Текст книги "Гулять по воде"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

XVII

Кондрат Кузьмич после Дня города чуть подобремши был, как свалилась с плеч эта гора важных олдерлянских шишек. Хоть они и побратимские, а все равно за ними глаз нужен, чтобы чего не надо в Кудеяре не углядели да в расстройство от этого не пришли. А тут еще праздник, почитай, души для Кондрат Кузьмича – дивное озеро, всеми его чувствами извергаемое, высушивать станут да к тому же пользу народную с того иметь.

А господин иноземный советник Дварфинк уже к тому план во всех регулярностях и подробностях сопоставил, каких надо мастеров-умельцев из-за границы вызвал да Кондрат Кузьмичу особое приглашение в совещательный кабинет сделал. Как Кондрат Кузьмич пожаловал в поднятом настроении, так новую золотую фабержетку на брильянтах господину советнику поднес и в благодарностях за беспорочную службу при своей персоне расплылся. А господин Дварфинк с торжеством на лицевом вымени его к иноземным мастерам-умельцам подводит и знакомство совершает. А они втроем стоят, в перчаточных рукавицах да суконных мастерских фартуках, и золотую фабержетку на брильянтах глазомером оценивают.

– Это вот, – говорит господин советник и первого умельца Кондрат Кузьмичу показывает, – жрец-колдун из страны песиглавцев, мастер-класс высшей степени по тонким наукам. – И на ухо Кондрат Кузьмичу добавляет: – Рекомендую опасаться, страшной силы личность.

Кондрат Кузьмич песиглавцу пальцы в рукавицах вяло пожал да в лицевой фасад смотреть не очень стал, рыло больно скверное, темное, заросшее отовсюду. А голова на странность человеческая, только сплюснутая сверху и вся в пуделиных будто кудерьках.

Ко второму подошли, господин советник объявляет:

– Чернокнижный маг из Янкидудляндии, соотечественный мне, магистр-медиум высшего просвещения, адептус ордена Утренней звезды, специальный мастер из братства «Черепа и кости».

Кондрат Кузьмич и этому рукавицу пожал и спрашивает с некоторым интересом:

– Состоите в археологическом братстве? В нашем озере непочатый край для археологии.

– Да-да, – отвечает за умельца господин советник, – в своем роде он археолог, ясновидящий сквозь землю, тоже большой уникум. – А на ухо шепчет: – Рекомендую не сводить тесное знакомство – очень нестабильная личность, может наслать чего ни то.

А сам чернокнижный маг не только соотечественный господину советнику оказался, а соплеменный тоже, из гномов – ростом с невеличку, зато смотрит генералом.

– А это, – говорит господин Дварфинк про третьего иноземного мастера, – хранитель тайной мудрости из Олдерляндии, Достигший Света, специальный знаток широкого профиля в астральных и прочих науках. – И на ухо рекомендует: – Не заговаривайте с ним – посчитает невеждой. А сам молчун страшный, оттого как там, где Свет, слова мертвы.

Кондрат Кузьмич третью рукавицу пожал и скорее в сторону отошел, чтоб не подумали про него плохого и дураком не выставили. А господин Дварфинк в ладоши хлопнул и говорит:

– Вот такие наши заморские чудо-богатыри.

Кондрат же Кузьмич его в уголок отвел смутительно и там по секрету спрашивает:

– А отчего у богатырей такая специфичность тонкая? Знает ли кто из них водную технологию и инженерию?

– Будьте покойны, – отвечает ему советник, – специфичность какая надо и все потребное у них на уме и в ассортименте есть.

Но Кондрат Кузьмич все равно волнения не оставил, потому как ему это все необыкновенно было и беспокоил опиум для народа. А оттого он в уголке остался и в разговоре с заморскими богатырями дальше не состоял.

Господин Дварфинк план всего замысла умельцам обговорил и респекты во всех регулярностях с подробностями выдал. Как они в тех респектах разобрались, советник начал им тоже рекомендации делать, в какой манере с дивным озером обходиться и каким способом его вредных воздействий на себе не испробовать. А они ему на это говорят:

– Положитесь на мастер-класс, у нас ассортимент полный и действительный. Замысел исполним во всем вашем соответствии.

Только господин Дварфинк сильно переживал за свой замысел и все никак на богатырей положиться не спешил.

– Вы в этих краях впервые, – говорит, – а у меня опытность и сознание обо всем тутошнем. Здесь надо крепко усилием приложиться, чтобы своротить местные безрассудки да самим безопасность иметь. А не то повредиться можно, такая тут ментальная эфирность.

Богатырям интересно стало, и спрашивают:

– В чем эта вредоносная ментальная эфирность содержится?

– А в самом дивном озере и содержится, – отвечает советник. – В нем тайные и страшные заклятия русских монахов и вся вековая дремучая сила здешней отеческой веры.

А песиглавец ему говорит, будто лает:

– Да и мы не пальцем деланы, страшных заклятий у нас в ассортименте тоже хватает, положитесь на высшее просвещение.

– В высшем просвещении я не сомневаюсь, – отвечает господин Дварфинк, – и на вас во всем наконец полагаюсь, чудо-богатыри.

И вот мастера-умельцы приступили к замыслу, стали строить у самого дивного озера некую небывальщину. Перво-наперво за едину ночь обнесли забором пустой луг, а кудеяровичи туда ходить начали на экскурсии и семечками плевать да рассуждать, чего там за забором такое будет. Которые побашковитее говорили, что подкоп под озеро роют для генераторной турбины, а она будет воду нагревать и в пар выпускать. А которые подурнее стращали, что там ядреную бомбу делают и весь Кудеяр с дивным озером на мелкие пылинки этой бомбой раскрошат, а сами загодя через Дырку утекут со всем своим имуществом. Хотели было повыспрашивать у тех, которые там строили, да никого не поймали, а строили все равно не наши, иноземные какие, через Дырку пришлые и по-нашему, верно, не говорящие. Стали тогда кудеяровичи возле ограды друг на дружку забираться, чтоб оглядеть, как там и чего, – а внутри еще возведение стоит, на завод будто похожее, и крышу к нему уже прилаживают.

А потом с этого будто завода трубу к озеру протянули и в самую глубь ее засунули. И с другого бока возведения тоже трубу вытянули да к самому пограничному посту на Большой Краснозвездной подвели и в Дыру вдели. А кудеяровичи терли затылки в сомнениях, что бы это все обозначало, пока не надоумились. Как вода в трубе заплескала, так у нас сразу умные головы догадались: заморские чудо-богатыри перекачку соорудили да воду из дивного озера в Гренуйск отсылают. А что там с ней делали, нам неведомо было, до того как в нашем супермагазине не объявились бутылки с этикетками, а на этикетках проставлено: вода «Кудеяр», ледниковая, пречистая и целительная. И цена заломлена тоже ледниковая, обжигательная. Опять у нас почесали в головах да и плюнули, все понять не могли, откуда в Кудеяре ледник взялся. Вроде даже горок особых отродясь не видели, а из озера лед зимой только достать можно. Но это дело начальское, решили, пущай балуют. Только обидно, что пользы для народной жизни, Кондрат Кузьмичом обещанной, пока никакой не выходило. Одно недоумие.

А перекачку заморские богатыри пятиконечными звездами для чего-то размалевали. Одному Яков Львовичу это утешительно было, он туда как на праздник ходил, со всеми орденами на груди, любовался. А кудеяровичи в тревожность от этого впали и про злое темное прошлое опять заговорили.

XVIII

Но это все потом применилось. А до того Башка, Студень и Аншлаг ввечеру к музею собирались, куда бритоголовый с зеленым рылом их звал. Нацепили на себя всяких железных заклепок, башмаки подкованные для увесистости, футбольные кепки на глаза надвинули и пошли к кладбищу.

А на кладбище в Кудеяре музей стоял, всенародной депутаткой Ягой образованный для просвещения и патриотического воспитания молодежи. Назывался музеем народного ведовского промысла, а по простому если, то избушка Бабы Яги. Сама Степанида Васильна сдала туда для выставления и обозрения свои предметы ремесла, в котором прежде трудилась, до того как в депутатство ушла. А народ попервоначалу туда ходил, потому как в диковину было смотреть на летательную метлу, разные пестики, котлы и ступки для зелий, всяческие заговоренные камушки, идолища резные, кувшины из-под живой и мертвой воды. Даже целую избушку на курьих ножках изнутри можно было обглядеть да представить себе: вот, жила тут типическая Баба Яга и зелья свои варила. Только теперь в музей уже мало наведывались, одних ребят сопливых, может, водили на экскурсии, чтоб воспитывать в них чувство к родной старине. А так Генка Водяной день-деньской скучал там да штаны просиживал, и очень обидно ему было, что патриотизм в Кудеяре не развивается. Но теперь у него наконец дело объявилось, и оттого патриотизм еще больше в нем засвербел.

Как Башка с остальными к музею подошли, там уже сколько-то народу собралось, иные знакомые, иные не так чтобы. Рыл с десяток накопилось, и все друг дружки не старше, один Генка бритоголовый в совершенном возрасте. Вот он их всех в ряд поставил, руку вперед высоко выкинул и орет:

– Слава Кудеяру!

Ему вразноголосицу так же отвечают. После того он разъяснение сделал: надо-де защищать святое озеро от разных кровососов народной жизни и иноплеменцев, которые нашему озеру оскорбительность наносят и хотят совсем высушить. А себя велел Вождем называть.

– Святое озеро наше, – говорит, – а гномы и упыри пусть убираются откуда пришли. – И снова в неистовость впадает да рукой машет: – За святое озеро! Бей иноплеменцев! Слава Кудеяру!

Башка, Студень и Аншлаг со всеми тоже надрываются и руки выкидывают. Весело им, интересно, за святое дивное озеро обида вдруг взяла, а иноплеменцы возмутительные вовсе давно глаз мозолили. Про гномов и говорить нечего – они себе мировое владычество в подземельях куют и на кудеярских кладах жиреют. А Вождь еще описание прибавил, что гномы, когда хотят пустить ветер, поворачиваются задом к озеру. Про шемаханцев же всем известно, что они шестипалые и по шесть раз в день моют ноги в святом озере, а это уже совсем обида смертная. А сами шемаханцы лютые головорезы, живут кучно как раз у Мертвяцкого оврага и наших кудеярцев там непременно режут. Да еще пить воду из озера им религия запрещает, а мыть в нем ноги наоборот разрешает.

Вот они палок толстых набрали, тряпками обмотали и в канистру макнули, а там подожгли и с факелами обратно к городу пошли. И опять орали разное патриотическое. Всех встречных-поперечных распугали, которые ночью по улицам шастают невесть зачем. Поймали одного халдейца в халате, дали ему тоже факел и велели орать вместе со всеми. Халдеец был из себя невидный и на все согласился, и убивать его никому первому начинать не хотелось. Так, подпалили немножко халат да пинком отпустили. А больше в ту ночь ничего патриотического не совершили и мирно разошлись. Вождь напоследок сказал всем головы обрить и кресты загнутые на стенах везде малевать, а вечером на том же месте собраться.

Назавтра Башка с компанией по улицам, как обычно, искали приключений и про вчерашнее делились.

– Зарежу кого, – говорит Аншлаг, – вот непременно зарежу.

А Студень за озеро сильно переживает:

– Нельзя, – говорит, – его высушивать. Город на дне вместе с водой уйдет. Людям его силой не открыть, а только сам откроется, когда ему срок будет, так по легенде сказывается.

– Голову брить не буду, – отвечает Башка, – хоть он Вождь, а я сам себе тоже не дурак. Волохов, – говорит, – что ты в жизни ценишь?

Аншлаг губы распустил и гогочет:

– Хороший человек – мертвый человек. Его ценю.

Башка кивает:

– Вот точно. Нету настоящей цены ни у кого и ничего. Бери и выплевывай. А я, может, не хочу выплевывать, а хочу вкус узнать. А никакого вкуса все равно нет. Как окурок пожевать. Одни рыла везде. Зачем это?

– А чтоб спрашивали, – объясняет Аншлаг и Студня под ребро пихает: гляди, мол, на атамана родимчик сошел, мозги ему, будто картошку, печет.

– Рыла оттого, – говорит Студень, – что к ним тоже приходил этот, с обтесанной мордой, и просил у них лицо. А они отдали.

– Так с кого спрашивать-то? – все пытает Башка, совсем мыслями замученный. – Не с кого.

– А не спрашивай, – отвечает Аншлаг и ножиком играется, – лучше зарежь кого. Шемаханцев бить пойдем, и зарежь. Малахолия сразу пройдет.

Башка ему ничего не сказал. А тут Студень встал, застымши да рот раскрывши, и говорит:

– Чего это?

А там на стене поперек дома целая живопись мудреная, которую на улицах малюют. Только в Кудеяре этого отродясь не бывало. Они все трое видом на стене запечатлились и ближе подошли. Аншлаг говорит:

– Это графит.

– Какой тебе графит, – отвечает Студень, – краской рисовано.

– Когда на стенах малюют, это графит, – объясняет ему Башка. – Все равно чем.

А что намалевано, не пойми разберешь. Вроде буквы здоровенные, друг на дружку налепленные, а какие буквы, тоже невнятно. То ли наши, а то ли не наши, выкаблученные и расфуфыренные. Прочитать никак нельзя. Зато красотища.

Уж они и так и эдак корячились, с того конца и с обратного, а все не выходит.

– Тьфу, – говорят, – какая-то шифровальня, голову сломишь.

Аншлаг достал чернильный карандаш и хотел срамоту поверх накарябать али крест загнутый, как Вождь велел, а не успел. Тут возле дома машина встала, и выходит сама всенародная депутатка Степанида Васильна, на живопись тоже глазами нацеленная. Они, конечно, ее в лицевой фасад признали, потому как матушка Степанида не скупилась на свои отображения и повсюду вывешивала приглашения в Школу кладознатства, на музее тоже отдельный анфас висел. Аншлаг свистнул и говорит:

– Ой! Баба Яга.

А Степанида Васильна на него зыркнула, парик кудлатый взбила и опять на графит недовольно глядит.

– Чую, – говорит. – Ох, чую.

И носом-крючком дергает. А что чует, не сказала. Головой повертемши, три раза плюнула, села да уехала.

– Чего это она расчуялась тут? – спрашивает Студень. – Вроде не тянет ничем особым.

А Башка подумал и говорит:

– Надо найти, кто малевал. Неспроста это тут.

– Неспроста, – отвечает Студень. – Баба Яга спроста чуять не станет.

И автографы снизу живописи оставили: Башка мертвую голову пририсовал, Студень руку обвел, а Аншлаг написал «Аншлаг». А крестов загнутых чертить не стали.

На следующем доме то же самое было – поперек стены живопись и буквы расфуфыренные, а видно, что другое написано, только опять не пойми разберешь. Они и тут автографы накарябали. И еще сколько-то домов с шифровальней нашли, все по одной линии, будто длинную надпись писал кто-то вокруг города.

А малевальщика так не сыскали, не попался.

XIX

Через неделю к Коле в сараюшку поп пожаловал, как обещался. Не то чтоб они совсем до этого не виделись, а просто веру отеческую сурьезно не обговаривали. Поп его постелью снабдил, а к делу пока никакому не приставил, и Коля хлеб свой задарма жевал. Но в церкви присматривался и слова мудреные запоминал, а книжищу исправно по вечерам талдычил, страницы мусолил. Оно хоть не роман фельетонный, а иными местами увлекательно, совсем жизненно.

Вот поп пожаловал, на стуле уместился, бороду пальцами причесал и спрашивает:

– Как просвещение движется?

Коля тут заробел и про главное пока не стал говорить, а сказал, в книжищу тыча:

– Читаю вот про суету сует и томление духа. Интерес у меня тут.

– А, Экклезиаст, – отвечает поп, – каков же интерес?

– Очень натурально пишут, – говорит Коля, – жизненно так. Все правда, могу подтвердить, с гарантом. Всё трудимся трудами под солнцем, а толку от этого… – и звук произнес не так чтобы совсем приличный. – И все куда-то тянет, манит, беспокойство свербит, а ничего нового под солнцем нет. Одна суета и томление духа.

– Странствие земное нам для трудов и дано, – отвечает поп, – а томление духа от суеты лишней происходит и оттого, что с пути сбиваемся, а то вовсе его не знаем. Ну а к благому вестию приступал?

– Приступал. От Марка прочел.

– Отчего от Марка?

– А самое короткое, – Коля отвечает. – Но это мне не сильно интересно. Тут все про чудеса пишут. Исцеления, да воду в вино, да по воде, аки посуху.

– Тебе чудеса, выходит, не интересны? – спрашивает поп.

– Так навидался их по миру. В каждой стороне какое ни то свое чудо. То летают без всего, а то в живое тулово рукой без ножа залезают и болезнь вынимают, а то еще чего странное. Мертвецов опять же из могил оживляют.

А поп перекрестимшись и говорит:

– Чудодеев в мире много, и все друг дружку затмевают. Главного-то в книге не нашел?

Коля отвечает:

– Это чтоб возлюбить всех? Так оно никак не получится, – твердо говорит. – Потому как у одного рыло перекособоченное, а у другого свороченное, и гавкаются, а то стибрят чего или под зад пнут и гогочут. Нет, никак не получится.

– Да и то не главное, если не получится, – отвечает поп.

А Коля смотрит на него и не поймет, что за сложности в вере отеческой? Неужто отцы семи пядей были, что все им сразу просто и ясно выходило?

Поп тогда и говорит:

– А то главное, что воскрес Он в три дни. Так и всякая душа Им от страсти греха воскрешается и из чада дымного на свет выводится.

А Коля молчит пристыженно, что сам не догадался. Теперь, думает, его поп крещением к вере отцов приобщать не будет, отсрочку новую даст для вразумления. А приобщиться Коле хотелось сразу и чтоб вся отеческая наука тут же в голове утрамбовалась и осела, и томление духа пропало бы вовсе, окаянное. А там, глядишь, Черный монах снова явится и благодарность объявит за усердие.

Поп тоже молчал, бороду чесал, а потом говорит:

– Ну а чем заняться думаешь? Не все ж бока отлеживать да хлеб задаром жевать. Дело какое знаешь?

– Летописание знаю, – Коля отвечает.

– Это что ж такое? – поп удивляется.

– Летописцем работать могу, – поясняет Коля. – К добру и злу склоняться равнодушно, объективность народную запечатлевать. Вот, думаю, грядут в Кудеяре события. Буду их отражать для потомков.

– Это тебе в Академию наук надо или в газету какую, – сомнительно качает поп головой. – А так не сгодится.

– В Академию без образования не возьмут, – говорит Коля, – а в газетах летописность вовсе не ведут и к тому ж склоняются пристрастно.

– Чем же ты в заграницах столько лет кормился? – расспрашивает поп.

– Так, когда чем, – замялся тут Коля, – мне же много и не надо. А первая супруга у меня вовсе женщина со средствами была, тоже много не требовала.

– На чужой шее, выходит, сидел? – укоряет поп.

– Выходит, – сконфузился Коля.

А поп, задумавшись, бороду трет. Потом молвил:

– События для потомков отражать – дело полезное, конечно, и благоразумное. А только чем будешь хлеб насущный себе добывать? Здесь-то не к кому на шею пристроиться, а кое-чем у нас не проживешь, время такое, кусается сильно.

– Так это просто, – говорит Коля, – клад найду. Сейчас ведь можно, а не как раньше.

– А это не советую, – быстро сказал поп. – Клады и раньше копали, при Кровососе, только чистые и не заклятые, а колдовство каралось, да по справедливости. Теперь же чистых будто вовсе не осталось, одни колдовством заклятые. Бесовство сие и порча для души. А желаешь в том участие иметь, о крещении даже не думай. Не стану крестить и все тут.

– Да это я так, – смущенно говорит Коля, – по дурости сказал.

– То-то что по дурости, – отвечает сердито поп. – Голова-головушка, ветреная вдовушка. А только ветер в голове попутным не бывает, – говорит.

Коля совсем застыдился и достает из кармана мятый газетный лист.

– Вот тут у меня еще… спросить хотел.

И попу протягивает почитать. А тот заглавие увидал и вдруг смеется, бородой трясет.

– Знакомый стиль, – говорит, – я, грешный, этих фельетонов уже начитался. Матушка Ягиня все никак не угомонится. Меня невеждой да ретроградом честит.

– Ага, честит, – кивает Коля.

Листок он на улице поднял, разгладил и высушил. Да не сам фельетон в глаза бросился, а фамилия под заглавием. А в фельетоне про кладовые традиции писано было, про важный культурный пласт народной жизни. Степанида Васильна всяческим способом хворала за возрождение Кудеяра после кровососного режима, который запрещал кладовой промысел. А теперь, говорит, у нас свобода и всяческая справедливая беспрепятственность, и кладознатство поднимается, и слава Кудеяра воспаряет, и народная жизнь от этого удобряется. А кое-кому, говорит, это вовсе не по нраву, эти кое-кто хотят нового кровососного и запретительного режима, только на свой поповский лад. А всё это невежды, экстремисты и разжигатели розни. И тому подобная ругательская ругань.

– Ну а я в ответ на проповедях прихожан остерегаю, – говорит поп, – да эту школу кладовую, рассадник бесовства и моровую язву, обличаю. А матушка Ягиня не так из-за обличения ругается, как из конкуренции.

– Как так? – спрашивает Коля, удивимшись.

– Так ведь не надеюсь одним обличением паству пронять, – говорит поп, – оттого как народ у нас дик и двоеверен. Все одно в лес по клады ходят. А чтоб не навредились там, я им церковную технику кладобезопасности даю. Велю святой водой, именем Божьим да молитвой нечисть с кладов отгонять. Однако дело сие доброму человеку, в вере отцов живущему, все равно не подлежит, так и знай, – закончил поп.

Коля кивнул и говорит:

– Да я не про то хотел. – И в фамилию матушки Яги пальцем тычет. – Тетка у меня была, дальняя-предальняя, а имя такое же носила. Может, она это?

Поп рясу расправил, в листок снова поразительно глянул и говорит, головой качает:

– Дивны дела. Впрямь ли она?

А Коля плечами жмет:

– Стара уж очень, должно, если она. Еще при прежней власти скрюченной ходила. Думал, померла давно тетка.

– Эта как будто не скрюченная, – отвечает поп, – да не так чтоб древняя, молодится еще.

– Да кто ж ее знает, – вздыхает Коля. – Тетка знахарством пробавлялась, ворожбой тоже. Может, и на себе применила.

– А сходи, проведай родную кровь, – говорит тут поп. – Все ж близкая душа. Авось с документом посодействует, как никак всенародная депутатка.

– Схожу, – сказал Коля и спрашивает настойно: – К вере отеческой когда приобщать будете?

– А хоть завтра, – отвечает поп.

Оттого Коля возрадовался сердцем и стал готовиться.