355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Костина » Слишком личное » Текст книги (страница 6)
Слишком личное
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 00:30

Текст книги "Слишком личное"


Автор книги: Наталья Костина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Из-за этой новости весь день пошел наперекосяк. Я, кажется, сегодня забыл вколоть инсулин.

– Ты забыл вколоть свой инсулин?

– Слушай, голова идет кругом… Колол я его или не колол? Вот не помню, и все.

– Не колол. Я точно знаю, что ты забыл. У меня память хорошая. Вань, давай, пошли отсюда, тебе срочно уколоться нужно…

– Тут обо всем забудешь… Оксаночка, ну что ты волнуешься? Тебе нельзя волноваться. Вот прямо сейчас и уколю.

Катя струхнула. Если у этого парня лекарство с собой, то сейчас внук Ариадны Казимировны подойдет к лавке – на лавке делать укол, конечно, удобнее, чем на весу. И тогда он увидит ее, не в меру любопытную квартирантку, подслушивающую разговоры. Она быстренько сунула себе в ухо один наушник и закрыла глаза.

– «… искала тебя…»

– А что, если укол инсулина сделает себе нормальный человек? Ну, например, ты? Или кто-нибудь другой?

– «…ночами темными…»

– Нормальному человеку нельзя вводить инсулин. Это я, как медработник, точно знаю!

– «…с ума сошла! Ты совсем как во сне…»

– А почему?..

– «…твой голос…»

Катя с раздражением выдернула наушник из уха – парочка обнаруживать Катю не спешила, а любимая Земфира сейчас ужасно мешала слушать их разговор.

– Откуда я знаю почему? Знаю, что нельзя, и все. Тебе инсулин нужен, потому что, если ты его вовремя не уколешь, тебе будет очень плохо… очень больно… очень. Укуси меня в шею!.. о-о… А мне инсулин не нужен… о-о… потому что тогда мне будет очень больно… Да-а-а-а!.. Вот так… От укола… От инсулина… Да-а-а… Очень больно… О-о-о…

Судя по звукам, за деревом от поцелуев уже перешли к прелюдии. Катя чуть-чуть повернулась, чтобы освободить затекший во время внезапно сморившего ее сна бок. К тому же ей совершенно неудобно было присутствовать при подобных обстоятельствах, а потому она снова сунула наушники в уши. Но даже через музыку она хорошо слышала возню этой парочки.

– …нет, я не хочу, чтобы тебе было больно…

– …я тебя люблю…

– Я тебя тоже люблю. Нет… О-о-о… Да-а-а… Нет, пойдем, нужно сделать тебе укол… а то опять все забудем…

– А если ты себе сделаешь укол? Вот так? Прямо сюда…

– Прямо сюда? О-о-о… Или сюда… Ты просто с ума сошел…

– Я тебя хочу…

Атмосфера все накалялась. Лежать на скамейке и притворяться спящей Кате становилось совсем уж неудобно. Похоже, эти двое займутся любовью прямо сейчас и здесь, в двух шагах от нее.

– …нет, давай все-таки пойдем домой. Здесь ничего нет, кроме этой дрянной скамейки, а на ней ужасно неудобно, я же помню… а на земле муравьи!

Катя облегченно выдохнула и сказала большое спасибо муравьям и этой отнюдь не дрянной скамье. Кажется, обошлось. Шаги, удаляющиеся шаги… Слава богу! Она схватилась рукой за деревянную спинку и села, потирая надавленный бок. Какая-то тень метнулась в сторону, и ей послышался странный звук. Она инстинктивно дернулась, едва переведя дыхание от испуга. Осмотрелась – нигде никого не было видно. Должно быть, померещилось. Парень и девушка уже ушли в дом. Катя взглянула в сторону решетчатой беседки, стоящей неподалеку. Беседка совершенно заросла плющом, и пол в ней, как ее предупреждали, от старости был ненадежен. Катя никогда в нее не заходила. Плющ на беседке вдруг как-то странно встопорщился, и она снова едва не вскрикнула. Да что же это за день такой! Призраки здесь, что ли, бродят? Но нет, привидением то, что появилось, было назвать сложно – это был всего-навсего один из доберманов, стороживших участок. Он забрался в гущу плюща, видимо спасаясь от изнуряющей жары. Пес презрительно окинул пугливую гостью взглядом внимательных черных глаз, отвернул острую морду и скрылся через проделанную в зеленой завесе дыру обратно в беседку. Везде шныряют эти верные сторожа одной из бабок. Катя улыбнулась. Одной из сбрендивших старух. Или выживших из ума? Ну, как бы там ни было, хватит приключений, пора обедать.

Интересно, что там эти двое говорили об инсулине? Значит, у внука Ариадны Казимировны Вани диабет? И действительно, что произойдет, если совершенно здоровому человеку сделать инъекцию инсулина? Кажется, они что-то такое разбирали в институте. «Вот черт, совершенно ничего не помню, – расстроилась Катя. – Или плохо училась, или еще не полностью восстановилась память». «Плохо училась, – сказал злорадный внутренний голос, – а то тут помню, тут не помню…» В кухне их флигеля упоительно пахло молодой картошкой и жареным с чесноком мясом. И сумасшедшие бабки, и инсулин мгновенно вылетели из Катиной головы.

* * *

Зачем он пошел на работу, Игорь вряд ли смог бы объяснить. Наверное, потому что просто не мог сидеть дома. Не мог сидеть, не мог стоять, не мог спать, не мог есть… Оставалось только идти на работу. Явиться на службу, выпив почти двести граммов водки, – такое с ним, да и с другими, разумеется, бывало: выпивали, приходили и дело делали, – но сейчас он пришел в Управление не работать. Он забрел сюда, скорее всего, просто повинуясь привычке, как приходит в родное стойло слепая лошадь, много лет ходившая по одному и тому же маршруту.

Наверное, он не смог вынести бьющего по нервам одиночества, а еще его так сильно тянуло выговориться, что он пошел в единственное место, где была возможность найти собеседника. Скрипковской сегодня он все-таки дозвонился, но почему-то ничего не сумел ей сказать, кроме нескольких совершенно банальных вещей. Оказывается, о том, что мучило его с самого утра, невозможно говорить по телефону. Почему-то он непременно хотел видеть глаза собеседника. Говорить же в бездушную пластмассу не получалось. Ну не смог он, и все! И самым плохим ему виделось то, что его закадычного друга, Кольки Банникова, не было в городе, еще вчера тот уехал в командировку… Как же это он забыл! Николы нет, Катьки нет…

– Лысенко!

Не оборачиваясь, капитан прибавил шагу. Прибавил, насколько мог. До спасительного кабинета оставалось совсем немного.

– Лысенко! Ты что, оглох, что ли? Кричу, кричу… Слушай, ты что мне за чушь в сопроводиловке…

Капитан обернулся.

– Слушай, Маш, давай в другой раз, ладно?

Эксперт Марья Васильевна Камышева капитана Лысенко, честно говоря, не слишком любила и жаловала. За не в меру острый язык и за то, что капитан был отъявленный бабник, а Маша мужиков такого сорта почему-то на дух не переносила.

– Нет, Игорь, давай уж сейчас. Раз я тебя поймала… Слушай, что это с тобой? Ты что, уже прямо на работе квасишь?

– Извини, – сухо сказал капитан.

Было в его голосе нечто такое, что Маша Камышева мгновенно забыла все обиды, забыла даже то, зачем ей очень срочно понадобился Игорь Лысенко.

– Ты куда в таком виде идешь? – строго спросила она, хотя прекрасно видела, что направляется он в собственный кабинет. – Игореша, что с тобой случилось?

Он судорожно пытался попасть ключом в замок, откровенно повернувшись к ней спиной и желая в это мгновение только одного – чтобы эксперт Камышева провалилась сквозь пол коридора, сквозь все четыре нижних этажа и подвал прямо в преисподнюю вместе со своими вопросами и претензиями.

– Давай-ка мы ко мне пойдем, – предложила она, беря его крепкой ладонью за плечо и пытаясь развернуть к себе фасадом.

– Машка, а иди-ка ты в жопу! – выдергиваясь, с перекошенным лицом проскрипел капитан.

Маша Камышева не обиделась. Она была умной женщиной и знала, когда стоит дуться, а когда – нет.

– Ладно, тогда – к тебе, – покладисто согласилась она и первой протиснулась в открытую наконец капитаном дверь.

Лысенко скривил рот, но ничего не сказал. Молча сел за стол, молча отпер находящийся прямо у него за спиной сейф и извлек из него непочатую бутылку. Камышева также безмолвствовала, но покидать пределы чужой территории явно не собиралась. Однако тишина затягивалась и становилась уже неприличной. Первым не выдержал хозяин. Откашлявшись, он выудил из недр сейфа пару не первой свежести стаканов и выдавил:

– Пить будешь?

Принципиально не пьющая на работе Камышева тут же согласилась:

– Наливай.

Капитан с явным усилием сковырнул пробку и налил по полстакана жидкости.

– Пей.

– А закусить?

Вопрос поставил было Игоря Анатольевича в тупик, но он нашел выход из положения: из того же сейфа была вынута пачка сигарет. Сигареты были плохой закуской, а курить Маша успешно бросила еще два года назад. Но сейчас она ловко распечатала пачку, подцепила ярко накрашенным ногтем сигарету и, не дожидаясь, пока мужчина проявит галантность, щелкнула лежавшей на столешнице зажигалкой.

– Ну давай. – Опер махнул водку, как воду.

– Давай. – Эксперт Камышева подняла брови, но водку выпила единым духом, а затем глубоко затянулась сигаретой. – А что ж мы не чокнулись-то, Игорь? – спросила она, следя внимательными карими глазами за отрешенным выражением капитанского лица. – Или умер кто? За что пьем? За здравие или за упокой?

– Да какая тебе, Маш, разница… – Лысенко налил еще по сто. – Угощают – пей.

– Ну что ж, если без разницы, то я выпью. Закусывай. – Она двинула по столешнице початую пачку.

Игорь поморщился, но закурил. Выпитое колобродило в организме, не принося никакого облегчения.

– А вот теперь рассказывай, – велела Камышева.

* * *

За два года она привыкла и к ранней весне, и к поздней осени, распробовала невиданные фрукты, растущие на этой обманчиво сухой и бесплодной с виду земле. Не успеешь оглянуться, как созревали черешня и абрикосы, затем подходила очередь груш и персиков, истекающих соком так, что при укусе он струился по рукам и подбородку. Спелый виноград утолял голод ничуть не хуже хлеба, а вот инжир она рискнула съесть только на второе лето – уж слишком странный у него был вид, да и само дерево пахло, по ее мнению, прескверно – кошками. Вернее, попробовала инжир она не летом, а только зимой, когда сильный бронхит уложил ее в постель. После той осени, когда она едва не замерзла в своем первом пристанище – коровьем хлеву, застуженные легкие иногда напоминали о себе. В целом же, несмотря на субтильное сложение, она была на удивление вынослива и здорова. Однако коварный северный ветер, не продувавший насквозь разве что только горы, все же заставил ее слечь в постель. Одна из соседок принесла ей опробованное местное средство – тутовые ягоды, распаренные с молоком. Оказалось вкусно, сладко, только семечки, которыми была нашпигована плоть сушеных лепешечек, слишком уж хрустели на зубах.

– Я тебя и варенье научу из него варить, – пообещала соседка. – Вкусное из него варенье, особенно если с орехами. Да и так ничего, мой Васька летом знаешь как его харчит…

И действительно, было очень даже ничего, но все равно Арина брезговала его есть, другое дело – персики, райские плоды, покрытые нежнейшим пухом, или сладкий мускатный виноград, от которого она, от природы не сладкоежка, все же не могла отказаться. Проходя по участку, она то и дело отщипывала ягоды от кистей. Работа ее в этом году почти все время была связана с виноградниками – прополка, рыхление, чеканка, сбор.

Она нисколько не изменилась за эти два года, время текло мимо, не задевая ее. Правильно говорится: кто не живет, тот и не старится. Она не жила с того самого дня, когда узнала, что Леонид предал ее, предпочтя более молодую и, безусловно, более красивую двоюродную сестру. Душа ее захлопнулась, отгородившись от всего, что было связано с миром переживаний. Любовь… Что такое любовь? Любовь была только в книгах, а в жизни были тяжелый труд на земле, ежедневный ритуал ведения домашнего хозяйства да смена времен года.

Она не старилась телом, только, пожалуй, стала немного медлительнее в работе; задумавшись, могла и вовсе остановиться, давая отдых ловким рукам. К морю ее не тянуло, она не бегала на пляж загорать, как иные, дорвавшиеся до тепла переселенцы. На работе Арина всегда старалась спрятать от солнца руки и лицо. Однако и загар не слишком приставал к ее светлой от природы коже, не то что у темноглазой и темноволосой Степаниды из их бригады: та настолько азартно загорала, что к середине лета становилась темно-коричневого, даже с каким-то лиловым оттенком цвета. И не разберешь, русская она или, может, цыганка.

Дом, прилепившийся к стовековому базальту бугристой старой спиной, она обжила со свойственным ей, как кошке, уютом – все у нее было чисто, накрахмалено, свежевымыто, подбелено. Окна блестели, и на шатком столике, купленном по случаю, всегда стоял букетик цветов в банке, обернутой листом яркой бархатной бумаги. В палисаднике у забора – буйство бальзаминов, астр, георгин, бархатцев, которые соседка-украинка называет чернобривцами. Дикий куст шиповника аккуратно подстрижен, и весной он цветет душистыми розовыми цветами, а осенью она, царапая руки, обирает с него ярко-красные плоды – на зимний витаминный чай. И конечно, книги. Бамбуковая этажерка, которой ее премировали за ударную работу, медленно, но верно заполнялась. Книги были ее неизменными собеседниками, товарищами, ее единственными домочадцами. Раз в месяц Арина непременно выбиралась в Судак, чтобы пройтись по магазинам и заглянуть в библиотеку. И зимой она не изменяла своим привычкам, хотя от пронизывающего до костей ветра ее не спасало даже драповое пальто.

Да, эти два года ее многому научили – она начала другими глазами смотреть на собственное одиночество и даже находить в нем хорошие стороны: нет у нее ни семьи, ни детей, зато сама себе хозяйка и упреков ни от кого не слышит. Не говоря уже о том, чтобы муж поднял на нее руку, как на Стешку-цыганку. Та густо загорает не без корысти: на темном теле и синяков не видно. Да все равно, загорай не загорай, а все знают, что ее благоверный не без причины ревнует жену к председателю. Ее, Арину, никто не ревнует. Поселковые мужички все давно разобраны, остались одни непригодные к домашнему употреблению или совсем уж бирюки, как водовоз дядя Архип. Правда, ее одинокий сосед, прибывший сюда на три месяца раньше, что-то уж слишком настойчиво стал в последнее время напрашиваться в гости, намекая на ее холостое состояние. Да она понимала – соседу Николаю Романычу нужна бесплатная прачка и стряпуха в дом, а ей… ей никто не нужен. Принцев, которыми полны все обожаемые ею романы – назовись они хоть комиссарами, хоть герцогами, – в ее жизни нет и быть не может, не имелось и не случится никогда. Потому что чудес не бывает – это она теперь знала точно. А одинокий и холостой сосед… Обожает пить чай с вишневым вареньем, пьет шумно, утробно тянет через край, причмокивает, если попадается вишня, обсасывает ее, а косточку сплевывает обратно в чашку. На войне его контузило, он дергает руками и щекой, когда волнуется, и разговоры у него всегда одни и те же: русская земля – русским людям, а остальных к стенке – татар, греков и особенно ненавидимых им почему-то хохлов. От его участившихся в последнее время визитов она стала уставать и несколько раз уже не открывала, притворяясь спящей после тяжелого трудового дня. Вот и вчера он приходил, долго стоял по ту сторону двери, звякал щеколдой, постукивал костяшками пальцев, покашливал, но она так и не отперла – брезговала его сопением за чаем и ненавистью, сочащейся из этого ушибленного войной человека.

Она так задумалась, что не заметила острого края осколка, которыми была буквально нашпигована земля виноградника. Одно неверное движение – и рваный, как будто специально отточенный край металла вошел ей в руку, вспорол загрубевшую на ладони кожу так же легко, как ножницы режут тонкий бумажный лист. Арина еще не почувствовала боли, но кровь хлынула сразу, выплеснулась струей, и она охнула, пытаясь зажать порез. Стешка-цыганка, которая шла параллельно по соседнему ряду, обернулась на ее вскрик, подбежала, заголосила. На шум сбежались еще несколько женщин – кто принес воды, кто уже рвал на полосы белую головную косынку – затянуть рану. Кровь все не останавливалась, сочилась сквозь ткань, и пришедший на бабий грай[3]3
  Громкий беспорядочный птичий крик, как правило воронье карканье (перен.).


[Закрыть]
бригадир велел ей:

– Ты, Касьяновна, давай дуй в медпункт. Ишь хлещет-то из тебя, как из недорезанной свиньи… Да, жаль, водовозка-то ушла, на лошадке-то оно бы живей было. Ну ничего, у тебя рука, не нога, дойдешь. Все одно иди, работница из тебя сейчас никакая.

Выбравшись на верхнее шоссе, она пошла. Солнце палило ее непокрытую голову – платок весь изорвали на повязку. Волосы ее, живые, невыгоревшие, собранные в тяжелый узел на затылке, отливали золотом, раненую руку она баюкала в другой. Но это, видно, был еще и день такой – не пройдя и ста метров, она попала ногой в выбоину, оторвала подошву от старенькой парусиновой туфли, такой удобной и незаменимой на работе. Сначала думала выбросить, но уж больно жалко было притершейся по ноге обувки – авось найдется в поселке умелец, починит. Хотя умом и понимала, что уже никакой починки не снесут эти сто раз чиненные туфельки, растерявшие под многочисленными заплатками свою первозданную плоть. Идти с наполовину оторванной подошвой стало невозможно, и она пошла босиком, прижимая к груди перевязанную правую руку, а в левой неся балетки. И так ей было жалко всего: и себя, и неудавшейся жизни, и даже этой ветхой, все равно рассыпавшейся бы через неделю-другую обуви, что, задумавшись, она не услышала звука приближающейся машины, не уступила дороги, и только громкий резкий сигнал заставил ее шарахнуться в сторону. Она уронила свою ношу, сердце бешено заколотилось, машина прошла мимо, а потом вдруг остановилась, дала задний ход и затормозила почти вплотную к женщине.

– Простите, что напугали. Вас подвезти?

Она действительно испугалась и поэтому не сразу сообразила, что соглашаться было не нужно – машина в этих краях была редкостью и ездило на машинах исключительно начальство. Все «свои» машины она знала наперечет, а эта была какая-то особенно большая и блестящая, и начальство в ней, должно быть, сидело не маленькое. Но она только глупо таращила глаза и ужасно смутилась, когда шофер вылез из лимузина и, подойдя, распахнул перед ней переднюю дверь – как перед королевой какой-нибудь, подумала она. Неловко села на предложенное место, щеки у нее горели, рваные туфли пришлось положить прямо в подол сарафана, повязкой, которая насквозь пропиталась кровью, она мазнула по светлой обивке салона и растерялась, расстроилась. Машина сразу же ходко пошла в гору, и шофер, и тот, кто сидел сзади, либо не увидели кровяного пятна на обивке, либо сделали вид, что не заметили. Это ее еще больше огорчило и сконфузило, и, когда сидящее сзади начальство соизволило спросить, как ее зовут и куда ее отвезти, она сухо ответила, что зовут ее Арина Касьяновна Сычова и что она заместитель бригадира полеводческой бригады совхоза «Красный партизан», а везти ее нужно в больницу. Шофер только бросил коротко:

– Слушаюсь.

И доставил ее прямо к крыльцу центральной Судакской больницы. Остановившись у белых колонн приемного отделения, водитель снова вышел и открыл перед ней дверь машины. От ощущения, что ее выставили полной дурой – завезли бог знает куда! – с парой порванных туфель в руке, совершенно без денег, босую, в стареньком, вылинявшем под мышками до невнятного серого цвета и заляпанном кровью сарафане, она разозлилась… Да почему ж завезли – она сама, потерявшись от нелепости и какой-то нереальности происходящего, велела ему сюда ехать, а он и послушал! И тот, второй, который сзади, ничего не сказал! Однако делать было нечего, и Арина кое-как выбралась из машины, взошла на крыльцо приемного покоя, а исполнительный подчиненный начальства, которое она так и не увидела, зачем-то двинулся следом за ней. Войдя в приемный покой, шофер о чем-то потолковал с сидящей за столиком толстой санитаркой, и та, шумя своим колом стоящим от крахмала халатом, куда-то удалилась.

Другая санитарка, с красным вышитым крестом на груди, явившаяся вскоре после ухода первой, приняла из рук Арины бывшие балетки и зачем-то усадила ее на стул мерить температуру. Сама же заспешила куда-то, деликатно притворив за собой высокую дверь с замазанными белой краской стеклами. Градусник был холодный, мокрый, пах хлоркой и норовил выскользнуть из подмышки, куда его велел сунуть медперсонал. Пока Арина воевала с непривычной вещью и удивлялась, куда и почему это все от нее сбегают, из двери появился врач, препроводивший ее без дальнейших разговоров и измерений вглубь больницы, в хирургическое отделение, где ее руку вымыли и зашили так, что она даже ничего не почувствовала.

Получив обратно свое имущество, завернутое в белую марлю и перевязанное бечевочкой, и недоумевая, как теперь попадет обратно в свой поселок, она вышла под яркое полуденное солнце на больничное крыльцо и несказанно изумилась: большой блестящий автомобиль был все еще здесь. Вышколенный водитель в военной форме открыл перед ней дверь так, как будто он делал это постоянно. Однако на этот раз он усадил ее на заднее сиденье – и она, увидев сидящее в машине начальство, в замешательстве обернулась к шоферу.

– Присаживайтесь, Арина Касьяновна, не стесняйтесь, – пригласил мягкий приятный голос из глубины салона, и только теперь она решилась взглянуть на его обладателя, посмотрев ему прямо в лицо.

Лицо оказалось мягким, округлым, с серо-зелеными пристальными глазами и несколько расплывчатыми чертами, совершенно не подходящее к глубокому низкому баритону.

– Аристарх Сергеевич, – представился ей обладатель круглого лица и дорогого темно-синего шевиотового костюма.

– Арина Касьяновна, – еще раз зачем-то напомнила она. – Большое спасибо.

Она совсем стушевалась. Вся злость на то, что ее завезли куда-то к черту на кулички, испарилась. Осталась только растерянность. Непонятная игра, которую вел с ней собственник дорогого лимузина, шофера и синего костюма, поставила ее в тупик.

– Куда вас отвезти, Арина Касьяновна? – спросил Аристарх Сергеевич.

– Домой, – глупо сказала она и тут же поправилась: – В Сухое.

Всю дорогу почти до самого ее дома они молчали – только раз она кратко пояснила, как проехать. Слава богу, никого из соседей не было поблизости, когда она выходила из машины все тем же барским манером – личный шофер начальства вышел первым и предупредительно открыл перед ней дверь, даже придержал за локоть. Она неловко прошла в свой пестреющий яркими цветами конца лета палисадник и захлопнула низенькую калитку, все еще чувствуя спиной присутствие чужеродной на узкой и пыльной уличке машины. Успокоилась она лишь тогда, когда услышала ворчание мотора и увидела, как автомобиль, поднимая клубы белой крымской пыли, двинулся вверх, к шоссе. Рука ее почти не болела. Разорванные балетки, оценив трезвым взглядом, она препроводила в дальний угол, где собирались вещи, которые еще было жалко выбросить, но уже невозможно употреблять по назначению.

Происшедший с ней странный случай занимал ее целых три дня, а затем пришло время ехать в Судак на перевязку и продлевать бюллетень. Ей велено было явиться с двух до четырех, но уже с утра она выгладила свое единственное выходное платье, с трудом, одной рукой, вымыла и причесала волосы, а также собрала прочитанные книги – раз уж придется ехать в такую даль, то нужно этим воспользоваться. Автобус проходил у верхнего края поселка в одиннадцать, а следующий – только в три, и поэтому Арина решила ехать одиннадцатичасовым, хотя при этом оставалось много лишнего времени. В библиотеке она проведет минут двадцать, значит, погуляет где-то еще часа полтора. Будь у нее две здоровые руки, она купила бы керосина для лампы, а может быть, в Судаке найдется и обувь взамен утраченной. Задумчиво закрывая старинным кованым ключом замок, она услышала какой-то посторонний звук. На улицу въезжала та самая машина. За рулем сидел тот же немногословный водитель в военной форме. Авто остановилось у ее дома, но в этот раз из нее вышел и распахнул перед ней дверь не шофер, а сам Аристарх Сергеевич. Честно говоря, Арина Сычова даже не удивилась.

* * *

– И правильно сделал, – удовлетворенно кивнула Маша Камышева, силясь прикурить очередную сигарету. Ей это никак не удавалось, потому что фильтр, который она тщетно пытала зажигалкой, гореть не желал. Она вынула сигарету изо рта, удивленно на нее посмотрела, затем брезгливо бросила на стол и достала из пачки свежую. Пачка уже почти опустела. Поставленный недавно спонсорскими усилиями кондиционер явно был какой-то левый – со своими обязанностями не справлялся, и дым в кабинете висел серо-сизым туманом, скрывая очертания предметов. Из тумана на Машу смотрело лицо Игоря Лысенко – страдальческое, совершенно трезвое, с холодными голубыми глазами.

– Игорь, ты все правильно сделал, – еще раз повторила она. – Своими руками убила бы эту тварь… – Далее последовал такой непечатный текст, какой даже капитану Лысенко доводилось слышать очень редко.

– Ты, Маш, наверное, не схватила суть вопроса, – попытался втолковать Камышевой капитан. – Я, можно сказать, совершил должностное преступление…

– Схватила я твою суть за самые яйца, – с трудом прикурив, перебила сомневающегося опера Камышева. – И если нашему гребаному правосудию на нас насрать, то мы и сами…

– В том-то и беда, что сами. Поняла наконец? В том-то и беда, Маш, что сами.

Капитан посмотрел в окно. В окне ничего интересного не было – там высилась лишь серая стена какого-то запущенного древнего здания, со слепыми пыльными окнами, с облупившейся штукатуркой и красным диатезным шелушащимся кирпичом.

– Ну и что? – удивилась Камышева. – Что такого плохого, что сами? Мы что, не люди?

– «Тварь я дрожащая или право имею»? – криво улыбнувшись, проявил образованность опер. – А в том, Машенька, и беда, что если так, то правосудие совершать каждый будет. Правосудие – оно или одно для всех, или его вовсе не нужно.

– Такого правосудия, как у нас сейчас, никому точно на хер не надо. Вот ты говоришь, эта сука измывалась над женой, она же его порешила в порядке самозащиты…

– Даже самозащиту, Машунь, еще доказать нужно. В лучшем случае… и то могут сказать, что превысила пределы допустимой самообороны. А так бы вообще хана. Пришили бы ей убийство по неосторожности, и это еще если адвокат толковый. А то и с заранее обдуманным намерением. Да и откуда у нее деньги на адвоката? Чистенько, конечно, но нищета, как и у большинства, впрочем. Видимо, этот… муж ее все пропивал…

– Да пусть она даже чего-то там и превысила! – горячо воскликнула Камышева. – Вчера он ее топором приложил или сегодня, какая, на хрен, разница? Он же ее, ты говоришь, так избивал, что живого места нет. И что теперь, по судам ее таскать, по экспертизам, сто раз все выяснять? Кому это надо? И на хрена? Так или не так?

– Вроде так, – подумав, согласился Лысенко.

– Ну, так чего ты страдаешь, я не поняла?

– Ничего ты не поняла.

– Да все я поняла!

Они немного помолчали. Лысенко мучительно пытался найти какие-то нужные слова, чтобы потолковее рассказать своей случайной собеседнице обо всем, что так и стояло у него перед глазами. Мальчик на фотографии, солнце на полу возле трупа, а еще преследующий его целый день дух сдобных пирогов, смешавшийся с запахом крови, который он безуспешно пытался заглушить сейчас сигаретным дымом. Этими пирогами почему-то пахло и здесь…

– Но самое главное даже не это, – неожиданно заявил он. – Самое главное, что я – трус.

– Ты – трус?! – неподдельно удивилась его собеседница.

– Самый настоящий. Знаешь, Машка, я ведь даже не своих извращенных отношений с нашим правосудием боюсь, и не своей нечистой совести…

– А чего же? – снова изумилась Камышева.

– А того, что эта самая Рита нашей Сорокиной все расскажет. Ну… как я топор подложил… Я – трус, Машка. Самый настоящий трус. И…

– Да он же там вроде и лежал, этот топор, сам говорил. Он же ее этим самым топором…

– Ну, я же этого не видел, Маш, пойми… Топором он ее или на стройке она этой своей… штукатуром она работает, что ли… как-то так. Может, производственная травма… откуда я знаю? – тоскливо произнес Лысенко.

– Ты все правильно сделал, – стояла на своем Камышева. – Ну и экспертиза докажет, что этим топором он ее ударил или чем другим. Чего ты комплексуешь? Любой бы на твоем месте… Вот я, например, один раз тоже экспертизу подделала, – неожиданно призналась она.

– Как – подделала?! – поразился Лысенко.

Камышева сидела напротив, невозмутимо смотрела на него своими круглыми карими глазами и скорбно качала головой.

– А вот так. По одному эпизоду. По всем эпизодам материал был, и даже в журнал все записано было, только одну бумажку девки по запарке куда-то сунули. Но я, во-первых, сама ее видела, и потом я знала, знала, что это та же серия! Просто знала – и все! Да и сходилось все… Тот же почерк, понимаешь? Пригласил, напоил, чего-то в шампанское подмешал и изнасиловал. И все девчонки-малолетки. Совсем еще глупые… А, не мне тебе рассказывать… И ту девочку прямо с последнего звонка та же мразь затащила… А тут прицепятся, что бумажки не хватает, не доказано, и начнут волынку тянуть, а потом под какую-нибудь амнистию и спишут. Я ведь знаю, как это бывает, не первый год замужем… А девчонка эта повеситься пыталась… Еле откачали. Два месяца потом еще в клинике лежала. А этот подонок, он чей-то родственник был. И адвокат у него ушлый. И начальство мне уже намекало… Да срать я хотела на начальство! Пошли они все… Жопу друг другу лижут до полного удовлетворения… Игорь, у тебя водка осталась?

– Кажется, нет. – Лысенко посмотрел на совершенно пустую бутылку, потом зачем-то перевернул ее над столом и потряс.

– Закуска тоже кончилась, – печально констатировала Камышева, вертя в руках пачку. – Слушай, я придумала. Давай сейчас поедем к этой твоей… к штукатурше.

– Она же в больнице, – напомнил капитан.

– Какая разница. Поедем, проведаем. Заодно и скажем, что Сорокиной ничего говорить не нужно.

– Нас с тобой не впустят, – резонно заметил Лысенко. – Особенно в таком виде.

– Почему не пустят? Корочки покажем, и впустят. Мы представители власти, в конце концов! – тут же завелась его собеседница.

– Мы даже не знаем, в какой она больнице, – попытался отговорить неожиданную союзницу капитан.

– Так я сейчас позвоню Сорокиной и все узнаю. – Эксперт попробовала подняться со стула, но ноги ее не держали. – Слушай, а водка не паленая? – спросила она, подозрительно взглянув на пустую бутылку.

– Черт ее знает. Может, и паленая. – Игорь повертел тару в руках. – Скорее всего, паленая. Пили, пили, и не вставляет.

– Меня ноги не держат, – пожаловалась Камышева. – Хотя с головой как будто все…

– А куда ты собралась идти? – поинтересовался он.

– Как куда? Сорокиной звонить. Не отсюда же звонить, правда? – проявила здравый смысл сотрудница.

– Может, все-таки не нужно?

– Слушай, ты зачем меня позвал? – недовольно спросила Камышева, тяжело поднимаясь со стула. – Ты меня просил помочь или как?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю