Текст книги "Пустынная дорога смерти (СИ)"

Автор книги: Наталья Савельева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

В жизни мы часто не можем познать нашу собственную сущность. Существуют вопросы, на которые нет ответов. Что такое боль, и какое её обличие страшнее: боль душевная или телесная? Какая из них мучает, истребляя силы? Это тёмная, непостижимая, сокрытая от света мыслей и понимания в глубинах отчаянья, тайна жизни. Каждый человек ответит на этот вопрос по-своему. В один момент нам кажется так, а в следующую секунду наше понимание изменяется и мир выглядит по-другому. Наши представления слишком туманны и расплывчаты, они переменчивы как ветер, гонимый с уступов гор. Нам не понять, что, правда, а что ложь, ведь в этом сложно устроенном мире нет отдельных дорог у добра и зла. Как не разбить защищающую иллюзию понимания и сохранить в вечном покое недремлющую боль? Боль, засевшую глубоко, в красноватом мареве души. Она как орёл, выклёвывающий печень у великого древнего титана Прометея, убивает в сердце две основы, на которых держится мир: веру и любовь, оставляя на утешение лишь горестную и хрупкую надежду. Мир человеческой души, понимания и виденья тёмен, находящийся под темнотой и охраной мрачной пыльной и древней завесой театра жизни, в котором роли, артисты, герои соединились в звенья одной тяжёлой и гигантской цепи. Рай или ад? Жизнь или смерть? Мельпомена или Талия? Всё слилось в единство на этой унылой сцене. Вот что такое театр жизни. Нет смеха в его глубинках, потеряны зрители, пустуют залы в них лишь мрак. А актёры играют свои загадочные роли, как тени отбрасываемые пламенем, но только холодного очага. Здесь под серым, с обвалившейся штукатуркой сводом, пристроились, как статуи пороки. Их лица будто камни, высеченные в скале. Здесь они опоры. Вот в углу пристроились тени времени, боли, тишины… Актёры играют свои роли, не зная, что спектакль окончен, театр пуст и его серые, древние, крошащиеся стены вот-вот рухнут, как чудовище, давя их своим брюхом. Зал пуст… нет никого, кроме загадочных артистов. Никто не будет аплодировать, кидать цветы на сцену, ведь окружают людей здесь только чувства. Но не опуститься пыльный занавес, не бросят пороки со своих могучих плеч каменный свод и не перестанут играть актёры. Это вечная игрушка времени. Нет здесь добра и зла, и чувства могут менять маски, так что любовь становиться тёмной жаждой, наполняющей наши сердца, а ненависть превращается в сладкий бальзам. Над этим смеётся только время, засевшее как паук и бродящее незримым призраком в одиночестве. Оно единство и непостижимость, чудовище, живущее в старом замке и хранящее свои секреты под гниющими, разорванными занавесами, в тени изящных мраморных статуй и сырости темниц. Время – это пустота…

Было 6:13 когда Дин наскоро собравшись вышел на улицу. По сравнению со вчерашним вечером резко похолодало, на лужах появилась тоненькая ледяная корочка, а ветви и стволы голых, ноябрьских деревьев покрылись серебристой пыльцой инея. Промозглый северный ветер раздувал полы расстёгнутого пальто Дина. Он поёжился, когда дверь его подъезда громко захлопнулась. Он жил в квартире по Хайзер-Хилл стрит, почти у самой станции. Морозными ночами, когда в квартире было жутко зябко и одиноко и невозможно было согреться, даже забравшись под два одеяла, он слышал шум пригородных поездов, несущихся вдаль.

Солнце медленно поднималось из-за пламенного горизонта и его рыжий, сюрреалистический свет разбавлял меланхолию серых, прижавшихся друг к другу обветшалых зданий. Голуби и вороны шумно перекрикивались, взлетая в прохладный, осенний воздух, наполненный пробуждающимися медовыми лучами. Ветер гонял по сумрачной улице скомканные, грязные бумажки и сморщенные, шуршащие осенние листья. На выцветшей скамейке, под навесом над перроном, двое бездомных просыпались после неприветливого и холодного ночлега. На дом Дина надвинулась тень вокзала, чья ветхость и некая готичность, которую ему придавали огромные витражные окна, резко контрастировала с холодным механическим и иногда мигающим от напряжение светом длинных ламп, ещё освещающим его пустынные залы. На скамейке перед парадной дверью подъезда одиноко сидел Израил, глядя в пламенно алое, рассветное небо, словно причудливый, печальный персонаж старого, немого фильма. В руках он заботливо держал хрупкую розу Афродиту, такую же, как и та, что расцветает по весне у подножия статуи сурового ангела смерти Азраила. Дин остановился, его словно сковал своей ледяной цепью страх.

– Она будет там… она всегда там появляется… Такая нежная, – произнеся это, Израил ласково погладил лепестки прекрасного цветка своей белёсой рукой. – но воистину тёмная. Скорбная рабыня смерти. Тот, чей лик сокрыт, но кто стоит рядом с ними… Да, он знает.

От последних слов Израила по телу Дина пробежал мерзкий холодок. Ему стало нехорошо: голова закружилась, от волнения стало слегка подташнивать, ноги стали ватными.

– Эй, парень, – пересилив себя окликнул он Израила. – Что ты здесь делаешь в такую рань?

– Просто утренняя прогулка, – ответил, загадочно улыбнувшись, Израил. – Вам как спалось? – с явно наигранным сочувствием спросил он у шокированного шерифа.

– Нормально, – буркнул Дин и медленно пошёл к машине шаря в правом кармане в поисках ключа.

– А выглядите Вы разбито. Мучают кошмары, да? Ещё и это утреннее происшествие. Вы уже знаете, что случилось?

– Нет. Ещё не знаю.

– О, виноваты розы, виновата ночь! – сказав это Израил встал. В глазах его появился таинственный, жуткий огонь. Он казался безумцем или одержимым персонажем страшной пьесы, основным героем которой была смерть. – Вы чувствуете, Вы знаете, что случилось нечто страшное…

– Что же это? – прищурившись и пристально наблюдая за странным парнем сквозь зубы процедил Дин. – Откуда ты знаешь?

– О, я не знаю, что именно произошло. Я могу только чувствовать это.

В крови Дина вскипела жгучая ярость. Он вплотную подошёл к Израилу и едва сдерживая злобу негромко произнёс:

– Будь осторожен с этой игрой слов, а то мало ли, я могу тебя неправильно понять.

Израил лишь сдержано улыбнулся и бесстрастно сказал:

– И Вам приятного дня. Вы тоже будьте осторожнее.

Дин развернулся и торопливо направился к машине. Этот странный, неприятный разговор ещё сильнее омрачил его, наполняя и без того болезненный рассудок новыми бредовыми мыслями. Зябко ёжась от промозглого ветра, он сел в машину и, заведя её только со второго раза, поехал по сонной, всё ещё полной теней Хайзер-Хилл стрит. Дин чувствовал жуткую слабость, готов был рухнуть в мёртвый омут забвения, лишь бы не помнить… лишь бы забыть всё вновь… Появилась навязчивая идея, страшная, но так сладко манящая. Пистолет… он лежит рядом с ним. Ему будет нужно только нажать на курок. Сколько же есть способов покончить с этим? Призвать бесшумного ангела смерти? Он безумно и громко засмеялся, на лбу его выступили блестящие капельки пота. Он взъерошил левой рукой свои светлые, непослушные волосы. Дрожащими руками он судорожно начал переключать радиостанции, пока не наткнулся на Боба Дилана, исполнявшего песню «Достучаться до небес». Дин облегчённо вздохнул и, опустив стекло, нервно закурил. Ему словно бы хотелось как можно больше впитать в себя никотина и горького табачного дыма.

Дин ехал по дремлющим в утреннем сумраке улицам родного города, знавшего мрачные, тёмные тайны Бога и Дьявола, видевшего слёзы и мучения своих и жителей и обо всём молчавшего. Будто некогда прекрасный ангел, низвергнутый в ад в давно минувшие дни, раскинул он свои чёрные, огромные крылья. Грейвс-Сити не спал.

Дин уже повернул на Соннет Хилл-стрит. За окном машины мелькали дома с аккуратными, ухоженными лужайками, голые, овдовевшие сады, маленькие, сделанные на старинный манер магазинчики и кафетерии. Дину казалось, будто эти здания смотрели на него своими тёмными окнами-глазницами, провожая его взглядом полным злобы и презрения. Он не мог сосредоточиться, мысли в его голове путались, словно нитки, несобранные в клубок.

Наконец жилой массив кончился и началась дорога, поднимающаяся на пологий большой холм. Теперь его встретила неприветливая, холодная пустошь. Глаза Дина стали немного красными, взмокшие волосы были взъерошены и торчали в разные стороны. Он задыхался, словно в бреду Дин ослабил галстук, но это ничуть ему не помогло.

Он задумался над истинным одиночеством и безумием. У него никогда не было настоящих друзей. В каждом человеке, с которым общался, он видел только выгоду для себя, поэтому всегда был по-настоящему одинок.

Почему мы боимся одиночества? Нередко именно оно и спасает нас от закулисных интриг, лжи, лицемерия, предательства и боли. Одиночество заставляет нас проникнуть в глубину своей бескрайней, как холодные небеса, сущности. Одиночество ведёт нас к бесконечности безумных мыслей и познанию собственного мира. Оно даёт нам свободу в выборе жизненного пути, в выборе истины, являющейся лишь отражением пустоты. Мы сами создаём свою правду, свой смысл жизни. И когда придёт за тобой Ангел Смерти ты должен знать, что у него нет ответа на вопрос о смысле твоего бренного существования на земле. Он не знает… Лишь одиночество может помочь тебе выбрать правильное направление твоего жизненного пути, которое быть может было некогда избранно небесами. Оно заставляет вслушиваться в тишину внутри себя, заставляет всматриваться в бесконечную пустоту, чтобы увидеть свой истинный облик. Её не стоит бояться… она лишь проводник к бескрайним просторам Вселенной, скрывающейся за бурным потоком облаков. Некогда яркие краски на холсте мира ныне выцвели и стали серыми и холодными словно сталь, но вечность осталась, как и прежде, будоражащей человеческое воображение, закованное в рамки начала и конца. Как часто мы обманываем себя, боимся заглянуть в лицо реальности. В каждом обычном мгновение мы видим нечто мечтательное и нереальное, считая это маленьким чудом. Мы верим снам, не зная на что способен наш рассудок, чтобы спасти себя от грубой правды, от жизни, ведущей к глубинам безумия. Мы вечно спешим куда-то по замкнутому кругу в лабиринте запутанных улиц города. Мы словно люди в вечернем поезде, едущие мимо незнакомых и неприветливых городов к станции не имеющей названия, по пути не имеющим конца и уходящим в сумрачную бесконечность.

Наконец Дину полегчало. Странная болезнь отступила так же внезапно, как и пришла. Он был очень бледен, глубокие, нездоровые тени залегли под глазами. На ум из тёмных закоулков подсознания приходили странные слова: tenebris, morten, possus, inferrus, vanitate…(мрак, смерть, страдание, пустота…) В душе его боролись странные, неизвестные доселе чувства, которым нет названия на языке живых, но возможно на мёртвом наречии найдётся имена этим гнетущим силам.

Дин нажал на педаль тормоза. Всё. Приехал. Угрюмо и мрачно возвышались ворота и ограда из затемнённой бронзы, будто кости неизвестных существ торчали они из бесплодной кладбищенской земли, последнего пристанища усопших. Сухие ветви увядших роз почти полностью обвивали грозную статую Азраила, у подножия которой средь угрожающих крестов и надгробий склонились чёрные силуэты. Это был судмедэксперт, осматривающий тело вместе с помощником Дина Джимом. Он был среднего роста, худощав. Черты его грубого, мужественного лица, обрамлённого непослушными чёрными волосами, не соответствовали его тонкой, поэтической натуре. Джиму было всего лишь 26 лет, он всё ещё был мечтателем, вечно ищущим справедливость в мире, где всё относительно, где истина мертва и торжествует ложь и лицемерие. Он верил в искренние, глубокие человеческие чувства, в любовь и сострадание, не разделял грёзы и реальность и вечно искал Бога в людях, погрязших в грехах. Нередко это вызывало насмешку со стороны Дина.

За массивными воротами Сансет Хоррор начиналась обитель мёртвых и тлена, где властвуют увядание и призрак неизбежной гибели. Завидев Дина, Джим устало и сочувственно вздохнул, будто это у него с утра болела голова после хорошего похмелья, и, подойдя ближе, приветственно протянул правую руку. Дин её пожал и с гнетущей болью взглянул в тёмно-синие, бездонные глаза Джима, и там он увидел лишь тьму и притаившеюся тревогу, перерастающую в страх.

– Дин, он около статуи, – Джим невольно вздрогнул. – Ты знаешь, мы повидали с тобой немало за всю совместную службу. В маленьких городках частенько появляются звери, оставляющие за собой истерзанные трупы. Иногда, кажется, что такое не может сделать человек, но таков закон маленьких городков. Хоть изредка, да появится сумасшедший считающий себя Джеком-потрошителем. Но то, что произошло с Луисом Сиетлом…такого я ещё не видел…

– Джим я готов ко всему, – спокойно произнёс Дин. Никто не знал, сколько стоило ему это спокойствие и наигранная, чуждая в таком деле отстранённость. Он крепко сжал руки в кулаки, как бы передавая им импульсивно сильное напряжение, царившее в его разуме и чувствах. – Веди.

Джим судорожно вздохнул и повёл Дина среди старых могил, облагороженных на европейский манер, по едва заметной тропке, вымощенной уже потрескавшимися плитками, с проросшими между ними пучками пожухлой травы.

– Сиетлам уже позвонили? – неестественно отрешённо спросил Дин. – Нужно сказать им чтобы больше не ждали возвращения сына.

– Да, мы позвонили, – вздохнул Джим. – Это был их единственный сын.

– Сколько бы людей ни было, потеря ребёнка самое страшное для родителей,– Дин знал это точно. Он помнил её боль, её безумие. Как быстро она сдалась, как быстро её жизнь превратилась в ущербное подобие существования.

Они шли, огибая поросшие мхом и лишаем могилы, к одиноко возвышающейся над скорбным полем статуе Азраила. Наконец они подошли к изуродованному телу подростка. Луис лежал в давно осыпавшейся и начавшей подгнивать осенней листве, загадочно лепечущей на непонятном, наводящем тоску языке. Чёрные волосы его были мокрые, испачканы серой грязью, зелёные, застывшие глаза пронзали своим невидящем взором бескрайнюю, незримую пустоту. Губы мальчика посинели, у уголка рта засохла тёмно-алая струйка крови. В белёсой, тонкой, правой руке его лежала нежная, белая роза Афродита. Чёрно-серая клетчатая рубашка Луиса была расстёгнута, а на бледной, худой груди была вырезана печать Соломона. С левой стороны от него лежала старинная книга, раскрытая на странице с изображением Бээр Шахат и сидящем на каменном престоле мрачным Ниарцинелем. На другой странице был текст на иврите, а на полях виднелись заметки, записанные красивым, старинным подчерком: Шахат, Машехит, Ддавэр.

– Заберите книгу и после снятия отпечатков, отдайте её переводчику для исследования,– скомандовал Дин. Судмедэксперт молча кивнул и забрав книгу быстро удалился, оставив Дина и Джима в скорбном молчании. Тишина становилась гнетущей, давящий на разум, напряжение росло.

Жёлтая заградительная лента причудливой, неестественной змеёй извивалась между могил. Дин вспомнил уже почти стёршийся из памяти разговор с Израилом. Таинственные слова этого безумца стали теперь ясны. Сомнений не осталось: он знал что-то о происшедшем, он был в этом замешан. Разум Дина мутными, алыми водами наполнила ненависть, но в душе его притаился холодный, животный страх.

– Эти слова, на полях. Я уже видел когда-то их. Очень давно… Даже подчерк похож на этот, – растерянно произнёс Джим.

– Где ты видел эти слова? Когда?

– Это был дневник. Старый дневник с пожелтевшими страницами, странными, жуткими рисунками, стихами и историями о какой-то пустыне. Этот дневник принадлежал моей матери и у него не было автора. Она любила читать его сидя у окна, выходящего на туманную аллею, ведущую к пруду. Это было её любимое место в доме – тёмный, мрачный кабинет за лестницей. Я помню тот вечер… это был октябрь, конец октября, время, когда природа умирает окончательно… Вороны шумной стаей кружили над нашим мглистым, голым садом. По бокам от широкой тропы росли исполинские деревья с ровными величественными стволами. Всё вокруг было серое, небо приобрело оттенок бетона. Она сидела у окна сжимая этот дневник в дрожащих руках. Болезнь поразила её. О, как часто она говорила о смерти, она чувствовала её. На утро она умерла, а все окна и дверь, выходящие на аллею, были распахнуты. Давно я об этом не вспоминал. Очень давно, – Джим содрогнулся и зябко поёжился. Холодный ноябрьский ветер нагонял серые низкие тучи и создавал небольшие вихри из песка и старых, прелых листьев между могил. Они молча стояли, погружённые в тяжёлые раздумья.

Дин вновь вспомнил свою сестру, смешную россыпь веснушек на маленьком носу и светлые, непослушные волосы. О, эти ужасные, хрупкие листья, запутавшиеся в соломенных прядях. Он помнил, что осень – это пора увядания, когда перелётные птицы улетают в более приветливые и тёплые края. Ветер громко завыл, будто мертвец, пробудивший от предвечного, смертного сна под слоем пустынной и чёрной земли, в гробу изъеденном червями. Холодными, мощными порывами налетал он на мрачные могильные камни, дабы сокрушить их гордый, устрашающий силуэт. Голые ветви деревьев, угрюмых, молчаливых стражей покоя усопших, шатались, негромко перешёптываясь между собой.

За оградой послышался рёв машинного мотора и скрип резиновых колёс по гравийному покрытию дороги. Дин повернул голову в сторону подъехавшего автомобиля. Это был катафалк старины Боба, который как угрюмый Хирон, древний страж пламенных вод в царстве Аида, переправлял умерших в последнее путешествие. Боб медленно, слегка прихрамывая на левую ногу шёл к ним по едва заметным каменным плитам. Лицо его не выражало никаких чувств и было будто высечено из серого, грубого камня. Он был слегка полноват, но не казался рыхлым. Ему было 53 года, некогда каштановые волосы побелели и поредели, обнажая макушку. Подслеповатые, карие глаза всегда казались слегка красноватыми и немного слезились. Вокруг глаз появилась сетка глубоких, тоненьких морщин. Он выглядел старше своих лет и часто шутил по этому поводу. Говорил, что он так часто видел смерть, что она стала считать себя его подругой и ей не терпится поскорее прибрать его к себе. Из-за долгого и заядлого курения он сильно и часто кашлял. Никому не было известно, что длинными, тёмными ночами, лежа в одиночестве на диване с бутылкой дешёвого пива в руке, он задыхался. Бывало, что после этого он долго не мог заснуть и когда приступы удушья отпускали его скованные болезнью лёгкие, он с трудом откашливался с кровью. Он знал, что дни его сочтены и не жалел ни о чём. Месяц назад он схоронил своего старого, верного друга, беспородного пса по кличке Тодд. Последнее время пёс еле передвигался и часто лежал у ног хозяина, доверчиво заглядывая ему в глаза. Казалось, он чувствовал страшный недуг, поразивший лёгкие Боба. Он умер тихо, просто уснул и не проснулся. Никто тогда не увидел горьких, скупых слёз его сурового хозяина. Да, Боб чувствовал близость смерти, но никогда никому ничего об этом не говорил. Он устал цепляться за жалкое, одинокое существование. И сейчас, идя к Дину и Джиму среди старых могил, он думал о неизбежном конце. Ему хотелось умереть тихо, просто уснуть и никогда больше не проснуться.

Боб крепко пожал руку сначала Дину потом Джиму и мрачно взглянул на распростёртое перед статуей тело подростка. Дин уловил промелькнувшее в глазах старого Хирона странное и непонятное чувство страха, смешанное с нарастающей тревогой.

– Я видел, как Кэтрин забрали в больницу, – после недолгого молчания прохрипел Боб. – У неё, как сказала соседка, случился сердечный приступ, когда она узнала о смерти сына. Джек поехал с ней. Я даже представить не могу, как им сейчас тяжело. И не хочу.

– Кто мог с ним такое сделать? – негромко спросил Джим. Он был подавлен. Под порывами холодного ветра Дин поёжился и немного поднял воротник своего зимнего пальто.

– Этот город… это место… Оно давит. Его убили на глазах ангела смерти, холодно взирающего со своего престола. Идите. Здесь вам больше делать нечего. Я пришлю результаты вскрытия.

Дин мрачно взглянул на Боба и молча кивнув направился к машине. Воспоминания накатили на него яростной и могучей волной, сокрушающей даже самые великие скалы. Он шёл, петляя между могил, дат и имён, между чужих судеб и маленьких, незначительных историй, мимо жёсткой, пожухлой травы. Как мала и скоротечна человеческая жизнь, вечно тонущая в потоке безграничной и бесполезной суеты. Эти люди, похороненные здесь, забыты. Они не стали частью великой, всеобщей истории, не оставили следов на жгучих песках могущественного времени. Они просто существовали когда то, а потом исчезли навсегда, погрузились в холодную, отрешённую пустоту Вселенной.

Кладбище хранило в утренней тишине свои жуткие, тёмные тайны. И ангелы, ангелы мёртвых и забытых, они молчат. От их неслышной поступи всё в природе увядает, их дыхание порождает холодные, сильные ветра, их жестокий, твёрдый взгляд пронзает плоть, проникая в душу и останавливая сердце. Да, они молчат, в туманной, скрывающей от мира их тени тиши, восседают на истрескавшихся престолах.

Нагие ветви деревьев щёлкали, словно кости проклятых мертвецов, вселяя в живую душу лишь страх, тоску и скорбь. В тумане прячутся воспоминания, рождая жуткие, искажённые образы из бездны. Они всегда стремятся вернуться, ворваться в опустошённое, израненное сердце и причинить нестерпимую боль. Дин чувствовал это своим нутром. Ему не хватало воздуха.

От почти заросшего, мутного, старого пруда тянуло тиной. Ветер разносил запах прелой, гниющей листвы и сырости. Голова у шерифа начала слегка кружится, его подташнивало. Казалось, его желудок сжался в пульсирующий комок. Дин чувствовал, что здесь правит незримый кукловод и скоро, возможно через час после заката, когда тьма поглотит этот город, беспокойные мёртвые запоют свою песню, дань тлену и смерти, под неживой призмой призрачного лунного свечения.

Наконец Дин и Джим вышли за пределы старого городского кладбища.

– Как ты думаешь, почему его так назвали? – шумно вздохнув спросил молодой напарник.

– Кого?

– Кладбище, Дин. Почему его назвали Сансет Хоррор?

– У нас угрюмый городок, Джимми, – пожал плечами молодой шериф. – У нас и другое кладбище названо не менее жутко.

– Холод Могил, – тихо произнёс Джим, доставая пачку сигарет «Кэмел».

– Ты же бросил, – удивился Дин.

– С нашей работой нельзя не курить, – выдохнул Джим, выпуская сизый сигаретный дым в холодный и прозрачный ноябрьский воздух. – Что-то снега нет, хотя уже конец ноября.

– Да, – задумчиво сказал Дин. – В течении недели уже должен выпасть.

– Да, – неохотно кивнул Джимми. – Но раньше такого не было.

– Уже никогда не будет так, как было раньше. Мир меняется стремительно, я не успеваю за ним. Я чувствую это.

– Этот ужасный и непонятный город, – сквозь стиснутые зубы процедил Джим. – Кто же так города называет?

– Город могил. Ну что ж, ты прав. Жуткое название для города. И эти ангелы смерти… наш город словно бы отдаёт им вечную дань. Конец неизбежен. Он всегда близок и нужно помнить об этом…

– Давай не будем разговаривать не эту тему, а поедем выпить кофе в кафетерий «Эльза». Ты же знаешь, Рита его прекрасно готовит, – докурив сигарету предложил Джим.

– Послушай… Никому не говори о случившемся. Не надо наполнять паникой суеверных горожан. Их пугает уже одно название этого места-, – медленно и рассудительно сказал Дин своему помощнику, пропустив его предложение мимо ушей и пронзая его грозным неумолимым взглядом. Джим неохотно кивнул. – Вот и хорошо, что мы пришли к единому правильному мнению, а теперь поехали лучше к Нику в бар. Выпьем немного пива и заодно обсудим план дальнейших действий.

– Я больше не пью на службе Дин, – покачал головой Джимми.

– С каких это пор, старина?

– С сегодняшнего утра, но если хочешь, поехали в кафе и выпьем крепкого кофе что бы прочистить мысли.

– Ты хороший парень, Джимми. Ну что ж, поехали в кафе «Эльза» и выпьем по чашечке крепкого тёмного бодрящего кофе. Рита его и правда прекрасно готовит, – с улыбкой произнёс Дин. – Мы же с тобой друзья. Только главное запомни наш уговор, Джим. Пока что о произошедшем ни слова, – небрежно бросил Дин в последний раз, сурово взглянув на молодого напарника, после чего они торопливо пошли к машине.

Джим улыбнулся слегка отстранённо и ошеломлённо, впервые за это утро, нагрянувшее в Грейвс-Сити медленно и с опаской. Казалось, город ещё спал в тени исполинской ночи, уходящей на запад в поисках новых пристанищ.

4

Воздух, который мы вдыхаем, который проникает в нас и наше тело, никогда не бывает обычным и однородным. Он бывает ядовитым и горьким, с привкусом тлена и дыма, сладким и чистым, наполняющим наши лёгкие гармонией природы. Он бывает сырым и тяжёлым, заставляющим нас задыхаться. Но в нашем мире он не бывает мёртвым, по эту сторону бездны он всегда живой. Мёртвый воздух не травит, не причиняет боль, он не успокаивает больную грудь, не умиротворяет спящих. Он мёртв, отстранён от мира чувств и запахов. Он не несёт в себе череду призрачных воспоминаний, навеянных лёгкими ароматами. Он просто существует вне времени и пространства, вне ощущений и человеческого восприятия.

Дин и Джим сидели в кафетерии «Эльза» в зале на втором этаже, глядя из окна на пробуждающийся от дымки сна маленький городок и размышляя о случившемся. Когда люди спали в тёплых кроватях и видели сладкие сновидения, напетые ласковой луной, когда по сверкающим от дождя улицам ходили лишь незримые призраки прошлых лет, зло не дремало. Нет. Оно караулило новую жертву, наполняя рассудок охотника безумием.

Дин молча наблюдал за бархатными переливами в чашке крепкого кофе. Вновь и вновь он вспоминал события того далёкого сентября 1992…

Холодные, грязно-жёлтые лучи солнца, едва выглядывающего из-за серых облаков, причудливыми пятнами ползли по мягкой, сырой земле. Северный ветер резкими порывами налетал на жёлто-рыжие рощи, поднимая в медовый воздух пёструю опавшую листву и кружа её в траурном вальсе. Качались невысокие берёзки с кудрявыми, золотистыми кронами и хмуро кивали изумрудные ели. Природа перешёптывалась на непонятном, древнем языке, словно напевая осенний мотив забвенья.

Дин сидел на полуразрушенной крыше старого кирпичного амбара. Некогда красный шифер давно уже выцвел и потрескался, превратившись в причудливую, своеобразную мозаику. Он смотрел в сторону поющего, ожившего леса, ждущего утешения в смерти и бури. Рядом с ним сидела Энни, прижавшись к нему всем телом и ёжась от холода. Её лёгкое белое платье раздувал ветер, отчего она всё сильнее укутывалась в огромную, тёплую кофту, пахнущую духами матери. Непослушные, светлые волосы лезли Энни в глаза, она сердилась, морща раскрасневшийся от холода нос, и Дин, едва сдерживая смех, убирал пряди ей за уши. Мать снова ушла на работу очень рано и дома они были одни, предоставленные только себе и фантазии, превращавшей их выживание в светлую, счастливую жизнь, полную надежд. Через час Дин должен был уйти в школу. В этот прохладный сентябрьский вторник уроков было немного, но прогулять их он не мог. На сердце тяжёлым камнем лежала тревога. Та безотчётная тревога, которая обычно наполняет материнское сердце, чувствующее все переживания и болезни своего ребёнка даже на расстоянии. Скоро должна была прийти Синтия, добродушная, полноватая студентка, часто сидевшая с Энни, ведь на сад денег в семье не было.

– Динго, давай поиграем в прятки? Или лучше в индейцев! Я буду вождём, а ты моим диким конём, и мы будем сражаться в лесу против других племён, – восторженно, почти крича тараторила Энни. – Давай?!

– Нет, – спокойно ответил Дин. Он пытался побороть растущую тревогу. Ему казалось, что сегодня случится нечто плохо, нечто, что навсегда изменит их серую, отрешённую жизнь. – Мне скоро уходить. Вот приду и поиграем.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Тогда я буду сидеть, ждать тебя и считать время до твоего прихода. Я и Томми.

– Долго же придётся тебе и этому чёрному, ленивому коту меня ждать. Надеюсь Синтия тебя развлечёт и, когда я приду, ты устанешь и будешь спать, – засмеялся Дин.

– И не надейся. Синтия не умеет играть в индейцев, – обиженно произнесла девочка. – И чёрный человек не умеет.

– Чёрный человек?

– Да. Он живёт у нас в лесу. Он одет во всё чёрное, сам очень бледный и волосы у него длинные, белые. Ходит с палочкой, как дедушка, или словно у него болит нога. Но он говорит, что у него ничего не болит.

– Не общайся с ним, хорошо? – взволнованно попросил Дин и обнял продрогшую сестру. Через 6 часов он найдёт её тело в лесу возле ручья.

5

Джима пугал пустой, отрешённый, болезненный взгляд Дина. Ещё при встрече он почувствовал страз и жуткую, душевную боль, закравшуюся в холодное сердце друга и мучавшую его. Тогда он не придал этому большого значения, списав это на выпитый вечером алкоголь и разрыв с Сарой. Но теперь он видел нечто более глубокое и застарелое в переживаниях Дина. Страх прокрался и в душу Джима, словно некая заразная болезнь.

– Скажи, когда-нибудь к тебе возвращались воспоминания, разрушающие тебя и твоё сознание изнутри? Твои ошибки или зло? – негромко спросил Дин.

– Я думаю это бывает у каждого.

– И что у тебя?

– Мать. Её смерть… я… я так много ей не сказал. Мы повздорили в тот вечер. Я убежал от неё и заперся в своей комнате. Она была очень слаба. И когда она умерла, я… я радовался. Все мои слёзы в тот день были наигранными. Мне нравилось, что меня все жалеют. Лишь потом я всё осознал. Всю боль я прочувствовал потом. И теперь я часто вспоминаю её, очень часто. Перед смертью она рассказывала о человеке, одетом во всё чёрное, с белыми длинными волосами и изумрудными глазами. Она говорила, что он часто гуляет по аллее, возле с террасы. Он ходит с тростью, хотя молод, а потом исчезает там, в темноте и тумане. Она говорила, что это он подарил ей этот странный дневник. Мы с отцом думали, что это бред, влияние болезни на рассудок. Когда она рассказывала мне это и отец узнавал об этом, то он бил её. Он хотел воспитать из меня другого человека. Что ж, нужно это признать, у него получилось. Теперь мне стыдно перед ней. Я лишь со временем понял, как сильно её люблю, какую боль я причинял её своими словами и жалобами. Она была так одинока. Ей не к кому было идти, не с кем поговорить. Её единственный сын ненавидел её. Как мне теперь жаль. Она же росла в приёмной семье со сводной сестрой, её родители погибли в аварии, а родственники отказались от неё. Да, брат приёмной матери очень любил её, заботился. Но разве это нужно человеку? Наигранная забота? Она и тогда была одинока. Моя мама… Она забеременела мной в 18 лет и поэтому рано вышла замуж. Лишь через 7 лет после её смерти я узнал, что меня растит отчим. В браке она тоже не была счастлива, пускай и жили мы небедно, и наша семья никогда ни в чём финансово не нуждалась. Её никто по-настоящему не любил, никто. От этого мне больно. А что тебя гложет, Дин?