Текст книги "Царь-гора"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– О чем вы с ним говорили? – догнав Аглаю, осведомился Федор.

– Вам в самом деле надо знать? – сухо произнесла она.

– Естественно, – кивнул он. – Я немного знаком с этим Казановой. Он мастер рассказывать небылицы и запутывать нормальных людей. Берегитесь, как бы он не вскружил вам голову. Для вас, милая Аглая, этот человек опасен.

– Не больше, чем вы, Федор.

– На что это вы намекаете?

– Всего лишь на ваши попытки присвоить меня себе.

– Но я…

– Он расспрашивал меня о Бернгарте, – перебила Аглая. – Как и вы, он очень интересуется здешней историей, особенно Гражданской войной.

Федор остолбенел.

– Значит, он уже наплел вам ерунды… Интересно знать, почему он решил именно вас расспрашивать о Бернгарте. И когда вы успели с ним познакомиться.

– Неделю назад. Он пришел к нам домой и принес цветы, вино, торт.

Она сказала это совершенно спокойно, без интонаций, даже не глядя на него, но Федор был расстроен и потому слишком чувствителен ко всякого рода намекам, в том числе воображаемым.

– Вам, кажется, доставляет удовольствие мучить меня?

– Вы сами себя мучаете. Кроме того, вы хотели, чтобы я рассказала. Кстати, – если это утешит вас, – он даже приглашал меня к себе в гости, но я отказалась.

– В какие еще гости? – не понял Федор. – Он что, поселился здесь?

– Помните дом в степи, который вы назвали швейцарским шале? Там он и поселился. Купил или снял на время не знаю.

– Час от часу не легче. Просто возмутительно.

– Знаете, Федор, чем бессмысленно страдать, лучше расследуйте дело этого белого офицера, – предложила Аглая, наконец повернувшись к нему и посмотрев в глаза. – Мне страшно хочется знать, кто он и что совершил. Вы же приехали сюда писать диссертацию. Вот и пишите.

– Я готов исполнить любое ваше желание. Но при одном условии: вы будете помогать мне.

– А разве у меня есть выбор? – она красноречиво двинула бровями.

Тем временем гроб под звуки траурного марша опустили в яму и начали засыпать землей. Рядом лежал большой деревянный крест с прибитой табличкой, на которой было лаконично выбито: «Офицер Русской армии».

– Мне кажется, есть в этом что-то поразительно символичное, – переключился Федор. – Девяносто лет спустя хоронить человеческий осколок Гражданской войны и не знать ни имени его, ни деяний, не иметь представления о тех мыслях и чувствах, с которыми этот человек был готов идти на смерть. Кто из всех этих людей, стоящих здесь, догадывается об истинном смысле ошибок прошлого, с которыми они тут готовы примириться? В лучшем случае они скажут, что покойник воевал против красных. Но вряд ли кто из них подозревает, что «против красных» – слишком широкое и расплывчатое понятие. А если подозревают, более того, знают точно, то скорее всего делают вид, что не знают. Быть может, этот белогвардеец дрался вовсе не за то, чем сегодня живут все эти чиновные физиономии и о чем они тут разглагольствовали с эрзац-патриотическим пафосом. Для них это было бы досадным разочарованием.

– Каждому свое, – чему-то улыбаясь, заметила Аглая.

Расследование дела Федор начал в тот же день звонком в Москву. Звонить пришлось с почты, мобильная связь через горный кордон не работала.

– А, блудный сын, – приветствовал его отец. – Вспомнил наконец о родителях. Матери нет дома, так что будешь говорить со мной. Нашел там себе занятие?

– Нашел. Пишу диссертацию. Здесь открылся богатый материал по моей теме.

– Тебя разыскивали какие-то типы. По-моему, просто бандиты, вели себя до того нагло, что пришлось вызывать охрану. Какие у тебя с ними дела?

Федор встревожился.

– Они вам угрожали?

– Посмели бы только. К тому же им нужен ты, а не мы. Мать сказала им, что ты исчез, не оставив адреса. Они не слишком поверили и, сдается мне, установили слежку. Во всяком случае, за мной повсюду таскается хвост. Но ничего, у меня есть средства укоротить их.

– Будь осторожней, пап.

– Об осторожности тебе надо было раньше думать. Потеряв невинность, о помятой юбке не плачут. Я так и не услышал от тебя, кто они такие.

– Бандиты.

– Коротко и ясно. Ладно, займусь этим. А ты чтобы сидел тише воды, ниже травы. Пиши свою диссертацию и носа в Москву не кажи. Все понял?

– Понял.

– И сам не звони больше. Когда надо будет, я позвоню. Матери хоть привет передашь?

– Да, передавай ей.

– Бестолковый блудный сын, – проворчало в трубке. – Ну все. Свекру тоже передай там от меня что полагается.

– Пап, пап, подожди. Я тебя хотел спросить.

– О чем еще?

– О прадедушке.

– О ком?

– Твой отец хоть что-нибудь знал о своих родителях?

– Что это тебя родословная заинтересовала?

– Так ведь не модно уже быть безродным космополитом. Нужны корни, желательно потомственно-дворянские. На худой конец купеческие, первой гильдии. А у меня единственный шанс обрести дворянство – твой дедушка.

– Вижу, с шутками у тебя по-прежнему. Хотя эта вроде не так глупа. Дед был родом из Ярославля. Старинный купеческий город. Так что совсем не исключено. Но его усыновили в семь лет. Он не любил об этом говорить. Его мать как-то страшно погибла у него на глазах, отца плохо помнил. Вроде был военный, домой приезжал редко.

– А фамилия у деда от приемных родителей?

– Нет, Шергин – от настоящих. Это единственное, что он крепко помнил, после того как погибла мать. Носить другую фамилию не захотел.

– В каком году это было?

– Родился он в одиннадцатом, значит, семь было в восемнадцатом.

Подумав, Федор сказал:

– Летом восемнадцатого в Ярославле и Рыбинске прошли антисоветские мятежи. Большевики в ответ устроили там резню.

– Ну вот тебе и ответ, – медленно произнес отец. – Деда в тридцать пятом арестовали, двадцать лет в лагерях сидел. Вышел, женился.

После этого разговора Федор долго не мог успокоиться, ходил по дому мрачный, как зверь по клетке.

– Не мельтеши, Федька, – не стерпел дед Филимон, читавший газету «Алтайский коммерсантъ». – Басурману спать не даешь. Чего мутный такой?

– Так, – ответил Федор, – размышляю о роли мистики в жизни человека.

– Ну, на это я тебе вот что скажу. – Дед сложил газету и снял очки. – Ты бы бросил это занятие. Потому как у энтой мистики одна задача – доводить человека до психбольницы.

– Вот это я и пытаюсь как раз понять – куда она меня заведет.

Слишком очевидным для него становилось день ото дня противоборство мистических стихий, столкнувшихся в той точке жизненного пространства, которое носило имя Федор Шергин. Разумеется, о совпадениях и случайностях, даже тех, что превращаются в закономерность, речь давно уже не шла. Вопрос стоял по-другому – почему все эти неслучайности последнего времени тянули его, будто две спортивные команды, перетягивающие канат, в разные стороны. Одна команда притащила его в Золотые горы и всячески подбивает на некие действия и разыскания, интригуя собственной же семейной историей. Другая противилась этому, пыталась запутать или запугать его при помощи местного фольклора и злых духов. Сказать, что ему нравится быть безучастным свидетелем перетягивания себя, Федор не мог. Вероятно, подумал он, можно попробовать сделаться свидетелем небезучастным. Эта мысль сперва показалась ему странной, а затем бессмысленной. Ведь, если уж на то пошло, мистическим стихиям вовсе незачем всякий раз предупреждать его о своем вмешательстве, и тщетно было бы отделять личные порывы от скрытых воздействий со стороны. Тем более когда то и другое совпадает.

В этом Федор окончательно убедился на следующий день, когда ему сделали интересное предложение, от которого он при всем желании не смог бы отказаться. На пыльной улице поселка рядом с ним притормозил темно-серый джип, из окна высунулось приветливо ухмыляющееся лицо попутчика в черных очках.

– А мы с вами, оказывается, снова соседи, Федор Михалыч не Достоевский.

– Наслышан, – лаконично отозвался Федор и почему-то подумал, что для самого Евгения Петровича это соседство не было такой уж неожиданностью.

– Прокатиться не хотите? – попутчик спустил очки на кончик носа и добавил заговорщицки: – Есть дело.

– Ловись, рыбка, большая и маленькая? – спросил Федор, не убавляя шага.

– Что-то вроде. Так, что, хороший заработок вас не интересует? Предупреждаю – очень хороший.

– Что нужно делать? – поразмыслив, спросил Федор.

– Всего лишь прогуляться в горы на несколько дней.

Федор подумал еще немного и выставил встречное предложение:

– Я буду иметь с вами дело только в том случае, если вы оставите в покое ту девушку, к которой приставали вчера.

– Ах, вот оно что! – со смехом сказал Евгений Петрович. – То-то я думал, что это вы смотрели на меня с таким зверским выражением. Уверяю вас, у меня нет на эту барышню никаких видов.

– Рассказывайте, – не поверил Федор.

– Да сядьте вы наконец в машину. На нас уже глазеют со всех сторон.

Федор продолжал идти по улице.

– Ну хорошо, обещаю. Я оставлю ее в покое.

Федор открыл дверцу и с непроницаемым видом поместился на заднем сиденье.

– Тем более что мне это ничего не стоит, – добавил Евгений Петрович, выруливая на соседнюю улицу. – Неужели вы еще не поняли, что она ведьма?

– Кто? – тупо спросил Федор.

– Ваша милая недотрога Аглая.

– А откуда вам известно, что она недотрога? – хмуро осведомился Федор. – Вы что, пытались?..

– Да успокойтесь, не пытался. Разве вас она еще не окатывала своим ведьминским взглядом, от которого чувствуешь себя ушибленным дубиной промеж глаз?

– Окатывала, – со вздохом признался Федор.

– Ну вот видите. Поменьше ходите за ней по пятам, – посоветовал Евгений Петрович, – может, тогда вам повезет больше.

– Может, – эхом повторил Федор. – Только она не ведьма. Она дикарка. Ладно, давайте поговорим о горах, – морщась, как от зубной боли, предложил он.

– Так я об этом и говорю. Исчезнуть на несколько дней – самое лучшее средство привлечь к себе внимание женщины. Запомните это, юный Вертер.

– Да, – подумав, сказал Федор, – пожалуй, вы правы.

– Значит, договорились.

Джип выехал из поселка и по бездорожью покатил в степь.

– Куда это мы едем? – спросил Федор.

– Приглашаю вас к себе в гости.

– А, швейцарское шале.

– Уже видели? Неплохой домишко.

– Ваш?

– Ну что вы. Зачем мне дача в этой глухой степи?

– Не такой уж глухой, получается. Знаете, Евгений Петрович, в последнее время меня все здесь буквально настораживает.

– Даже сейчас? – поинтересовался попутчик.

– Еще бы. Вы ведь ни за что не скажете мне, что вам понадобилось здесь и какие у вас дела в горах.

– Это точно, – рассмеялся Евгений Петрович, – не скажу. Но, если хотите, могу намекнуть.

– Сделайте одолжение. Как-то не хочется играть вслепую. Вдруг вы всего-навсего браконьер и идете бить несчастных зверушек из Красной книги?

– До зверушек мне нет дела. Намекаю: с нами пойдут еще двое с базы «Беловодье».

Федор расхохотался.

– Так эта тема и у вас животрепещет? Хотите искать тайные тропы Бернгарта?

– Почему бы и нет?

Посерьезнев, Федор произнес скучным тоном:

– Мое условие: задаток сразу. Половина всей суммы. Не хочу, знаете, остаться ни с чем, когда вы отыщете путь в страну счастья и пожелаете пополнить число ее блаженных обитателей.

– Будет вам задаток. Прямо сейчас.

Машина въехала во двор дома и, миновав травянисто-цветочные неухоженные куртинки, встала у гаража.

– Прошу.

Хозяин распахнул дверь пряничного домика. Федор ожидал увидеть внутри интерьер, соответствующий наружности, но пустынность дома слегка разочаровала его. В небольшом холле возле стен помещались нераспакованные чучела мебели, с потолка на длинном проводе свисала голая лампочка. В одной из комнат, очевидно, гостиной, стояли два плетеных кресла и маленький столик. На нем вверх обложкой лежала раскрытая книга. Федор прочел заглавие: «Конец истории».

– Знаете, по-моему, Фукуяме при всей экстравагантности его идей, кстати, думаю, заимствованных, не хватает одной важной вещи, – сказал он, кивнув на книжку. – Он не учитывает мистических влияний.

– Да? – удивился Евгений Петрович. – Ну, полагаю, за него это делают другие. А что, Федор Михалыч, интересуетесь мистикой?

– Как вам сказать. Скорее она интересуется мной.

Кроме кресел и столика, в комнате ничего не было, если не считать огромной карты России на стене.

– Да, эзотерично, я бы сказал, – поделился Федор впечатлениями.

– Вам чай или кофе?

– Если в этом доме можно вскипятить воду, то я буду кофе.

– Уверяю вас, в этом доме можно все, – загадочно ответил Евгений Петрович и удалился на кухню.

Федор стал рассматривать карту. Внимание его привлекли наколотые на нее маленькие черные флажки. Несколько штук расположились вдоль Урала, десяток украсил Западную Сибирь, один флажок гордо реял в центре Алтая. Но самым интересным в этой карте было то, что до Уральских гор страна называлась Россией, а все обширное пространство на востоке именовалось просто Сибирью.

– Какая удивительная карта, – громко сказал Федор, чтобы было слышно на кухне.

– Что вы находите в ней удивительного? – спросил Евгений Петрович, входя в гостиную с кофейным набором на подносе.

– Я нахожу удивительной ту легкость и, как бы это сказать, детскую непосредственность, с которой ее создатели поделили шкуру неубитого медведя.

– Ну, милый мой, что естественно, то легко, – ответил попутчик, разливая кофе по чашкам.

– Обычно этими словами уговаривают девушку лишиться невинности, – заметил Федор, взял чашку и сделал глоток. – О, замечательный кофе.

– Мне тоже нравится. Нет, о невинности речь не идет. Это… ну, скажем, третья нога. Зачем России лишняя, мешающая все время нога? Нет, все равно не так, – перебил сам себя Евгений Петрович. – Суть дела в том, что Сибирь не может принадлежать никакому государству, это должна быть свободная территория для свободного освоения. Если хотите, здесь сходятся мистические линии мира. Вам ведь как будто небезразлична эта тема? Сделав Сибирь своей колонией, Россия совершила ошибку. А за подобные ошибки приходится рано или поздно расплачиваться большой кровью. По этому счету Россия платит вот уже век и все никак не расплатится.

– Понимаю, – покивал Федор, – в данном случае мистические линии мира – это как раз то, на чем специализируются американские благотворительные организации.

Евгений Петрович допил кофе и с едва заметной холодностью произнес:

– А кроме того, вам ли, Федор Михалыч, говорить о детской непосредственности, с которой вы сами решились на бегство от собственного прошлого и его долгов, выражающихся сотнями каратов?

Федор отставил чашку, внутренне заледенев. Если б было возможно, он с удовольствием дал бы в морду самому себе. Он с ужасом думал о том, что все-таки проболтался в поезде, напившись до свиней, и теперь висит на крючке у этого ловко подсекающего рыболова.

Видимо, прочитав его чувства, написанные на лице, Евгений Петрович с усмешкой сказал:

– Ничего плохого я вам не сделаю. Напротив.

Он ушел и вернулся через минуту, бросил на стол перед обмякшим Федором три тугих пачки зеленых денег.

– Ваш задаток. С собой ничего лишнего не берите, только самое необходимое. Поедем на машине, продукты и воду я загружу.

– А оружие? – спросил Федор.

– Имеете?

Федор вновь с грустью вспомнил об отцовском «Макарове» и покачал головой.

– Но, кажется, в горах водятся медведи и эти… снежные тигры, – сказал он.

– У медведей сейчас полно еды, мы им будем неинтересны, а в снега нам и залезать незачем.

– Ну что ж, – заключил Федор, вставая и рассовывая деньги по карманам, – остается констатировать, что выбора у меня нет.

Евгений Петрович звучно щелкнул пальцами:

– Кстати, этот откопанный белогвардеец, которого хоронили вчера, ваш родственник?

– Почему вы так решили? – Федор по наитию решил отпираться.

– Кровная связь – загадочная вещь. Я, видите ли, изучал дело Бернгарта. По всей вероятности, этот неплохо сохранившийся покойник носил фамилию Шергин. Ирония судьбы. Так что выбора, милый мой, у вас действительно нет.

3

Второй полк стрелковой дивизии генерал-майора Меркурьева с налета вошел в Каменск-Байкальский. Они наступали бегущим большевикам на пятки, а те оказывали ничтожное сопротивление. Это был не первый город, который части Средне-Сибирского корпуса генерала Пепеляева освобождали от Совдепа таким манером, едва ли не с песней. Поэтому объяснение этой легкости, с которой выбивали красных, знали все: у товарищей были другие заботы, когда приближались белые войска, – они «подавляли контрреволюцию» внутри города.

Где-то на окраинах еще звучали выстрелы, но в центре уже успокоилось. Сновали туда-сюда солдаты, подыскивая временное пристанище себе и офицерам. Невдалеке мирно грохотало – что-то ломали с веселой бранью. Кое-где в окнах шевелились занавески, выдавая присутствие городских обитателей и их робкие попытки узнать, чем кончилась перестрелка.

– Глядите-ка, Петр Николаевич, – радостно возгласил поручик Шальнев, появившийся из-за угла дома, – кто-то тут еще влачит существование. Не всех в расход пустили.

– Плохая шутка, поручик, – ответил Шергин, заряжая обойму своего кольта. – Где ваша рота?

– А вот, слышите, – ухмыльнулся Шальнев, – продовольственный склад открывают. Поглядим, что там красные для нас припасли.

– Идите туда и, если обнаружится спирт, поставьте охрану.

– Слушаюсь, господин капитан. Только… – Он замялся.

– Что?

– Вы же знаете, Петр Николаевич… – Поручик нервно дернул щекой. – Возле гимназии уже нашли гору трупов. Я еще не видел, мне доложили. У всех изуродованные лица… там есть совсем дети.

– Знаю, – отрезал Шергин. – Но если каждый раз, натыкаясь на зверства красных, солдаты будут напиваться, то очень скоро армия превратится в сборище ни на что не годных пьяниц. Идите, поручик, – добавил он мягче, – выполняйте приказ.

Козырнув, Шальнев убежал бодрой рысцой. Шергин направился к видневшейся впереди площади. Городишко был дрянной, грязный, дома сплошь деревянные, настил мостовой давно прогнил и разъезжался под ногами. На самой площади красовалось двухэтажное каменное здание с облупившейся краской и частично осыпавшейся лепниной – бывшее уездное собрание либо дом городского головы. Из окна на улицу выбрасывали бумажный хлам, оставшийся после совдепа, а в парадную дверь заносили несгораемый сейф подполковника Борзовского. Здесь же должен был разместиться штаб полка. На церковной колокольне робко затрезвонило.

– А, ну наконец-то хоть кто-то нам рад!

Шергина чуть не сбил с ног Ракитников, командир одного из батальонов полка. Выругавшись по матушке, он мрачно посмотрел на капитана и зло сказал:

– Что-то я не вижу радостных морд здешних обывателей. Так-то они встречают освободителей. Может, им больше по нраву красные собаки?

– Вы тюрьму уже видели? – поинтересовался Шергин. – Сходите, полюбуйтесь. Найдете там ответ на мучающий вас вопрос. Только предупреждаю – там скользко, не измажьтесь в крови.

Он обошел Ракитникова и направился в штаб. Этот несчастный городок красные мучили в последние дни с особенной страстью. Во дворе тюрьмы работали не палачи, а мясники – многие трупы были с отрубленными руками и ногами. Там же лежали голые изнасилованные женщины, девицы. По трупам ходили сытые собаки, лизали кровь и нехотя терзали человечье мясо. За два с половиной месяца в корпусе Пепеляева, двигавшемся на восток по Сибири, Шергин насмотрелся всякого. Ограбленные дочиста деревни, убитые крестьяне, плывущие по реке будто бревна. Мертвецы в исподнем, выставленные напоказ у расстрельной стены. Заживо брошенные в железоплавильные топки завода – около сотни сгоревших трупов нашли в шлаковых отбросах. Зарубленные шашками, заколотые штыками городские обыватели – у домов, на улицах, в придорожных канавах. Трупов было слишком много, чтобы не наводить на далеко идущие размышления.

На лестнице Шергин увидел спускающегося Борзовского.

– А, капитан, вы кстати, – утомленно проговорил тот с папиросой во рту. – Мне донесли, что пойман какой-то красный, не успевший удрать со своими. Он сейчас в подвале. Допросите его и после доложите мне.

Шергин занял одну из комнат на первом этаже здания и велел привести пленника. Через несколько минут перед ним стоял избитый человек с шалыми глазами, в окровавленной рубахе и со связанными за спиной руками.

– Чья на нем кровь? – спросил Шергин у солдата-охранника.

– Возле гимназии взяли, – процедил тот, – последних добивал.

– Увлекся, выходит, – чуть сдерживаясь, произнес Шергин.

– Выходит, так, – шевельнул разбитыми губами палач и сплюнул на пол.

– Кто таков? – резко спросил Шергин.

– Это вам ни к чему. Взяли – убивайте. Нечего тут разводить. Только уж знайте, господин офицер, – проговорил он с непередаваемой брезгливостью, – не долго вам куражиться над народом. Всех вас как ту контру. – Он мотнул головой.

– Господа, выходит, куражатся над народом, а товарищи всего-навсего утопили его в крови, – с видимым спокойствием сказал Шергин. – Весьма интересная пропорция. Откуда получали указания о резне населения?

– От советской власти.

– Конкретнее.

– Если это вас, правда, интересует, – ухмыльнулся пленный, – то от товарища Троцкого. Нам контру жалеть – себе дороже.

– Уведи его, – махнул Шергин солдату. – Допрос окончен.

…В кабинете подполковника было настежь распахнуто окно, чтобы выгнать осевший на стенах и мебели кислый дух прежних обитателей. Борзовский сидел в кресле, окруженный облаком ядреного папиросного дыма и пальцами одной руки перебирал воображаемые клавиши на краю стола – подыгрывал звучащему с улицы патефонному Шопену.

– Садитесь, Петр Николаич, не стойте над душой. Я, признаться, не вполне уловил нить ваших рассуждений. О какой провокации может быть речь? В стране полыхает политическая война, гражданская, если желаете. Красные развязали массовый террор. Для чего вы ищете в этом двойное дно, какие-то заговоры?

– Хороша гражданская, – скептически молвил Шергин. – Что, в таком случае, делают в ней военные силы германцев, австрийцев, американцев, англичан, французов, японцев? Я не говорю уже о локальных формированиях чехов, венгров, китайцев, латышей и прочих.

– Хотите сказать, им всем выгодна эта война русских с русскими?

– В любой войне есть выгода для кого-то. Большевикам она тоже для чего-то нужна. Вы, господин подполковник, не знакомы с лозунгами Бронштейна-Троцкого? Этот еврей с извращенным умом – весьма вероятный британский агент – на все лады поет здравицы гражданской войне. Здесь, в Сибири, они даже не пытаются удержаться, вместо этого с бешеным глумлением уничтожают мирное население. Это ли не намеренное разжигание войны? Они вынуждают браться за оружие тех, кто еще не сделал этого.

– Ради бога, Петр Николаич, – Борзовский перестал перебирать «клавиши» и, вскочив с кресла, встал лицом к окну, – для чего им это?!

– Кто может понять мотивы убийц? – пожал плечами Шергин. – Возможно, они просто боятся за свою власть. Не будь войны, через год-два ни у кого в России не осталось бы иллюзий на их счет. Война же все спишет. Вы представляете, господин подполковник, каковы окажутся людские потери в этой бойне? Уверен, намного больше, чем за всю германскую. И уничтожают они в первую очередь лучших. И мужчин, и женщин.

– Да-да, это все так. Но, любезный Петр Николаевич, сей разговор бессмыслен. Война идет, и мы уже принадлежим ей с потрохами, что называется. Вы отдали приказ расстрелять этого красного выродка?

– Я оставил решение за вами, господин подполковник.

– Не нужно, не нужно. Слишком много чести для них.

Борзовский перегнулся через подоконник и крикнул:

– Осипенко! Велите пленного к стенке ставить. Только вначале отдайте его солдатам, пусть отведут душу.

Патефонный Шопен на улице сменился вальсом «Амурские волны». Послышались крики отдыхающих солдат, потом смех.

Борзовский подхватил пролетавший мимо окна красно-желтый лист.

– Вот и осень уже. Как вы полагаете, Петр Николаевич, рано ли здесь начинается зима?

– Зачем вы так, господин подполковник?

– Что – зачем? Ах, вы об этом красном изувере. Полноте, капитан. Помните, что в Писании: «какою мерою мерите…»?

– Но подобные приказы внушат солдатам чувство вседозволенности. Они быстро превратятся в таких же зверей, что и большевики…

– Вот и прекрасно, – перебил его Борзовский. – Чем злее будут, тем быстрее мы одолеем красную чуму. Вот ведь как получается, Петр Николаевич: комиссары сами оказывают нам большую услугу своими зверствами. Вам известно, в каком моральном состоянии находился полк при выступлении из Томска? Рядовой состав на три четверти был распропагандирован большевистскими агентами. А сейчас найдите мне хоть одного колеблющегося. Поглядели на красную власть, увидали, какова она вблизи… А лишние мысли вы гоните, гоните от себя, не до них теперь, уж поверьте. Если же вам недостаточно совета, так я вам приказываю. Вы меня хорошо поняли? Ступайте.

Шергин спустился вниз, вышел на улицу. Часовой, выставленный на крыльце, спрятал папиросу в кулаке, вытянулся по струнке.

Борзовский мог приказать ему, но не в силах был убедить. Шергин с тоской думал о том, что если во главе Белого движения стоят люди с таким же ограниченным умом и скудным чутьем, не чувствующие духа этой войны, то шансы победить у них мизерные. Русские никогда не побеждали изуверством, и, значит, выиграет войну тот, у кого окажется больше живой силы, лучше вооружение и организация. Как вооружены белые части, он знал не понаслышке: не хватало даже портянок и обуви, форму себе ладили кто во что горазд, винтовки – в лучшем случае одна на двоих. Из Поволжья и с Дона доходили сведения о вовсе безоружных атаках офицерских рот, шедших в полный рост сомкнутыми рядами на пулеметный огонь. Это был отчаянный героизм, но долго ли на нем одном продержишься?..

«Однако же есть и другие, – говорил он себе, – умные, честные, понимающие. Каппель, граф Келлер, генерал Алексеев. Не борзовскими начато это движение… Но ими, боюсь, закончится».

– Миленький, куда бы мне тут просьбу подать?

На него смотрела молящими глазами старая, небогато одетая женщина.

– Какую просьбу?

– Племянницу ищу, третьего дня как увели, так и пропала. Одна у меня Оленька моя, гимназистка, и зачем увели, ума не приложу. – Глаза старушки заслезились, она суетливо достала из рукава платок. – Сказали, на какую-то социализацию пойдет, а что это такое, не объяснили толком. Может, в канцелярию взяли или еще куда? И где мне искать ее теперь, Господи?

Шергину стало жалко старуху, и выговорить правду ему было трудно. О большевистской «социализации» девиц он слышал прошлой зимой, когда пробирался из Москвы на Урал. Этим ублюдочным словом красные обозначали изнасилование, обыкновенно групповое. «Декрет» сочинил все тот же Лейба Бронштейн, комиссар по внутренним делам Совдепии. Потом жертву могли отпустить, но скорее всего убивали. После увиденного во дворе здешней тюрьмы никакого утешения для старухи Шергин придумать не мог.

– Сколько лет ей было?

– Пятнадцать давеча исполнилось. Уж вы найдите ее, господин офицер. Оленька Голубева, коса у нее длинная такая, красивая, и глаза карие… А почему – было? – осеклась она.

В этот момент из сада позади дома донесся мучительный вопль, от которого старуха вздрогнула и сжалась.

– Потому что вряд ли вы еще когда-нибудь увидите вашу Оленьку, – жестко сказал Шергин. – Я сожалею, но ничем помочь не могу. Вам лучше вернуться домой, не стойте здесь.

Он поспешно зашагал к саду, где солдаты тешились над пленным красным палачом. Его раздели донага, привязали ничком к скамейке и молотком вколачивали в спину большие гвозди. Пленный хрипел, с усилием сдерживал крики, но время от времени из него вырывался стон, переходивший в протяжный вопль. Солдаты гомонили, возбужденно смеялись и давали советы, куда лучше вбивать гвоздь. Стоявший поодаль прапорщик Михайлов наблюдал за их действиями с отсутствующим видом, будто сочинял в уме стихи.

– А ну прекратить! – рявкнул Шергин.

Несколько солдат недовольно повернулись к нему, глухо зароптали.

– Приказ господина подполковника…

– Пускай на своей шкуре опробует, красная сволочь…

– Пули ему мало будет…

– Мы в своем праве…

Прапорщик Михайлов в сомнениях грыз ноготь и безмолвствовал.

– Молчать! – гаркнул Шергин. – Отвяжите его.

Двое солдат нехотя исполнили приказ, при этом намеренно столкнув истерзанного пленника со скамейки. Тот глухо замычал.

– Поставьте к стене и расстреляйте. Вы солдаты Белой армии, а не мясники-садисты. Прапорщик, командуйте.

Ужин в большой комнате был накрыт на полсотни человек – высший офицерский состав полка. Длинный стол с белой скатертью сверкал хрусталем бокалов, стеклом рюмок, начищенными вилками и ножами. В бутылках алело вино, пахло запеченым мясом, в вазах горками разместились фрукты: оранжевые китайские яблоки, крупная желтая алыча, нежно-румяные персики. Разговоры прервало появление подполковника Борзовского, пришедшего последним.

– Прошу садиться, господа.

Вино было разлито по бокалам, застучали по тарелкам ножи, разрезая мясо.

– Итак, господа офицеры, прежде чем сказать тост, – произнес Борзовский, – я имею сообщить вам новость.

За столом стихли последние звуки, и ножи с вилками легли на скатерть. Все головы повернулись в одну сторону.

– Сегодня днем объявлен приказ: наш корпус до начала октября будет переформирован и переброшен под Урал, на екатеринбургское направление. Поздравляю вас, господа. Мы успешно действовали эти три месяца. На сегодняшний день по всей юго-восточной Сибири и Забайкалью установлена власть Комитета Учредительного собрания. Красные изгнаны отсюда полностью. После нашего ухода ситуацию в Забайкалье будет контролировать атаман Семенов. Ура, господа!

Над столом взвилось слаженное «ура», зазвенели рюмки и бокалы, заговорили все одновременно.

Среди общего шума с места поднялся капитан Шергин и, дождавшись внимания, мрачно произнес:

– Господа. Раз уж был помянут Екатеринбург, я предлагаю почтить память зверски убитых большевиками государя всероссийского Николая Александровича, императрицы и их детей. Помолитесь о них, господа.

Воцарилась тишина, в которой отчетливо раздалось почти что шипение:

– Умеете вы, Шергин, настроение испортить.

Шергин перехватил злобный взгляд адъютанта Велепольского, сидевшего по правую руку от подполковника.

– В самом деле, капитан, – проговорил Борзовский, разглядывая бокал с недопитым вином, – не к месту это как-то… сверженную монархию поминать. Не за то мы с вами воюем.

– Позвольте с вами не согласиться, господин подполковник.

Медленно встал с рюмкой в руке штабс-капитан Максимов, более ничего не произнесший. Его примеру спустя несколько мгновений последовали еще двое.

Через минуту вдоль по обе стороны длинного стола стояли уже десять офицеров.

– Благодарю вас, господа, – признательно сказал Шергин.

Борзовский с побледневшим видом озирал убранство стола. Слева к нему наклонился офицер штаба и что-то тихо пробормотал, но подполковник лишь раздраженно отмахнулся.