Текст книги "Венок гор"

Автор книги: Наталья Метелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Наталья Метелева
Венок гор

Говорили – Драгонь-цвет растет в горах, как друзы самоцветные. И тому, кто отыщет его и сорвет, будет все, по желанию его. Кто власти жаждал, кто знаний, кто богатств – уходили искать драгонь-цвет в горы вечные, горы Вечьи. Да вот домой не возвращались.

Говорили, – особенно купцы да песенники бродячие, что далеко за горами встречали они тех, кто сорвал драгонь-цвет. И они имели всё, чего когда-то желали. Люди рода Веча слушали эти сказки и посмеивались: многие уходит в большой мир счастья искать, кто-то и находит, без всякого драгоцвета.

Говорили – только мужчине дано сорвать драгонь-цвет. Что женщинам не пройти горний путь, как не подняться реке в гору, как не стать земле ветром. Женщины долины улыбались про себя: пусть говорят, тешатся. Зачем женщине свой маленький драгонь-цвет, когда у нее есть весь Вечий Круг, – венец на челе бога Веча? Ни одна из них не променяет всю землю на песчинку, весь свет – на малую искру, вечность – на один миг. Драгонь дает одному. Круг – всем: и знания, и богатство, и закон, и силу. Драгонь – путь для одного, Круг – для всех, для всего рода человеческого.

* * *

Бог Веч, владыка времен и вершитель судеб надел свой венец на рассвете. Долину еще застилало одеяло тумана, а женщины рода Веча поднялись, тише облака окружили избу травницы Пореки. Во двор не ступали. Стояли за изгородью и молчали. Смотрели с такой ненавистью, что дворовый пес забился на цепи и взвыл в страхе. От воя и пробудилось селение.

Те из торговцев, кто впервые пришел в долину за тончайшей шерстью, поначалу дивились: где ж это видано, чтобы бабы, собравшись больше одной в одном месте, – молчали? Бывалые купцы торопились покинуть селение. Круг без особых причин чужаков не трогал, соблюдал закон гостеприимства. Но кто знает, что увидит Круг в твоей душе, за что внезапно петлей горло захлестнет, до хруста позвонков стянет: за обман давний, за кражу забытую, за кровь нечаянную… А на ком греха нет, даже малого? Лишь на том, кто не рожден.

Из окон соседского дома тоже во все глаза пялились во двор Пореки, хотя мальчишкам не раз влетало от отца Нетора, – они разбегались тараканами и снова льнули ко всем щелям: не доводилось им еще видеть Большого Круга. Редко собирается он, и для больших дел, – чужеземцев воинственных отвести или гнев бога Веча, земли да небес утишить. А тут к дому травницы слетелись женщины со всего селения – матери и жены, сестры и невесты. Все, кто родовой пояс Веча носил.

– Воет-то как, бедная псина! – поежился старший сын Нетора. – И чего бабам от Пореки понадобилось? Ее ж одним ногтем придавить можно. А всем Кругом так и вовсе сотрут. Жалко, красивая баба.

Нетор провел ногтем по лезвию ножа, хмыкнул: поправить не мешало бы. Да и принялся за дело, не откладывая. Сын ждал, переминался, сопел недовольно, но понукать отца не смел. И Нетор снизошел:

– Гостя встречать пришли. К соседке нашей сын приемный вернулся. Вель. Который восемь лет назад пропал.

– Да ну! Так он же в горах помер!

– Не помер, значит. Ошибся я тогда.

Ошибся ли? Нетор не мог не узнать скрепу, которую сам подарил сироте Велю, когда тот вошел в род.

Для первенца своего, Догляда, Нетор ту скрепу творил. Хрусталинками горными отделывал – для глаза зоркого, сердца чистого, духа светлого. Не успел вручить оберег сыну: не стало у него первенца. Вечий Круг смолол.

Он покосился в угол, где увечный Догляд возился в плошке с водой, пускал пузыри через соломинку. Мокрый весь, спутанная бороденка обвисла сосульками. Сын вскинул бессмысленные глаза, гукнул что-то свое, всегда неразборчивое.

Нетор тот оберег Велю отдал. Но, мало ли, потерял мальчик, или отнял кто, или сам подарил? Да вот кости не подменишь, а был Вель хромоногим. Такое тело и нашли охотники в горной расщелине: правая нога короче. Волос черный вокруг черепа. И неторов подарок на ребрах лежал, как новенький. Привезли к Пореке останки, – признала она приемыша. А скрепу с тех пор у сердца держала. Своих слез не пролила, гордячка, так хрустальные на груди горели-помнили. Кого же похоронили они тогда, если не мальчика Веля?

Нет, не Вель вернулся через восемь лет, хотя скрепу предъявил – точь-в-точь. Порека спозаранку пришла – лица не было. Зови, мол, людей – мертвец ожил! С топорами пошли, с кольями. Встретил их парень как парень. Уставший, аж шатало. Улыбался счастливо: «Люди, это ж я, Вель! Вернулся! Живой!» Сам руку порезать дал – кровь брызнула красная, теплая, человеческая. Допросили – много чего сказал, о чем только сирота пропавший знать мог. Положили обе скрепы рядом – не отличишь. Откуда? Да и одежа на нем – с плеча отцовского, словно своей не было. Порека, видать, из короба достала. И ноги у этого Веля – здоровые, ровные, дай бог каждому. Словно и не был увечным.

– Бать, – не вытерпел старшой, перебил думу, – так им-то какое дело? Ну вернулся – так в радость!

Вой на улице стал невыносимым: к псу травницы присоединились все окрестные собаки. Нетор зло вонзил нож в лавку:

– В радость, говоришь? А то, что Липка пропала, даже Круг не может след найти? Чуют бабы: знает этот Вель, где девочка. Сын хлопнулся на лавку, выдернул нож, скривился:

– Знает, так скажет. Только не сходится. Он ночью пришел? Во-от. А Липка утром накануне пропала. И в то время любой наш дозор заметил бы чужака. Не было его близко, бать.

– Заметил бы, как же! – фыркнул Нетор. – А кто его видел, пока травница к нам в дверь не постучала? Ни одна баба не заметила. Ни одна собака не взлаяла! И Вель этот сам говорит, – не встретил никого из наших. Да мне глаза его не понравились: смеялся он над нами.

– А мы с дружками еще раз спросим! – старшой ловко вертанул в пальцах ножик.

Нетор кивнул, но усмехнулся про себя: после Круга некого будет допрашивать. Да и незачем. У баб даже зверь неразумный заговорит. Но мертвяк – это вам не зверь, заговорит ли? Потому – пусть старшой ждет своего часа.

* * *

Пес задолго до полудня сдох. Лежал посреди двора лохматой грудой, вперив остекленевший укоризненный взгляд в закрытую на засов дверь. Мертвая пасть скалилась с горькой укоризной: хозяйка так и не вышла, не защитила, не спасла от ужаса. Того, что таилось в избе. И того, что стояло за изгородью – стоглазого, стозевного, яро молчащего чудища.

Селение как вымерло. Кто с поисков Липки еще не вернулся, кто детей и животных спасать надумал – уводил в схрон. Нетор и своих малолетних дочерей отправил, от беды подальше. Толку-то чуть, но и этой крохи кому-то хватит, особенно девочкам, чтобы выжить.

А собаки уже обессилели, – не воют, а стонут. В хлев Нетор даже смотреть не стал – так тихо там было. Побоялся безвинным животным в глаза измученные глянуть.

Совсем обезумели бабы. Всё бросили: и детей, и хозяйство. Очаги погасили. Обо всем забыли. Никого не щадят, если они уже у очагов своих да у животины домашней силы начали брать. А если потом возвращать станет некому?

Такой силы ведовства на его памяти еще не было. Оринка, жена его, говорила: нельзя вторгаться, ежели случится. А как ему – ратаю и мужу – стороной стоять? И не пора ли мужчинам вмешаться? Нетор глянул на старшого, поднимаясь со скамьи:

– Пора.

Увечный Догляд зашевелился, пополз следом. По младенчески, на четвереньках.

Да не вышло вмешаться. Женщины не пустили. Стояли, взявшись за руки – не расцепить, хоть топором руби. Да и с топором не подойти – упрешься в незримую стену за шаг до Круга, руки-ноги онемеют. Что ж творится-то, боже Вече?! Это ли – наши нежные ласковые жены?.

Нетор поискал глазами свою Оринку. Обомлел: стоит, – белая вся, как дух вылетел, глаза закатились, на губах пена. А броситься к ней, вырвать, к груди прижать родную, любимую, мать детей его – нельзя. Рядом она, а не достанешь.

Вот и старый Боград оперся на клюку, мрачен, но не смеет сунуться. А старику в ладонь судорожно вцепился Липень, брат пропавшей. Двойняшки они были с девочкой – не разлей вода, на одно лицо, и оба Липки, если ласково кликать. И оба – дети Круга.

Сутки назад всё началось. Прошлым утром двойняшки пропали. Но мальчишка к вечеру в селение прибежал. Всех на ноги поднял, – в таком страхе был от того, что сестра задумала. Ни много, ни мало – драгонь-цвет искать! Никогда, испокон веков такого не было. Не цветет драгонь-цвет для женщин.

Что еще бабы от мальчика узнали – не сказали никому. Но Большой Круг для поиска беглянки собрали. Словно на селение войной кто шел, словно гнев земли и небес очагам грозил. Да знал Нетор: спокойно за долиной, смирно соседи сидят, не посмеют сунуться – научены за века. За горы же никто поручиться не мог. Но тогда – все бы в схроны ушли, а то и долину бы оставили стихиям. Так почему же сразу, как явился чужак, назвавшийся Велем, – совсем небывалую силу Круг поднял? Все здесь. Даже девочки, лишь вчера пояс Веча надевшие. Это уже не просто Большой Круг – Великий. И ради двоих лишь: юноши безусого, да женщины молодой. Что ж происходит-то, боже Вече?!

Нетор покачнулся от боли. Сердце сжало так, словно на него уселся великан и давил со всей мощи. Тело словно выворачивал кто наизнанку, чтобы найти и вытряхнуть из него душу, где б ни пряталась в страхе. Найти и спросить – не ты ли зло сотворил? Ты? Умри!

И как Порека с Велем могут выдерживать такое? Где силы берут? Или Вель не виновен, или он – мертвяк, над которым живые не властны. Над телом не властны. А над душой? Где душа мертвяка?

* * *

– Не могу больше, Вель!

– Сейчас пройдет всё, матушка, – он с трудом произнес последнее слово, словно камень вытолкнул из горла.

Порека лежала на полу – волосы растрепались, платье порвалось – только что билась в припадке, руки на себя наложить пыталась. Вель не дал, удержал. Сильный он теперь, ее приемный сын. На голову выше Пореки. Могучий. Страшный.

Ночью он постучал тихо, как мышь поскреблась, но словно не в дверь, а в сердце: Порека проснулась от боли. Не сразу и поняла, что это не сердце вдруг заколотилось троекратным стуком, как малыш Вель когда-то стучал. Она подожгла лучину от тлеющего очага. Кружок тусклого света плеснул по горнице, окрасил стены киноварью. Травницу частенько беспокоили по ночам: болезни не знают сна. Потому отворила, долго не думая.

Он стоял в двух шагах от крыльца. Цепной пес, вместо того, чтобы лаять на чужака, восторженно повизгивал, вился вокруг босых ног, разве что из шкуры не вылез и не расстелил ее. Порека подняла лучину повыше и чуть не выронила: чужак был совершенно гол. Из одежды на теле – тонкий шнур, в несколько витков обернутый вокруг талии. Смуглая кожа лоснилась, словно промасленная глиняная сковорода. Исцарапанная вдребезги. Взгляд Пореки то и дело натыкался на светлые полоски шрамов, живописно раскинутые по всему мощному телу.

«Плохо выгляжу?» – чуть хрипло спросил гость, и юркая улыбка скользнула ящеркой по гладкому как речная галька лицу. Так же неуловимо улыбались когда-то Вель и его отец, брат Пореки. «Ты всегда будишь чужих людей среди ночи, чтобы спросить о том, как выглядишь? Или все-таки по делу пришел? Такому срочному, что и одеться не успел?» Ящерка снова выскользнула и чуть задержалась, словно грелась на горячем камне. «Я не чужой, матушка Порека. Я – Вель». И глаза у него были счастливые, сиявшие как два солнца после дождя. Разве у мертвяка или горного духа могут быть такие глаза, полные теплого радостного света? Не померкли они, даже когда она соседей позвала, и когда он руку себе порезал. Тогда потускнели, как только Вечий Круг стянулся вокруг дома.

Круг давил, словно все горы, вся земля навалились на грудь, не давая дышать. Нет сил больше. Шевельнешься – сломаешь тишину. И Порека не шевелилась. Лежала, как забытая вещь. Ноги просвечивали в прорехи юбки, как лампады в темных оконцах. Стыдно, – сын названный смотрит. До стыда ли? Разум бы удержать.

Вель снял с лавки козью шкуру, прикрыл травницу. Погладил по голове, как ребенка. Бережно вытер ей слезы – она их уже не чуяла.

– Пусти меня, Вель. Отдам им то, что просят. Память распахну. Душу открою. Пусть увидят, что она чиста перед ними. Пусти.

– Нет. Сами войдут, если смогут. А там – посмотрим.

– То, что им надо, возьмут и так. Неужели ты не слышишь их Голос? Вель хмыкнул:

– Ты об этом комарином писке? Долго же им пищать: наша кровь не для них. А ближе подлетят – прихлопну. Похоже, ему было даже весело. Женщина открыла глаза и тут же отвела их, словно ожглась.

– Тогда ты либо свят, либо…

Он улыбался. Нет, – смотрел на нее, как тот пес с мёртвой оскаленной пастью.

– Либо – что?

Не ответила. Приподнялась. Да руки как обломились. Он кинулся помочь, но она отстранила. Встала сама. Она хорошая травница. Ее зелья защищают и против тех – что снаружи, и этого – что внутри.

Он смешливо прищурился, наблюдая, как та, которую он с детства привык вслух называть матерью, а про себя – Порекой Прекрасной, растирает тонкими пальцами щепотки сушеных трав, бросает на угли очага. Смешная. Не от Вечьего Круга сеном обороняться. Да пусть верит, хуже не будет.

Она почти не изменилась. Не обабилась, как ее ровесницы, которые стояли сейчас, как вкопанные, за изгородью. Тонкая, хрупкая, только лицо стало строже, изящнее, очи – пронзительней и печальней. И сила женская, таинственная, властная – в каждом движении. Прекрасная Порека. Названная мать. Юноша опустил глаза.

– Что хоть за девочка, что все с ума посходили? Мало ли детей теряется… Одной меньше, одной больше…

– Вель! – укоризненно одернула травница.

Когда-то этот голос, еще нежный и звонкий, как подснежник, пел ему колыбельную.

– Да не видел я никого из рода Веча! Ни девочек, ни мальчиков.

– Чем поклянешься, что не лжешь?

– А нужно? Твое сердце знает, верить мне или нет. Не мне отнимать у тебя выбор… матушка.

Порека надолго замолчала. Те, за стенами, – просили ее. Они тоже не железные. Как бы много их там ни было, они – живые и слабые. Они уже не приказывали ей – просили. «Он виновен, Порека. Помоги нам. Дай нам свой разум, мы сохраним его, вернем. Клянемся родом!» – «Прочь, стервятницы!» – «Бедная слепая Порека! Не Вель пришел к тебе, – Нелюдь. Он должен сгинуть. Помоги нам! Или уйди, не мешай!» И этого она не могла. Бросила щепоть травы на угли, шепнула:

– Сердце часто хочет ошибиться, Вель.

– Поэтому ты никогда его не спрашиваешь. Ничего и никого. Разве спросила ты меня, хочу ли я быть тебе сыном? Могу ли?

– Я спасала нас, малыш. Ты забыл.

Он засмеялся. Сильный, с плечами широкими, как распахнутые крылья, совсем взрослый «малыш». И не скажешь, что ему шестнадцать, этому мужчине с задубелой кожей, исполосованной страшными шрамами. Если бы не шрамы, он был бы красив. Как бог. Бесстрашный и беспощадный. У богов не бывает сердца, они ж не люди. Нелюди. И он не пощадил:

– Нас?! Ты себя спасала. Да не смогла.

* * *

Он не забыл ничего. Три года ему было, не должен бы помнить, а помнил. Как вечером зашли в дом четверо женщин, окружили маму. Вель заулыбался: ему нравились хороводы. А мама побледнела, закричала: «Не дам! Меня забирайте! А его не дам! Беги, Вель! Беги к папе, сынок!» И завыла дико, по-звериному.

Испуганный мальчонка сиганул в ночь, оскалившуюся кровавой луной. Куда тут бежать, когда темень кругом, и собаки спущены? Когда отец уж второй день, как на дальней охоте, и только завтра вернется?

Вель забился в овчарню. А скоро мама нашла его там, – страшная, растрепанная, с налитыми кровью глазами, светившими, как гнилушка. Хихикая и пуская слюни, она с вилами гонялась за сыном, давила обезумевших ягнят – только хруст и хрип стоял. Вель, задыхаясь от ужаса, верещал: «Мама! Мамочка!» Пытался спрятаться под овечье брюхо, полз на четвереньках между мельтешащих копыт, уже не чуя, как эти копыта ступают на него, сдирают кожу, ломают ребра, пальцы. А мамочка – нет, не мама! бешеное чудище с личиной мамы! – с лютой силой откинула вилами заслонявшую Веля овечку, словно пучок соломы, и вонзила окровавленные зубья в плоть сына. И не рванись он тогда изо всех своих тощеньких щенячьих сил, попала бы не в ногу, а в живот.

Не жить бы Велю, если б мамина сестрица Порека – сама еще ребенок – не прибежала на смертные крики. И Пореке бы не жить – оборотень с маминым лицом стряхнул мальчика с вил, ринулся на десятилетнюю девчонку, топча ее, как былинку…

Отец спас. Отец, раньше времени вернувшийся с охоты, словно почуял неладное.

Об этом Вель уже потом узнал, когда очнулся. И еще узнал, что нет у него больше ни отца, ни матери. Осталась только малолетняя тетка Порека, сама едва живая. Ушел его отец в Вечьи горы, и унес на руках жену, лишенную ума Бабьим Кругом. Унес любимую свою, им же убитую.

Говорили: потому отец вернулся раньше положенного срока, что напарника, зверем покалеченного, в лесу бросил. Не спас, домой на себе не потащил. Оставил на смерть лютую, зверью на растерзанье. Отца его старого без сына-кормильца оставил. Думал, – никто правду не узнает. Никто не накажет. Чужак он был, лишь месяц в селении прожил, в силу Вечьего Круга не верил. Не знал, что малый круг вечоры родную пролитую кровь везде чует, видит, где погасла искра из родового очага. Прежде, чем отец Веля домой вернулся, бабы возмездие вершить начали, кровь за кровь брать. Так говорили.

Говорили: догнали убийцу жены своей. Уже в горах стрелой достали, опрокинули в реку на дно ущелья вместе с ношей его страшной. Но разве же Вель мог поверить в то, что говорили?

Смелая была его тетка. Когда соседи пришли, – то ли детей к себе в дом забрать, то ли дом вместе с детьми прибрать, – никого не пустила. Встала на крыльце, – маленькая, тонкая, яростная, – вцепилась ладошками в загривок дворового пса, чтобы не так страшно было, чтобы боли в израненном теле не показать, и крикнула миру, пришедшему пожалеть, да приспособить сирот к хозяйству:

– Не надо нам с Велем никого! Ни к кому не пойдем! Проживем сами!

С тех пор по утрам находили они у ворот хлеба горячие или одежу расшитую, да Порека цепного пса чужой снедью кормила, а одежу бабам на вечору относила: «Не надо нам ничего!»

Они выжили. Тяжело, голодно, убого. Овцы уцелевшие спасали. И дар был у девочки побогаче, чем тощая отара. Силу трав она умела передавать людям, а кто научил ее – никто не ведал, даже Круг. Не рассказывала она, из каких земель пришла с семьей брата. «Издалека». И все тут.

– Откуда ты-то знаешь, как ловушку ставить?! – возмущался Вель, когда Порека заставляла его снова и снова переделывать работу. – Не бабьего ума это дело!

– Знаю. Потому что в Бабий Круг не хожу, своим умом живу, – съехидничала тетка.

– Так и я не хожу – не баба! – продолжил было ссору мальчишка. – Значит, тоже знаю!

И рассмеялись оба, обнялись, засмотрелись в синь небесную, цветущую белыми кувшинками облаков. Облака таяли в ее солнечно-золотистых, как у тигрицы, глазах. Прядка черных волос струилась по белой, едва окрашенной загаром щеке, укладывалась уютным завитком в ложбинку ключицы. Белое, черное и чуть золотого – не много красок взял вершитель Веч для судьбы Пореки.

– А хочешь, сплету тебе венок из облачных цветов, – предложил Вель. – Тебе пойдет!

– Ага, ты мне еще из драгонь-цвета сплети!

– И сплету! Ни у кого из Вечьего рода такого не было!

– Вечий-овечий, не человечий! – девочка скривилась презрительно, помолчала, нежно вороша луговые травинки, словно кудри гладила. – Ошейник на горле бога Веча. Посмотри, разве на этой земле мужчины живут? Рабы с вечным страхом в крови! Они не воруют, не лгут, не убивают друг друга только из страха, а не потому, что правду любят, богов и людей чтят. Здесь нет любви, Вель! Обещай мне, что никогда не возьмешь жену из этого рода. Мы – сами себе род.

И эта горькая сухая правда вдруг ткнулась в его грудь, как стрела без наконечника – больно, но не насмерть. Стрела, которую не смогли вытащить из него даже Вечьи горы. Навсегда застряла. Стала остью. Не достать, не сломав всего Веля.

Когда девушке исполнилось пятнадцать, она и женихов погнала взашей:

– Не надо нам с Велем никого!

Старший сын Нетора – Догляд – пригрозил силой взять ее в дом, если сама не пойдет, а она только бровью повела:

– Снасильничаешь, – Круг тебя в клочки разорвет.

– Испугала! – оскалился Догляд. – Ты бы еще Вельку-хромоножку своего на защиту позвала! Не встанет Круг за чужих. И ты всегда против баб наших шла, закон Круга не чтила. Тут взревела она раненой медведицей:

– Да кто ты таков, мужичонка блохастый, чтобы лаять о Круге языком поганым?! Пошел вон!!! Закон Круга! Много ваши дремучие бабы о нем знают! А их глупые выдумки – мне не закон! Только тронь меня, и ваша бабья молчанка веночком травяным покажется!

Догляд не из пугливых был: не впервой на медведиц охотиться. Силищи – на троих хватит. Ловкости – на десятерых. Волчьи хребты двумя пальцами ломал. И эту гордячку сломает.

– Сегодня ночью, Порека! Ушел, посвистывая. Статный, дерзкий.

Вель, подслушивавший разговор, едва успел прянуть от двери. Разгневанная девушка влетела в сенцы, шипя, как масло на сковороде:

– Я покажу им, что такое настоящий Круг! Я сама себе – Круг!

Пометалась туда-сюда, побесилась, да и рухнула, разрыдалась сухо, зло. Вель доковылял до нее, робко коснулся дрожавших плеч:

– Хочешь, я сорву для тебя цвет горний? Я смогу. Она вскинулась, еще свирепее, чем на Догляда нахального:

– И не вздумай! Куда тебе в горы соваться, калека убогий!

Никогда она не поминала об его увечье – изуродованной вилами, плохо растущей ноге. А тут, как по лицу ударила – больно, обидно, хотя и правда.

Но Вель простил ее, одинокую несчастную девчонку… Баба есть баба, ее жалеть надо.

– Пойдем вместе, тетя Порека. Я найду драгонь-цвет, обещаю. И маму с папой найду. Никто не посмеет тебя обидеть. Она задумчиво глянула на упрямца:

– Маму с папой… Давай не сегодня, ладно? И не завтра.

На малой вечоре никто и опомниться не успел, выгнать непрошеную чужачку с племянником, как Порека коснулась камней родового очага, прося покровительства бога Веча. И тут же прилюдно свершила обряд усыновления. Обнажила тугую девичью грудь, – Догляд аж застонал, да и не только у него дух перехватило, – и, скороговоркой произнеся ритуальные слова, окропила овечьим молоком розовый сосок, провела по губам племянника. Вздрогнула, когда Вель, ошалевший от неожиданности, прикусил нежную, влажную плоть. Задержал во рту на мгновенье, коснулся языком прохладного бугорка, источавшего такую незнакомую сладкую силу, что вся кровь огнем и громом взорвалась в теле мальчишки.

Навсегда осталось в нем гулкое эхо. Навсегда запомнил он это прикосновение.

И бессильный гнев мужчин запомнил: теперь никто не мог взять Пореку в жены. Женщина, имевшая детей, но не имевшая мужа, считалась женой самого бога Веча, и дети ее – его детьми. И Круг вынужден был взять Пореку под защиту: нелюдимая чужачка вошла таки в род. Премудрая Порека. Названная мать.

Войти-то вошла, да застряла у порога, как кость в горле.

Догляд, багровый от бешенства, склонился к матери, шепнул слово. Нахмурилась Оринка, соседку за плечо тронула, – и зашуршало, зазмеилось по вечоре слово тихое. Каждого языком раздвоенным коснулось-куснуло, к жене Нетора вернулось. Поднялась она, руки простерла к очагу, чтобы правду ее подтвердил:

– С каких это пор матерям дозволено косу девичью носить? Или бога разгневить хотим, чтобы он мужей наших обессилил? Не может девка быть матерью! Девка-мать – не жена богу Вечу!

Затрещал огонь в каменном круге очага, полыхнул искрами гневными – согласился. И только Порека заметила, что не пустые руки Оринка над очагом простерла. Да, может, старая жена Бограда что заподозрила.

– На моем веку не случалось такого, Оринка. Не можем мы отказать той, что сама в Круг пришла, обряд по уму справила. Вставайте, бабы! Древний обряд творить будем, расплетать косу жены Веча. А ты, Оринка, вспомнишь еще, какие руки к очам очага поднесла.

Много кто из мужчин вызвался косу девичью расплести. Юный Догляд всех быком свирепым разметал, никому не дал Пореки коснуться. На него и надели бабы венок Веча, подвели к растерянной девушке-матери, хороводом окружили. Звонко и чисто пели, так слаженно, как только бабы Вечьего рода петь умели. Кружил хоровод свадебный, распускал Догляд густую девичью косу, рекой полноводной проливал на плечи.

Не сразу понял Вель, что случилось, когда в звонкий хор крик ворвался, точно ножом сверкнул, вспорол песню. Не догадался, почему Порека из хоровода веселого вырваться пыталась. Лишь тогда осознал, что за цветы были в свадебном венке бога Веча, когда на щеке девичьей синяк распустился багровой розой.

Крепко Нетор держал мальчика – не дал вырваться, увел с поля вечоры. Крепко Круг держал Пореку – не дал убежать. Смеющийся Догляд ухватил ее за волосы, как птицу за крыло. Швырнул наземь. Быстрее и быстрее кружили бабы в свадебной пляске, – подолы широкие развевались, платки пестрым вихрем плескались, – живым шатром, летящей стеной скрыл Круг таинство обряда.

Только крика отчаянного спрятать не мог. Такого крика, что у Веля сердце из груди выворачивалось, как дерево, с корнем. Тогда и коснулся его зов драгонь-цвета. И смолкло все перед ним – и песни, и крик, и дыхание, и сердце.

Долго молчал Круг. А когда расступился, выполз из него первенец Нетора на четвереньках, – слюнявый, с бессмысленными глазами. И на ноги больше не поднялся, и разума не обрел.

Оринка, когда осознала, что сама же, стоя в Круге, сотворила с сыном, – взвыла, волосы на себе рвала. Да поздно. Сам себя Круг захлестнул, в свою же петлю попал. Не по воле человеческой, – по древнему закону бога Веча был насильник изувечен. Никто не должен остаться без возмездия. Ни Догляд, ни Оринка. И Пореке урок – за гордыню и дерзость бесстыжую.

Говорили – драгонь-цвет сам решает, кому открыться. Сам позовет. Что без зова не найти его, только сгинуть зря.

Говорили – не всякий нашедший чудо горнее сможет раскрыть его душу, а не раскроет – так и останется лежать рядом, не в силах ни взять, ни оставить, и будет слушать зов несмолкаемый, пока не умрет, а, может, и дольше.

Говорили – не всякий позванный услышит. Только тот, кто уже в смерть войдет, как в дом родной, как в жену, любимую всем сердцем. Согреет ее дыхание ледяное душой своей пылающей, и примет она его, словно бессмертного, заговорит, поведает, как драгонь-цвет сорвать. Может, и было кому так, как говорили.

Мальчик Вель иное услышал: стон бескрайний, тысячеголосый, словно звездный. Стон, скатившийся и павший в горы вечные. Не звук даже, – боль.

Ничего и никого не осталось в мире, кроме той боли и Веля. И он побежал, как мог – заковылял, опираясь на костылик. Не видел ничего, не понимал, куда. Знал только: туда, где болело, где умирало сердце мира.

Споткнулся, упал. Нетор, плакавший над сыном, помог Велю подняться. Хотел удержать мальчонку – бог весть, что сотворит в беспамятстве. Но увидел глаза его, отступился. Да и Боград старый предостерег:

– Не держи его, Нетор. Не видишь, – Зов он услышал.

– Да ему, калеке, и до гор-то не дойти! Первому же волку добычей станет.

– Летом волки на людей не нападают. Если позван мальчик – дойдет. А там – как драгонь-цвет решит.

Нетор сам хромоножку в горы понес. Он и не сопротивлялся. Обвис на его руках бессильной тряпочкой, голову на плечо положил. Дорогу подсказывал, словно кошачий глаз имел. Всю ночь шли, весь день. А потом Вель не попросил даже – приказал:

– Всё, дядька Нетор. Дальше я сам. Нельзя тебе со мной: оба пропадем.

Может, и хотел Нетор через мальчонку к драгонь-цвету подобраться. Может, и думал: Вель найдет – Нетор возьмет. Но спорить не стал. Вздохнул, вынул скрепу из-за пазухи:

– Вот. Возьми. Сыну не успел, так хоть тебе оберег послужит. Долго смотрел, как калека по склону каменному карабкается. Шептал:

– Прости нас, Вель, если сможешь. Сына моего прости. Помоги ему, когда драгонь-цвет счастье тебе даст.

Горы вздымались молчаливо, незыблимо, как Вечий Круг.

Срываемый ветром, мальчик цеплялся за выступы и трещины, приникал к каменной груди, сухой и безжизненной, как старческая плоть. Он давно потерял свой костылик. Но его руки всегда были сильными. И теперь жили отдельно от тела и разума, волокли, поднимали неотвязную обузу. Высоко ли в гору заползет хромая улитка? – спрашивали у камня обледенелые пальцы. Улитки не бывают хромыми, – отвечали горы. Значит, я не хромой, – кричал им мальчик. Но ему никто не поверил.

И далеко он не ушел. После первого же дождя поскользнулся на уступе. Изувеченная нога застряла между валунами, хрустнула хворостинкой. И вспыхнувшая боль слилась с зовом драгонь-цвета.

Время кружилось над Велем как стервятник: сторожило, когда стихнет пойманный зверек мальчишеского сердца, выжидало, чтобы склевать влажные зерна глаз.

Вель стал чужим самому себе. Эти кровавые лохмотья содранной кожи – не его. Этот распухший от жажды, не вмещавшийся во рту язык, – не его. И всё горевшее болью тело – чужое. И жизнь, пригрезившаяся в долине. И мысль о пригрезившейся жизни. А он, Вель – от рождения мира был здесь, всегда лежал на каменной ладони изломанным осколком, упавшим с вершины. Сотни веков его обнимало, испепеляя, солнце. Тысячелетия его ласкали, иссушая, губы ветра. Вечность он лежал, слушая голос боли. И не мог идти дальше, в горы. Туда, где болело. Туда, где был он сам – его жизнь, его мысль, его боль. Он сам звал себя из горней выси и не мог подняться к себе.

– Смотри-ка, живой! – вырвал его из забытья громовой раскат.

Над Велем склонился обросший мужчина в потрепанной овечьей шапке. Знакомые глаза, золотистые, как у тигра, мерцали под густыми бровями. Словно на мальчика глянула ожившая яшма с улыбкой, запертой в вечности.

– Папа… – попытался сказать Вель. – Я нашел тебя.

Наверное, у него получилось пошевелить разбухшим песочным комом, который он ощущал во рту вместо языка: отец ответил:

– Да, сынок, ты молодец. Вставай, хватит лежать.

– Не могу. Придавило камнем. И нога, кажется, сломана.

– Боли боишься?

Отец снял с пояса бурдюк с водой, омыл лицо мальчика, осторожно напоил. Паузы между глотками были долгими, как зимние ночи.

– Зачем же ты пришел сюда, сынок, если боли боишься?

Вель выталкивал слова по песчинке. Время рассыпалось песчаной горкой, ветер сдувал его, унося в долину.

– Драгонь-цвет позвал.

– Для какой надобности? – сощурились тигриные глаза.

– Исцелять увечных.

– Что ж… Начинай прямо сейчас, сынок. А мы с мамой поможем.

Мама была как плачущий в лунном луче яхонт. Слабой искрой мерцала ее улыбка, а синие глаза казались окаменевшей слезой. Она кормила Веля похлебкой из зерен и трав, поила козьим молоком. И всегда молчала.

– Почему ты молчишь, мамочка? – допытывался изнемогший от тоски Вель. Отец ответил: