фигуры, в которых пересыпается песок. Разве не смешно? Сидеть в кабинете на сороковом этаже, вальяжно утопая в кожаном кресле, смотреть на пересыпающийся песок и ждать чего-то. Законсервированный песок кому-то помог? Или эти маятники, которые сплошь служат необходимым атрибутом типичных коробочных кабинетов. Разве что-нибудь может заменить запах хвойного леса? Прислонившись лбом к сосне, я закрыла глаза. Почувствовав, что мои ресницы упёрлись о шершавую кору, я обняла дерево обеими руками и прислонилась к нему щекой. Конечно, дерево слёз не проронило, не заплакала и я. Мы просто молча поняли друг друга. Воистину, «своим спокойствием сосна удлиняет себе жизнь»[1]1
  Конфуций.


[Закрыть]. Конечно, это не моя мысль, но, я согласна с ней. Чувствуя безмятежность этого исполина, я тоже набиралась мудрости. Становилась спокойнее и разумнее.

Больше всего я любила собирать росу с высоких зелёных травинок. Когда первый раз делала это, здорово порезалась. Оказывается, осока бывает острой, как бритва. Странно, но мне не было больно. Даже при виде капельки крови, я просто облизнула палец и вытерла его о куртку. С ума сойти! Я впервые испытала чувство наслаждения от того, что в моей голове больше не было мыслей. Моя голова освободилась от всего хлама, которым её насильно наполняли в том мире, из которого я убежала. Да, я сбежала. Но не как преступница! Я была узником, пичужкой, если хотите, которая, сидя в золотой клетке, инкрустированной бриллиантами, задыхалась. Пичужка-невидимка задыхалась от тяжёлого запаха дорогих духов то и дело приходящих поглазеть на меня людей.

Безвременье

– Смотри, я оп-п-пять п-п-порезалась, – отодвинув пальчик от себя на максимальное расстояние, я прищурилась. Мне так не хотелось смотреть на то, как капли стекают на стол, пачкая учебники.

– Это всего лишь кровь, дорогая. Не нужно паниковать. Я уже несу йод и вату, – спокойным голосом, ответила Лариса и поставила на стол баночку с жёлтым раствором.

– Я хо-хочу ду-дунуть на ра-ранку. Можно я дуну? Ну можно, можно? – настаивала я. Это были те редкие минуты, когда я могла поканючить, как избалованный ребёнок. Да почему избалованный. Как самый обычный ребенок.

– Ну давай. Только дуть нужно сильно-сильно, чтобы зажило, – Лариса гладила меня по голове, и я чувствовала себя ребёнком.

– А ко-ко – когда ра-ра-ранка заживёт? Ск-к-коро?

– Не успеешь и оглянуться, как на утро всё пройдёт. Вот увидишь, Петра. А сейчас давай поищем новую тетрадку.

Услышав громкий женский голос, Лариса вздрогнула. Я видела, что её добрые глаза скользнули по мне нежной пеленой и застыли в напряжении.

– Вот и наша мама вернулась, – стараясь говорить весело, сказала она и встала у моего стола, как привратник становится у ворот.

Открылась дверь. Запах дорогого парфюма моментально заполнил комнату. Женщина с белоснежной улыбкой на загорелом лице зашла в комнату. Гордо закинув голову, она рассыпала копну чёрных волос на плечи. Поправив причёску холёными пальцами рук, она надула пухлые губы так, словно хотела пить. В такие моменты мать мне напомнила рыбку, которая глотая воздух в аквариуме, то и дело оттопыривала губы в инстинктивном желании набрать, как можно больше кислорода.

– Что здесь у нас? – командным тоном спросила она, сев нога на ногу на стул, который я ненавидела.

Она всегда садилась туда. Далеко от меня. Отстранённым взглядом она выслушивала рассказы Ларисы о моих успехах, после чего переводила взгляд со своих колец на меня.

– Дитя моё, как твои дела? – всегда спрашивала она таким же безразличным голосом и осматривала меня с ног до головы.

Чаще всего ей не нравились мои ногти. При этом, она сразу начинала звонить мастеру маникюра и более чем эмоционально требовать женщину приехать сию минуту. Лет с десяти ко мне каждую неделю приезжала женщина, которая «приводила мои ногти в порядок». Таково было желание матери. А перечить ей я не могла.

– Смотри, я опять п-п-порезалась. У меня у-у-уже все ру-ру-руки в порезах, – я дала слабину. При матери нельзя было говорить жалобным голосом. Это приводило её в бешенство.

– Даже не думай! Ты будешь продолжать писать в этих же тетрадях. Это самые лучшие тетради! – прокричала она.

Потом, чуть успокоившись, она продолжила.

– Я могу пригрозить им судом за эти неудобства. Платишь огромные деньги за эти тетради, а от них столько побочных эффектов. И это называется тетради с напылением сусального золота, – подняв идеально очерченные брови, бросила она и снова забавно сложила губы.

Скорее всего, мать с утра узнала словосочетание «побочный эффект», читая в машине инструкцию к применению какого-то нового средства от мигрени. К слову сказать, мигренью она называла любые ощущения в голове, которые чувствовала: и лёгкое головокружение и тяжесть и даже усталость.

– Ма-мама, я хочу…

– Плохое начало, Петра! Как ты должна меня называть? Аннабель! Аннабель! Аннабель! Неужели так сложно запомнить? И не смей заикаться на моем имени, – поправив причёску, она снова начала рассматривать свои длинные ногти.

Повернувшись к Ларисе, мать, машинально указала женщине на дверь. Таким образом она приказала принести ей стакан свежевыжатого морковного сока.

– Ну что ты хотела попросить, душа моя? – снова сев на ненавистный для меня стул, спросила она.

– Можно мне п-п-пойти на день ро-рождения Вероники?

– Пусть её родители позвонят мне.

– О-о-они звонили, но ты не бе-берёшь трубку.

– Кто её родители? Напомни мне.

– Я не знаю, – уже понимая, что ни о каком дне рождения речи быть не может, я опустила глаза, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.

– Этот пухлый коротышка с круглыми очками её отец? – она напрягла лицо, потом закричала. – Олег! С Петрой учится дочь Керчинского? Олег, ты не слышишь меня?

– Что ты кричишь? – зайдя в комнату, отчим подошёл ко мне, посмотрел на мою тетрадь, испачканную кровью, и демонстративно цыкнул.

Как я не любила этот отвратительный звук. Цыканье вызывало во мне какой-то внутренний протест. Как могли интеллигентные люди, которые причисляют себя к высшей прослойке общества, ходить и цыкать, и еще так неприятно рыться зубочисткой в зубах, словно это в порядке вещей.

– Так что? Керчинский или нет?

– Керчинский-Керчинский. Из-за этой мелочи ты орёшь на весь дом?

– Да отстань. Я думаю, что мне еще сегодня нужно успеть съездить разок в студию. Кажется, эту песню мы не запишем никогда.

– Расслабься, зая. Ты споёшь, как нужно и даже лучше. Запомни, котик не хочет выкидывать денежки на ветер, чтобы о его заюшке завтра же забыли, как об обычной певичке. Так что иди, готовься, звезда моя ясная, – хлопнув её по ягодицам, он сальным взглядом провожал обтянутую в кожаный комбинезон фигуру матери, пока та не скрылась за аркой.

Я продолжала смирно сидеть. Прямая, как натянутая струна, я сидела на стуле, держа перед собой перевязанный палец. Конечно, больше я не дула на него. Я вообще забыла о нём. Я забыла и о дне Рождения Вероники. Мне казалось, что меня здесь нет. Я не хотела быть с ними. Мне хотелось исчезнуть.

Как же быстро нас порой ставят на место. Меня «поставили» не на свое место с рождения. Я знала, чувствовала, что проживаю не свою жизнь. Это как пианисту заниматься по принуждению работой кочегара. Для кочегара была бы не меньшей каторгой игра на фортепиано. Каждый труд в почете. Но посмотрите, насколько далеки они друг от друга. Какие разные у них руки и как по-разному они пахнут. Не могу себя позиционировать ни с одним ни со вторым, но мысль мою вы уловили. Правда я излагаю свои мысли просто и понятно? Вед правда?

Я проживала чью угодно жизнь, но только не свою. Начала Петра проживать свою жизнь: отвоеванную, вырванную с мясом из мохнатых лап, только уехав. Сбежав. Захлопнув все двери, застегнувшись на все пуговицы.

Побег не преступника и не беглеца. Чей же побег это был? Чей? Протестующего? Оскорбленного? А может быть борца за право на свободу? Не угадали. Таков закономерный побег Улитки.

2 августа

Каждый раз, выходя из леса лёгкой, почти прозрачной и пропитанной хвойным запахом, я удивлялась. И знаете чему? Описательные нюансы всегда давались мне сложно. Поэтому попробую объяснить на пальцах. Представьте, вы находитесь в месте, где вам уютно и хорошо. Вы насладились им вдоволь, и вот сейчас оттуда нужно уйти. Представили? А сейчас закройте глаза и вспомните, испытывали вы когда-нибудь ощущение счастья, от того, что покидаете уютное место, зная, что уходите туда, где вам тоже будет хорошо. Вполне возможно, я пишу о банальных вещах, которые для многих из вас являются обыденностью и нормой. А я узнала о простом счастье только недавно. Не думайте, я не иронизирую и не шучу. Да, для меня было нормой писать в позолоченных тетрадях, изготовленных для меня под специальный заказ, но что такое запах утреннего леса, я узнала совсем недавно. Многое из того, что было позволено моим одноклассникам, казалось бы, детям таких же обеспеченных родителей, как мои, мне было запрещено. Тогда я не понимала этого головой, но всегда чувствовала, что что-то не так…

Выходя из леса, я жмурилась от солнца, которое приветливо просачивалось сквозь густые деревья. С улыбкой ребёнка и с телом молодой девушки, я шагала по хвое, и сердце моё купалось в счастье. Пускай на эти полчаса, час, два, но я не отталкивала от себя счастье. А может на то оно и счастье, чтобы быть конечным… Перед тем, как выйти из леса, я всегда проделывала одно и тоже. Можно сказать, это стало своеобразным ритуалом. Подойдя к ели, я выбирала одну из мохнатых лап, и, не ломая веток, старательно растирала пальцами пахучие иголочки. «До следующего дня запах леса будет со мной. Никуда он не денется от меня, а когда начнет смываться, я приду сюда снова, чтобы надышаться звенящим счастьем. И никто не сможет мне помешать. Никто!», – думала я вслух и улыбалась.

С самого первого дня пребывания в деревне, моё внимание привлекла семья: многодетное, шумное семейство. Они напоминали мне цыганский табор. На первый взгляд, ничем особенным не отличались они от остальных. Семья как семья. Маленькие детишки «белоголовики» бегали вокруг дородной женщины весьма весомых достоинств. Как кутята они смотрели ей в глаза и что-то протяжно выпрашивали. Знаете, так жа-а-алобно, растягивая слова, они заглядывали в её потёртый маленький кошелёчек и тыкались носами в авоськи. Их тайну я узнала много позже.

– Мам, ну купи. Ну купи, ма-а-а-ам.

– Сейчас потрясу тебя за шкирку и будет. Хорош клянчить! Скоро оставите мать без порток. Ну совсем замучили мать, – фырча женщина открыла кошелёчек.

– Хочу шоколадку-хочу шоколадку. Ну купи, ма-а-а-ам, – курносый мальчуган даже не думал сдаваться.

– А кто будет пирожки доедать? Бабай? Ну сущее наказание, а не дети, – проворчала она и протянула продавщице мелочь.

– Еще двадцать рублей, – ответила пышнотелая дама, подпирающая грудью прилавок.

Казалось, её грудь слеплена специально для этого интерьера. Не смотря на то, что моя голова была словно в тумане, я помню, что сразу обратила на это внимание. Не будь у неё такой груди, её нужно было придумать: нарисовать, слепить из пластилина, изваять из гипса. Главное, чтобы она непременно была. И непременно здесь.

– Ой, у меня больше нет. Машуня, запиши мне в долг. После получки, сразу занесу. Нет, ну честное слово!

– Знаешь что, мне надоело, что ты вечно одалживаешься. Живи по средствам. А нет, так нечего баловать своих детей.

– Как тебе не стыдно такое говорить? Да, я беру продукты в долг, но всегда возвращаю, – было видно, что женщине неловко.

– В общем так, думай обо мне, что хочешь, но больше я тебе ничего не дам в долг! Тоже мне, фифа, расплодилась тут! – пробубнила себе под нос пышногрудая кассирша и демонстративно отвернулась. – Следующий!

– Вот, – положив на стол пятитысячную купюру, сказала я и посмотрела в глаза той, чьё лицо по-прежнему напоминало прокуренный, очень неуютный вагон.

– Нет сдачи с пяти тыр, – сказала она и подняла на меня свои пустые глаза, на которые тяжело наплывали затенённые веки.

– Тыр?

– Ну с пяти тыщ у меня сдачи нет. Что непонятного-то?

– М-мне не нужна сдача, – я старалась говорить быстро: мне казалось я скоренько выполю текст и выдохну свободно.

– Ну заказывайте тогда, не задерживайте очередь.

– И-идите сю-сюда, – я подозвала женщину, которая согнувшись в три погибели медленно шаркая к выходу, боялась поднять глаза на сынишку.

– Вы меня?

– Да. Идёмте, пожалуйста, со мной. Ку-ку-купите на эту сумму всё, что Вам необходимо, – слегка приобняв женщину за плечо, шепнула я на ухо.

– Продайте им всё, что они закажут. А мне дайте зефир, конфеты, картошку, десять яиц, масло, хлеба, чай и сахар, и три банки вон тех красных консервов, – расплатившись, я вышла из магазина.

Мне было в диковинку стоять у прилавка и выбирать себе продукты. Никогда прежде я этого не делала. Я решила купить то, что люди покупали передо мной в очереди. Конечно, я знала, что такое хлеб, яйца и картошка. А вот что такое консервы я прежде не знала. Никогда не видела таких жестяных банок. В доме покупками всегда занималась прислуга. Мы даже не видели сырых продуктов. Всё подносилось в готовом виде. Скучная, облачная жизнь. Никакого солнца.

Идя по дороге, я несколько раз успела подвернуть ногу. Дороги как таковой не было. Вместо неё было направление и кривые заборы по обе стороны от этого направления. Я не знала, куда идти. Просто шла и на ходу ела шоколадную конфету, которую только что купила в сельской лавке. Конфета была так ничего особенного, да и шла я, меся грязь своими белоснежными сапожками на шнуровке. Картинка не из солнечных, тем более, что и на улице было по-осеннему неприветливо. И это конец июля. До той золотой осени, которую так любят поэты, было еще далеко.

– Девушка, постойте! – услышала я голос позади. За мной с полными авоськами бежала та самая женщина из бакалейки. За ней двое ребятишек. Они аппетитно грызли огромные баранки с маком.

– Я не знаю, как Вас звать, – поставив сумки на землю у ограды одного из покосившегося домика, она подошла ко мне и удивлённо начала разглядывать.

– Откуда Вы здесь взялись?

– Наверное, у-упала с н-ненеба, – если честно, мне не хотелось ни с кем разговаривать. По правде говоря, я вообще не любила говорить.

– Да ладно Вам, не дуйте губы. Я ж так пошутила. Просто хотела сказать, что я купила всё, что нужно. Глядите, сколько здесь всего! Да вот еще что. Придётся вернуться еще раз в бакалею. Ну, чтобы забрать остальное.

– Если хо-хотите, я помогу Вам донести сумки д-до дома, – я предложила свою помощь. Мне не хотелось стоять на месте, не хотелось говорить. Мне хотелось что-то делать: идти, нести в руках сумки, есть, пить… Главное не стоять на месте.

– Так это же просто чудно! Давайте-ка скоренько занесём эти торбы домой, потом вернёмся и заберем всё разом. Вот спасибочки.

Занеся сумки с продуктами, я села на табуретку и сразу же чуть не грохнулась вниз. Вязанная салфетка, которую я и не заметила, соскользнула. Неловкость, которую я даже не старалась скрыть, никем не была замечена. Хозяйка дома распаковывала сумки, а дети бегали наперегонки, то и дело забегая на кухню. Выхватывая из сумки что-нибудь вкусненькое, они получали по рукам от мамы, но, совершенно не огорчившись, убегали с полными ртами и громко пели в комнате. Не помню, чтобы я обращала внимание на обстановку, или принюхивалась к запахам, но мне запомнились окна. Впервые я видела такие странные окна. Маленькие стёклышки с сырыми рамами образовывали одно большое сплошное окно. Хоть оно и были закрыто наглухо, из щелей шёл сильный сквозняк. Я повернула голову в сторону, закрыла глаза и только чувствовала, как свежая струя проникает в меня. Голова пульсировала, мне было сложно остановить взгляд на чём-то, поэтому я просто сидела молча и мои глаза отдыхали. Я давно научилась искусству спать при свете и шуме, думать о своём, сидя рядом с громогласными болтунами и, отрешаясь от всего происходящего рядом, оставаться собой. Какими искусствами мне только приходилось овладевать. Мне не у кого было учиться быть улиткой. Я первопроходец в своем роде. Первопроходец, научившийся спать при свете, говорить, заикаясь, продолжать верить в Деда Мороза, узнав, что его не существует, ждать чуда, продолжать доверять людям и искать руку матери в своей руке.

Когда я задаю себе сейчас вопрос, сложно ли мне жилось в детстве и юности, мой однозначный ответ: да, мне было сложно. Я чувствовала себя одиноко. Поначалу я тянулась к людям, как когда-то к руке матери. Но, получая тычки и многочисленные замечания, я начала отвыкать от людей. Главное желание, непреодолимое и самое желанное было для меня – стать невидимкой. Я мечтала о том, что однажды встречу профессора Гриффина, который поможет мне обесцветить кровь и исчезнуть из поля видимости людей. Но пока мне нужно было как-то выживать, и я старалась делала это. Жалкие попытки жизни или ЖПЖ. Наверное так можно было обозначить все главы. Но все-таки «Безвременье» мне понравилось больше. И звучит солиднее. Чувствуете?

Если вы спросите меня, каково это заикаться, я отвечу вам одним словом. Невыносимо. Мучительное мычание, брычание, аканье и тырканье. Главное орудие человека – его речь, было украдено. Я жила без него. Я не могла им пользоваться. Сама мысль о том, что нужно что-то произнести, внушала страх: животный, неистовый, неудержимый. Я знала, как неприятно людям меня слушать. Я видела, как они, смотря на мои судорожно подергивающиеся губы, мечтали, чтобы я замолчала. Это тяжело. Тяжело, когда ты лишен чего-то обыденного. Знаете как я говорила про себя (кстати, про себя я всегда говорила гладко и ровно, в своих мечтах и фантазиях я никогда не заикалась) замечая, что человек передразнивает меня: «Желаю тебе побыть в моей шкуре хотя бы полдня, хотя бы пару часов, час и ты будешь готов залезть на стену»… Но меня никто не слышал. Меня – Петру не замечала собственная мать. Что говорить о чужих и далеких.