Текст книги "Путешествие по жизни. Письма другу"

Автор книги: Наталья Казимировская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Витебск 1970–1971

После окончания училища, сдав госэкзамены на «отлично» и изумив всех, от симпатизирующего мне ректора консерватории до закадычных подружек, дружными рядами идущих по протоптанной дорожке, я не стала поступать в консерваторию, а вернулась в Витебск с намерениями поступать в театральный институт на актёрское отделение. Папа подготовил меня к экзаменам: проза – «Мальва» Горького, стихи – Маяковский «Скрипка и немножко нервно…» и «Скифы» Блока, басня Крылова «Троеженец» (почти весь этот репертуар могу прочитать и сегодня).

Папа привёз меня в Минск и показал сначала старенькой Вере Павловне Редлих, в прошлом знаменитой руководительнице новосибирского театра «Красный факел», а в те годы преподававшей в минском театральном институте. «Деточка! – сказала Вера Павловна, – если бы я набирала курс, я бы вас взяла, но курс в этом году набирает Рохленко». Папа привёл меня к Рохленко. Тот, посмотрев на меня внимательно, заявил, что курс в этом году набирается «целевой» для пополнения труппы театра Янки Купалы и там нужны высокие стройные голубоглазые блондинки (всему этому я не соответствовала ни в коей мере!). Помню ещё, что зачем-то читала свой репертуар Борису Луценко – руководителю русской драмы. Большого восторга он не выказал. Мы пошли с папой в ресторан, и там он удивил меня, предложив закурить сигарету (признаюсь, что в тот период я покуривала, но не при родителях). Обсудив ситуацию и признав её безвыходной, мы уехали обратно в Витебск, где я и прожила ещё год до поступления в ленинградский театральный институт на театроведческий факультет.

Как мне кажется, именно в то время в Витебске разыгрались первые сцены жизненной трагедии моего брата. Один раз он неожиданно прикатил из Иркутска к нам в гости с сыном Марком и успел пробыть один или два дня. Ночью в нашей квартире раздался звонок. Я уже была в постели, но выскочила в коридор и успела увидеть (пока меня не попросили уйти) совершенно разъярённую и истерически кричащую Бэлку, жену Эдика. Вся семья уединилась на кухне, а я уснула. Когда я проснулась, Бэллы уже, по-моему, не было. Выяснилось, что Эдик привёз Марика без разрешения его мамы. А она немедленно прилетела за ним следом. Уже потом, несколько лет спустя, я узнала подробности этой ситуации. Эдик обнаружил, что жена ему изменяла и, решив с ней немедленно развестись, не нашёл ничего лучшего, как схватить ребёнка в охапку и сесть с ним в самолёт. Этот первобытный порыв стоил ему дорого. Да, мой умный, добрый и интеллигентный папа сумел в ту ночь убедить Бэллу, что Марку в этот сложный период лучше побыть с нами, и она оставила его нам на какое-то короткое время. Но потом отношения складывались так, что Марк был отлучён от своего отца и от нашей семьи и вырос глубоко одиноким человеком, талантливым и тонким, но без жизненного стержня. Работая геологом после окончания Московского университета, он страстно любил камни и минералы и собрал потрясающую коллекцию. В этих же геологических экспедициях он пристрастился к алкоголю и в итоге практически спился, заболел и умер. Эта цепочка несчастий продолжилась в судьбе его собственного сына, которого воспитывала мать-одиночка – милая Катя, которую Марк бросил из-за какого-то «походного» увлечения. После смерти Марика, его сын Володя – умный перспективный программист, только недавно нашедший работу в Питере и живший со своей девушкой, неожиданно для всех покончил с собой. К этому времени у моего брата уже давно была другая семья и нежно любимый взрослый сын Мишуня, бизнесмен, который помогал всем членам семьи выживать в сложных обстоятельствах. Тем не менее, я убеждена, что именно эти трагедии укоротили жизнь Эдика, который ушёл от нас около двух лет назад.

Не помню последовательности встреч и событий в Витебске. Кого-то помню ещё по первому полугодичному пребыванию, кого-то встретила уже в это время – время паузы до поступления в питерский Институт театра, музыки и кинематографии. Были подружки, не оставившие большого следа в моей жизни. Среди них помню только милую и добрую Олечку Трус – дочку народного артиста Белоруссии Анатолия Труса, мудрую и спокойную Оксану Соловьёву, бесшабашную Наташу Михайлову, яркую и экстравагантную Светку Погорельскую, потрясшую впоследствии моё воображение своей семейной жизнью: много лет подряд она сочетала двух мужчин одновременно, те знали прекрасно друг друга и даже в какие-то моменты соединялись в одной квартире. Рассказывали, что, зайдя на минуточку к Свете и не застав её дома, можно было увидеть её мужчин за домашней работой: один чистит картошку, другой – Светкины ботинки. «А где Света?» – «Ушла с подругами в ресторан!»

В это же время меня посетила моя следующая любовь. Ею стал молоденький артист папиного театра Володя Крицкий. Он был полной противоположностью Безродному. Мягкий, добрый, безвольный, любитель выпивки и тусовок. Высокий и тощий, довольно пластичный, лёгкий и весёлый. Путь к моему сердцу он нашёл «через желудок». Я всегда отличалась, по словам моего брата, «взволнованным отношением к еде». Вся семья Крицкого во главе с бабушкой, обожавшей внука, а заодно и меня, жили в деревне под Витебском и имели своё хозяйство. Меня они принимали по-царски! Домашняя колбаса, свежие яйца, солёные огурчики своего производства, жареные грибы – вся эта деревенская снедь вызывала во мне сильнейший интерес. Поездки с Крицким в деревню превращались в праздники! Праздниками были и все театральные тусовки: отмечание премьер, ночные «выпивоны» после спектаклей в гримёрках, актёрские компашки у кого-нибудь дома. Крицкий периодически напивался, я с ним ссорилась, иногда ревновала. Делилась в письмах к саратовским подружкам своими переживаниями, чаще всего предельно непоследовательными: «Крицкий – негодяй! Никогда больше…», через неделю: «Мы с Крицким пошли…» И так всё время. Свидетелями наших взаимоотношений были актёры театра и, в первую очередь, юная Света Окружная, ныне звезда белорусского театра, а тогда только недавно принятая в труппу и сыгравшая вместе с Крицким в «Московских каникулах» (моя первая проба пера в местной газете «Витебский рабочий»).

Финал романа был достаточно драматичным. Отношения с Крицким продолжались до начала второго курса института и носили почти платонический характер, что меня периодически удивляло, периодически раздражало, а периодически утверждало в мысли, что он меня настолько уважает и ценит, что не смеет позволить себе вольностей. В какой-то момент речь уже начала заходить о свадьбе и о будущей совместной жизни в Питере. В этот момент почти одновременно я получила открытку от Крицкого и вызов на телефонный разговор с родителями. Крицкий писал, что он заболел и находится в больнице, а родители в ужасе сообщили мне, что у Крицкого обнаружен сифилис. Не вдаваясь в подробности всех переживаний, подозрений, горючих слёз и страха заражения от регулярных поцелуев, скажу сразу, что источником заражения оказался второй секретарь обкома комсомола Петя Лещенко – человек женатый и имеющий маленького ребёнка. Жена была тоже заражена, ребёнку и мне вкатили несколько профилактических уколов. Каждый раз, после укола, выходя из кабинета в кожно-венерологическом диспансере, я наталкивалась на Крицкого, стоящего на коленях под дверью, а молоденькие медсёстры – его театральные поклонницы – хором убеждали меня его простить и рассказывали душераздирающие истории, как вырывали у него за обедом нож, которым он собирался покончить счёты с жизнью! (Актёр Актёрыч! Тупыми оловянными больничными ножами нельзя было разрезать даже яичницу!) Тем не менее, после выхода Крицкого из больницы, мы встретились с ним, соблюдая немыслимую конспирацию, в лесу и, проговорив пару часов, в течение которых он убеждал меня не верить в версию его заражения, а верить в искренность его чувства ко мне, мы обменялись трёхкопеечными монетами (были такие огромные кругляши цвета бронзы) с тем, чтобы предъявить их друг другу «через много-много лет разлуки». А потом события начали развиваться весьма быстро. Крицкого и Лещенко судили по статье, имевшейся в те годы. Процесс был показательным – речь шла о «работниках идеологического фронта». Лещенко дали три года, Крицкому – два. Фактически каждый из них отсидел на год меньше. В течение года я получала частые письма из тюрьмы, в которых Володя писал, что он стал ответственным за художественную самодеятельность, выпускает стенную газету и что жизнь в тюрьме мало отличается от обычной: «Там работа и тут работа, там соцсоревнования и здесь соцсоревнования», – писал он. Выйдя из тюрьмы через год и пройдя там непрерывный курс лечения, Крицкий уехал из Витебска и устроился работать в Армавирский театр. Он продолжал мне писать, и к лету я получила письмо: «Наш театр едет на гастроли в Сочи, Приезжай! Палатки, море, сухое вино и т.д.». Представив себе это «так далее», я содрогнулась, и на этом наша переписка прекратилась. Мы встретились ещё раз через несколько лет, когда я была на каникулах у родителей, а он в отпуске, приехав вместе с женой и сыном в свою родную деревню. Прознав, что я в городе, он в тот же вечер объявился в нашем дворе, предъявив мне монетку достоинством в три копейки. Выглядел он очень плохо: худющий, впалые щёки, потрёпанный, совершенно лысый. Мы поговорили несколько минут, и он попросил меня приехать к нему в деревню: повидать его родителей, бабушку, познакомиться с его женой и сыном. И я приехала. Жена – крупная невозмутимая женщина, которую бабушка иногда по ошибке называла моим именем, ушла куда-то к себе вместе с маленьким ребёнком, а мы под ликование всей остальной семьи взяли по большому ведру и отправились в лес за грибами. Разговора не получилось, но грибы мы набрали, и в город я вернулась с двумя вёдрами грибов, получив в подарок ещё и грибы Крицкого.

К этому времени я уже была замужем за выпускником Высшего мореходного училища имени Макарова Натаном Гореликом, с которым мы прожила более сорока пяти лет. Наши отношения начались с его любезных приглашений на гастрольные спектакли Театра на Таганке, куда меня, студентку театрального института, пускали только по входным билетам, а Натану, моряку с острова Сахалин, находящемуся в полугодовом отпуске, продавали прекрасные места из специальной брони. Ежевечерне я находила в двери записки: «Сударыня! Не хотите ли вы составить мне компанию и посмотреть “Гамлета” с Высоцким… и “Деревянные кони”… и “Доброго человека из Сезуана”…» «Сударыня» хотела, и широкоплечий бородач в тёмно-синем костюме с золотистыми пуговицами, галантный и непохожий на остальных моих поклонников того времени, сидел со мной в партере и провожал меня домой. Дома в моей коммунальной квартире у меня было – шаром покати. Мы сидели на стульях друг против друга и ели прямо из ведра квашеную капусту, которую моя соседка по коммуналке Ксения Михайловна хранила на моём балконе. Достаточно быстро Натан (а по-домашнему, Толик) сделал мне предложение, на что я очень честно ответила, что не создана для семейной жизни, не хочу заниматься домашним хозяйством и не думаю, что когда-нибудь исправлюсь. На эти сентенции получила короткий ответ: «Ну, давай попробуем!» Вот мы и «пробуем» с того времени. Об этом отдельный рассказ. А пока я хочу вернуться к истокам моей жизни в Ленинграде, к непростому периоду привыкания к чужому для меня городу.

Питер 1971–1974

Начну с поступления в театральный институт.

Красивые здания на Моховой, красивые длинноногие абитуриентки, поступающие на актёрский факультет, важные и умные будущие театроведы, знающие всё о Станиславском, Мейерхольде и Таирове, – я была слегка напугана и растеряна. Особенно страшил коллоквиум, на котором, по свидетельствам бывалых людей, могли спросить даже имя коня Петра Первого.

Вошла в аудиторию. За столом, покрытым скатертью и украшенным банкой с цветами, – комиссия! Отвечаю на какие-то вопросы. Еле держусь на дрожащих ногах. В конце экзамена нужно подойти и подать членам комиссии какую-то бумажку для подписи. Подхожу, нагибаюсь, протягиваю и… нечаянно наступаю ногой на свисающую скатерть. Она начинает сползать. Лихорадочно пытаюсь поправить и опрокидываю банку с цветами. Льётся вода, скатерть на полу! Цветы тоже. Пытаюсь всё поднять и задеваю боком стол, который оказывается собранным из четырёх тумб и досками на них. Одна из тумб падает, доска опрокидывается – и растерянные члены комиссии оказываются сидящими перед полным «погромом», а я ползаю перед ними на коленях по полу, пытаясь собрать мокрые разбросанные цветы… Последнее, что я слышу, выходя из аудитории: «Ну, девушка, вы нам разгромили тут всё, что могли!» – «Как долго тебя обсуждали! Пришлось ждать, пока впустили следующего!» – рассказывала мне после одна из абитуриенток. На очное отделение я не прошла по конкурсу. Через какое-то время стала поступать на заочное. И тут не обошлось без приключений. Задумавшись над вопросом «Какие драматурги начинали в 20–30-е годы?» и лихорадочно подсчитывая возраст наших современников Володина и Розова, я что-то промямлила в ответ и вышла из аудитории, понимая, что опять «провалилась». Бреду горестно по Литейному проспекту вместе с папой, приехавшим в Питер «поболеть» за меня, и он меня отчитывает: «Как ты могла не ответить? Ты же прекрасно всех знаешь!» Я резко разворачиваюсь, быстро иду назад и врываюсь в аудиторию, где заседает приёмная комиссия: «Извините, пожалуйста! Мне просто стыдно, и я должна сказать, что очень хорошо знаю Маяковского, Булгакова, Арбузова…» На меня внимательно и долго смотрит профессор Сергей Цимбал и произносит: «Хорошо, девушка! Идите! Если вы по дороге ещё что-нибудь вспомните, приходите!»

На сей раз меня приняли. В те времена существовало так называемое «вечернее отделение», что давало возможность студентам-заочникам, живущим в Питере, посещать занятия вместе с «дневным отделением». На дневном курсе учились Лена Алексеева, Марина Дмитревская, Гоша Трабский, Юра Павлов и другие талантливые люди. На заочном – москвички Марина Зайонц (в те годы она работала секретарём директора в Театре на Таганке. Именно у неё в кабинете я впервые увидела Высоцкого) и дочь драматурга Вадима Коростылёва (моему отцу в своё время запретили постановку его пьесы «Бригантина») – чудесная Марина, с которой я дружу до сегодняшнего дня.

Но для того, чтобы учиться полноценно, нужно было переезжать в Ленинград. Сначала я снимала квартирку на улице Верности вместе с одной малознакомой девушкой. Из этого периода помню, как «умащала» себя дома вазелином за неимением других масел, представляя себя Клеопатрой, и рассказ водителя такси о бабушке, перепутавшей название моей улицы и попросившей отвезти её на улицу Терпимости. Ещё помню трёх братьев Хомичей, живущих в большой коммунальной квартире на Звенигородской. Надо сказать, что коммунальные квартиры – «коммуналки» – были для меня поначалу явлением экзотическим. Впервые я открыла их правила игры именно у Хомичей, когда, забежав на общую кухню, где в это время находилась одна их соседок, решила налить себе стакан воды из чайника. Оказалось, что, невзирая на то, что в кухне горел свет, я не имела права им пользоваться, а должна была зажечь свою лампочку, что и сделал влетевший за мной на кухню один из братьев Хомичей. Впоследствии я сталкивалась и с тем, что две соседки по коммуналке мыли пол в кухне по диагонали, каждая свой угол. А особенно пикантная ситуация поджидала меня уже через много лет, когда я, приехав из Швеции, находилась в гостях у одного замечательного музыканта и педагога Юрия Борисовича Стоянова – человека застенчивого и чуть закомплексованного. Я отправилась в туалет, который находился в конце коридора, и с изумлением увидела, что хозяин квартиры, стыдливо потупив глаза, провожает меня, неся в руках сидение от унитаза.

Итак, вернусь назад в 1971 год. Родители предприняли серьёзный шаг на пути моей легализации, разменяв нашу шикарную витебскую квартиру на более скромную в том же Витебске и на одну комнату в двухкомнатной квартире в Ленинграде. Так я стала обладательницей жилья в 15 квадратных метров 90 сантиметров в коммунальной квартире на Московском проспекте у метро «Электросила». Почему я так хорошо помню эти цифры? Потому что, прожив много лет в этой комнате, сначала одна, потом с мужем, а потом и с ребёнком, я не могла встать на очередь для расширения жилплощади именно из-за этих «лишних» 90 сантиметров. Но поначалу это жильё представлялось мне роскошным! И по неопытности своей и родительской я не задумывалась, какого соседа предложила мне судьба. А сосед у меня был примечательнейший! Когда-то, по-моему, сразу после войны, двое мальчишек-братьев играли на какой-то свалке и нашли клад. Они сдали его государству и в благодарность получили двухкомнатную квартиру в сталинском доме на Московском проспекте, где и жили с тех пор всю жизнь, каждый в своей комнате, каждый со своей семьёй, пока один из них путём сложного многоступенчатого обмена, в котором были замешаны и мы, переехал куда-то на Север, а я оказалась в этой квартире. Во второй комнате продолжал жить второй брат, окончательно спившийся бывший «передовик производства» (об истории с кладом и о «передовике» я узнала из старого журнала, торжественно продемонстрированного мне Борисом-соседом в начале нашего знакомства). Это был тихий алкоголик, промышлявший тем, что сдавал свою комнату парочкам для почасовых любовных утех за бутылку или мелкие деньги. Рядом был рынок с кавказскими «джигитами» – таким образом, клиентура не переводилась. Сначала я не очень это понимала, так как редко бывала дома. Но в какой-то момент, застав некую парочку в нашей общей ванной, начала «врубаться» в происходящее. И с этого момента объявила своему соседу «войну». Ситуация «на фронте» развивалась с переменным успехом. Заходя в квартиру, я сначала просовывала с лестничной площадки руку в наш общий коридор, дотягивалась до выключателя и зажигала свет, чтобы окинуть взглядом пространство. В моё отсутствие здесь явно происходили оргии, но к моему приходу весёлые компании забирались в комнату Бориса, и, если по вечерам шум из его комнаты достигал моих ушей, то я, не вставая с постели, нагибалась за домашними тапками и изо всей силы швыряла их в смежную стенку. Не знаю, как я не боялась никого и ничего, чувствуя в себе внутреннюю силу и собственную правоту. Надо сказать, что и дом наш, и огромный двор, объединяющий множество сталинских домов, был совершенно пролетарский со всеми вытекающими отсюда последствиями. Масса таких же алкоголиков, как мой сосед, криминального вида компании, тусующиеся днями и ночами в нашем дворе… Меня, по рассказам моего соседа, эти люди уважали и говорили Борису: «Вон твоя актриса идёт». Это не помешало им в один прекрасный день обокрасть меня, вытащив из шкафа в нашем коридоре, кроме всего прочего, единственное моё зимнее пальто и любимые сапоги-чулки. Потом один из них, позвонив в квартиру в моё отсутствие, шантажировал приехавшую ко мне в гости маму, требуя выкуп за мою безопасность. Я немедленно обратилась в милицию и, хотя с соседом у нас были вполне дипломатические отношения (он подъедал с голодухи мои безвкусные травяные диетические супчики – на диетах я сидела хронически, в попытках обрести несуществующую талию), я не воспротивилась его допросам в милицейском участке. Вещи мне вернули (подкинули на порог квартиры), правда, не все. В существовании моём в одном жилище с соседом-алкоголиком случалось много трагикомического. Тут и его падение плашмя из общего коридора в собственную комнату таким образом, что снаружи торчали только ноги в тапочках, и робкий стук в мою дверь после того, как Бориса бросила сожительница Зина – единственная, кто ещё как-то поддерживал его в более-менее нормальном состоянии, и обращённая к моей спине фраза (я не удосужилась нему повернуться), сказанная заплетающимся языком: «Одни мы с тобой остались» и после паузы: «От-ще-пенцы…». И мой флирт с «добрым» следователем милиции с красивой фамилией Мерцалов, расследующим дело о моём ограблении, и мои наивные возмущённые упрёки в адрес «злого» следователя, который, по словам Бориса, ударил его на допросе. И приход моего брата в милицию с последующим его разговором с подозреваемым шантажистом – я подслушивала под дверью, а потом с ужасом рассказывала маме, что, оказывается, наш Эдик умеет материться! И наконец, последние слова Бориса, обращённые ко мне. Я стояла на пороге его комнаты и в очередной раз его за что-то отчитывала. Он лежал в кровати с книжкой, на обложке которой были изображены саблезубые тигры. Постучав пальцем по картинке, Борис произнёс: «Это ты!». Потом его два дня не было дома. Меня это не удивило – такое уже бывало и раньше. Но когда я в очередной раз забежала «на чаёк» к своему смазливому «доброму» следователю, в его кабинет вошёл «злой» и произнёс потрясшие меня слова: «Ну что, остались без своего соседа?» До сих пор не знаю точно причину его смерти. Говорили: упал, ударился головой о поребрик. Но я столько раз видела, как он падал, пролетая через целые лестничные пролёты и ударяясь головой о батарею… вставал, живучий как кошка. Не знаю…

Было жутко возвращаться в пустую квартиру, где в кухне лежали какие-то недоеденные им продукты, висела его одежда. Но уже через несколько дней всё это распотрошили неизвестно откуда появившиеся родственники, которых я никогда не встречала у него раньше и которые, как стервятники, расхватали все его затасканные вещи вплоть до нижнего белья. Длительное время я жила в квартире одна. Потом стали появляться люди со «смотровыми».

Наконец, у меня появились новые соседи – прелестная пожилая пара, с которыми я подружилась на всю жизнь. Ксения Михайловна и Андрей Михайлович познакомились в плену в Германии, куда их угнали немцы во время войны. Парадоксальное совпадение: впоследствии их общая дочь Дина – студентка Технологического института – вышла замуж за своего однокурсника-немца и счастливо прожила с ним в Германии всю жизнь. Я была настолько дружна со своими соседями, что их дочь даже пригласила меня к себе в гости в Германию, где со мной произошло несколько анекдотических эпизодов. В какой-то момент, проявив самостоятельность, я отправилась из их дома в пригороде в центр Берлина с тем, чтобы посетить знаменитый «Берлинер ансамбль» и посмотреть их фирменный спектакль «Мамаша Кураж и её дети». Чтобы не возвращаться в пригород поздно ночью, я сняла комнату в центре Берлина. После спектакля шла одна по опустевшим улицам. Темно, пустынно, только каблуки мои цокают по плиткам мостовой. Добралась, зашла в тёмный подъезд, поднялась наощупь по винтовой лестнице (где ж мне было знать, что надо нажимать на кнопку на стене, чтобы свет загорелся?). На рукоятке нужной мне двери висел мешочек. Подумала с благодарностью: «Какая милая хозяйка квартиры! Повесила мешочек, чтобы я опознала своё жильё!» Сняла его с двери, тихо пробралась в свою комнату, улеглась и уснула. Утром в квартире переполох: хлеб, который регулярно приносят по утрам, не принесли. Да и мешочек исчез! Пришлось признаваться… А перед отъездом произошел ещё один казус. Я должна была выполнить поручение брата и купить ему пару ароматизированных брикетов для освежения воздуха в туалете. Зайдя в супермаркет и следуя указующему жесту продавца, я оказалась перед грудой брикетов. Цена была настолько незначительна, что я решила осчастливить брата и купить их побольше. Дома я начала паковать брикеты в чемодан и наткнулась на изумлённый взгляд хозяев дома. Оказалось, что это средство для отбеливания унитазов. При том количестве брикетов в моём чемодане я могла бы при желании отбелить большую часть общественных туалетов Иркутска. Пришлось идти и обменивать груду дешёвых на два дорогих.

Ксения Михайловна… Это её капусте обязана я своим семейным счастьем, это она приняла моего будущего мужа, как родного, в то время, когда я бегала по своим личным делам, а он упорно и умело помогал моим соседям ремонтировать нашу квартиру. «Начнёте с Наташиной двери!» – приказала Ксения Михайловна и, лишь увидев, как ловок и сноровист мой нынешний ухажёр, допустила его до общего коридора и общей кухни. Это она, Ксения Михайловна, помогала нам потом с ребёнком, оставалась с Женей, когда мы уносились вечером на спектакли или в гости. Когда гости приходили к нам (сейчас невозможно себе представить, что в 15 метрах 90 сантиметрах, где ещё и спала в своей кроватке дочка, собирались большие компании, звучала музыка, мы танцевали, некоторым даже приходилось оставаться с ночёвкой), то Ксения Михайловна разрешала иногда использовать и их комнату. Летом мои соседи уезжали в деревню к родственникам и оставались там до глубокой осени, возвращаясь с огромными запасами клюквы и грибов в разных видах. Перепадало и нам.

Но я опять забежала вперед в своей истории. До того, как рядом со мной появился Натан, прошло три года жизни, полной как ноющей тоски, одиночества и обид, так и бурных приключений. Тоска и одиночество были связаны с институтом, где мне все казались умнее и талантливей меня (что, возможно, было правдой), я не чувствовала себя «своей» ни на курсе, ни в городе, который казался мне красивым и холодным. Вела дневники, где описывала своё состояние одиночества и неразделённой любви к Ленинграду. В моей жизни стали появляться мужчины, нелюбимые, случайные. Правда, в душе моей жил один, не вполне случайный. Это началось в Болгарии, куда испуганные деятели витебского обкома комсомола отправили меня по туристической путёвке «оправиться» от истории с Крицким. Там возник роман с красивым местным жителем, роман, которому сочувствовала вся наша туристическая группа. Я провела пятнадцать сказочных дней в самых красивых местах Албены, окружённая заботой, любовью и вниманием этого человека! В момент прощания он спросил меня, согласилась бы я выйти за него замуж, «если бы он предложил». «Если бы… то может быть…» – ответила я раздумчиво, и мы договорились писать друг другу каждый день. «Ты ещё не успеешь доехать, как тебя будет ждать моё письмо», – глупенькая дурочка, я верила тогда каждому сказанному слову. Письма не было месяц за месяцем. Жизнь шла. Я обретала почву под ногами. Появились друзья и подруги. Начался следующий этап жизни. Но увлечение Болгарией и Гочей Стояновым Петковым не проходило. По законам советского «концлагеря» я имела право выехать повторно в соцстрану не раньше, чем через два года. И вот необходимое время истекло. После идиотского «собеседования» с некоей комиссией, ответив правильно на вопросы о количестве собранного урожая в стране и об именах членов болгарского правительства, я была допущена к туристической поездке (помню, как при мне навзрыд рыдала от бессильного унижения наш педагог Галина Иосифовна Агамирзян – жена руководителя театра Комиссаржевской Рубена Агамирзяна, не прошедшая подобного испытания). И я еду опять в Болгарию, желая встретить и понять…

Моя группа состояла, в основном, из работниц фабрики Володарского. В группе был старший и кто-то состоял в стукачах. Невзирая на неусыпный контроль, я уехала в соседний городок с шофёром, развозившим бельё по отелям, и явилась с обрывком фотографии Гочи на его работу (он был начальником транспортной конторы, обслуживающей Албену). И там я узнала следующее: герой моего романа был женат, имел детей. Жена узнала про женщину из России (сотрудники утверждали, что речь идёт обо мне), обратилась в партком и прочие общественные организации (а в Болгарии всё это функционировало не менее сурово, чем в России), всё закончилось увольнением с работы и разводом. И сейчас Гоча, получив «волчий билет», работает на свиноферме в соседнем городке Селистра. Каждый день он возвращается домой вместе с остальными рабочими на служебном автобусе. День уже подходил к концу. Я должна была возвращаться с моим водителем назад в Албену (грозили неприятности). «Нет! Я остаюсь!» – сказала я. Меня подвезли к месту высадки рабочих, и я стала ждать. В шесть часов приехал автобус, рабочие вышли – Гочи среди них не было. Я кинулась к водителю автобуса! Пристально посмотрев на меня, тот сказал, что Гоча остался на свиноферме, и что он отвезёт меня к нему сам.