Текст книги "Новеллы моей жизни. Том 2"

Автор книги: Наталья Сац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

На сквозняке жизни

Недавно я была в подмосковном доме отдыха. Соседка по столу то и дело спрашивала:

– Неужели вам не скучно, вы все время одна?!

– А мне самой с собой скучно не бывает, – ответила я.

Через несколько дней она посмотрела на меня приветливо и сказала:

– Теперь я верю, что вам не может быть одной скучно. Все о вас узнала. У вас не жизнь, а сплошное кино…

Действительно, недостатка в самых разных событиях и приключениях в жизни не было…

«Просто Дима» пробыл первый раз в Алма-Ате дней пять; он находил повод каждый день бывать у нас, то обучая Роксану, как лучше приготовить витаминный суп, то произнося целые речи об укропе или молодых побегах ели как лучшем средстве омоложения. Однажды он притащил целый бурдюк айрана, утверждая, что только тот, кто пьет айран, способен побеждать. Логики в речах Димы мы не ждали. Но он был весел и забавен, когда, сделав подобие фартука из мохнатого полотенца, подходил к примусу и лихо помешивал ложечкой все равно какое варево. Соседи по «Дому делегатов» стали нас называть «эти веселые, молодые трое». Раньше, до появления в нашем доме «просто Димы», мы смеялись не так звонко.

Дима уезжал на концерты в другие города и возвращался, и снова что-то варил и рассказывал, а потом заявил, что от дальнейших поездок отказывается, решил поселиться в Алма-Ате, так как хочет помогать мне создавать новый театр для детей.

У меня на рояле появились сочинения Ф. Крейслера «Муки любви» в обработке С. В. Рахманинова, вальс «Радость любви», и нет-нет да и учила я наизусть эти возвращавшие забытую мной лирику пьесы. Дима каждое утро бежал к горному потоку, плавал как рыба, поднимал и бросал камни – сплошное физкульт-ура!

Когда я начала путешествовать в Москву, оснащая строительство театра разными материалами, выбивать нужные резолюции от людей самых разных взглядов и характеров – на трудности не жаловалась. Но получив тюки материи, дотащить их хотя бы до двери я не могла. Дима взялся сопровождать меня в Москву и так доблестно и весело перетаскивал любые нужные мне тяжести, что Крейслер все громче звучал во мне и без рояля. Впрочем, я усиленно отводила от себя «глупые предположения». Зимой, когда надо было сбросить снег с крыши строившегося здания театра, дворники и пожарники (уже получавшие зарплату в штате нашего театра) «воздержались» лезть туда:

– А кто ее знает, может, она вся в дырьях, крыша эта?!

Мои уговоры на этот раз никакого впечатления не произвели, и я уже решила «для примера» полезть на крышу сама, когда появился Дима с лопатой в руке и, сделав ею рыцарский жест в мою сторону, полез на крышу. Он был красив и ловок, может быть, рисковал жизнью во имя моего любимого дела. К вечеру весь снег был сброшен. «Да, это любовь», – решила я, и он переехал в нашу комнату.

Музыка всегда была для меня неотделимой частью театра. Набрать оркестр оказалось в то время особенно трудно. Дмитрий энергично взялся за организацию оркестра. Он окончил Московскую консерваторию и был оставлен в аспирантуре как скрипач, некоторое время занимался с Н. С. Головановым и по классу дирижирования. Пригласить его на должность заведующего музыкальной частью было в тот момент целесообразно: более квалифицированных скрипачей и дирижеров для нового театра в тот момент в Алма-Ате не нашлось бы.

Когда кончилась война, я заключила в объятия своего сына-первенца Адриана. Не забыть ощущения этого длинного, худого тела в моих руках после стольких лет разлуки. Каким было счастьем дать ему отмыться, сменить тяжелые бутсы с обмотками на хорошие носки и туфли, достать ему ордер на темно-синий костюм, рубашку, своими руками завязать ему галстук.

Конечно, сын тоже стал одним из горячих строителей театра. В литературной части работа Адриана была очень ценной. Он хотел, умел быть полезным и при этом отличался предельной скромностью и работоспособностью.

Мне дали очень хорошую, со всеми удобствами двухкомнатную квартиру в центре города, звали на официальные приемы, в гости к самым уважаемым людям. Дима обожал «шум пиршества». Но выпив много, он всегда читал уже всем знакомые стихи о собачке, рассказывал о влюбленной в него белой медведице, и выражение «представьте себе положение белого медведя» знал наизусть почти весь город.

За время нашей совместной жизни я перенесла брюшной тиф, дала жизнь и нашему малышу. Рождение ребенка – экзамен на благородство мужчины. Дмитрий его выдержать не смог.

К сожалению, бывает правда, которая, как ты ни запихиваешь ее в дальний угол своего сознания, помимо твоей воли разрушает тебя. Однажды, когда еще кормила малыша, взялась за голову, и у меня в руках оказались… все мои волосы! Я напоминала лысого украинского казака с одной торчащей на макушке прядью волос – запорожца, что пишет письмо турецкому султану на картине И. Е. Репина. Я подошла к зеркалу и чуть не потеряла сознание от своего отражения.

Лечилась. В театре не снимала больше месяца шапки.

– Ну и организм у вас, черт вас знает! – как величайший комплимент сказал мне грубоватый, но очень хороший доктор – хирург К. В. Эрастов.

Редчайший случай! Волосы снова выросли!

Дирижировать спектаклями Дмитрий стал небрежно. Театр помог Дмитрию «влететь в окно» моей жизни; увидев, что он сейчас в театре вреден, я купила ему билет в Москву, где жили его родные, и сказала:

– Тебе открыты все города, я должна оставаться со своим театром. Разрушать его не дам. Уезжай.

Мастер не простил (К. Сергеев, Н. Дудинская)

– Почему вас совсем не видно в Театре оперы и балета? Разве не знаете о гастролях Сергеева и Дудинской? Константин Михайлович уже два раза спрашивал, здесь ли вы, и, кажется, обижен вашим невниманием.

– Сомневаюсь. Я с ними и прежде не была знакома, а сейчас… С чего это он будет мной интересоваться?

Но к вечеру за мной заехала Куляш Байсеитова:

– Не надо дома сидеть, артисты из Ленинграда на тебя обижаются и на нас тоже. Думают, мы тебя не любим.

Я, конечно, много слышала о Сергееве и Дудинской, но никогда не видела их прежде. Поехала нехотя. Музыку «Лебединого озера» могу пропеть наизусть с начала до конца. Но сочетать ее с допотопными декорациями, подмалеванными к приезду «звезд» из Ленинграда, – совсем не хотелось.

Публика, переполнившая зал, показалась мне суетной. К счастью, с первых звуков музыки Чайковского на сердце стало спокойней. Занавес пополз в разные стороны. И опять стало не по себе: мешали слушать музыку Чайковского нарочитая оживленность одних и неподвижность других артистов кордебалета, фальшь в их поведении.

Но вот все взоры устремились к дворцовой двери, к широкой лестнице, раздались аплодисменты: Константин Сергеев – принц Зигфрид вышел к гостям на праздник своего совершеннолетия. Одет он был так, как обычно одеваются балетные принцы: темный бархатный колет, светлое трико. Но благородство и мужественность осанки, ритм линий всего его облика звали верить в романтику балетной сказки, воспринимать этого принца как живущего сейчас, на наших глазах. Каждый жест полон достоинства и красоты. Ничего лишнего, «высшая математика» гармонии.

«В умении отобрать главное – сила мастера», – сказал Гете.

Профиль Сергеева, его тонкие губы, точеный подбородок, длинная «лебяжья» шея (никогда еще такой у мужчин не видела), очень выразительные руки… Интересно стало смотреть на сцену: Сергеев – сам произведение искусства.

Среди солисток этого театра в то время были балерины с хорошей техникой и темпераментом. Сергеев танцевал с ними, как рыцарь, – на руку такого можно целиком положиться, его почтительная улыбка у каждой из его эпизодических партнерш зажигала блеск глаз, веру в свою неотразимость. «Хороший кавалер» – естественная похвала для артиста балета. Но меня восхитило, что ни минуты не ощущала его «балетным кавалером» – скорее, мужественный, благородный рыцарь. Во второй картине очаровала походка Сергеева. Волшебное озеро, плывут лебеди, взошла луна. Принц словно бережет тишину этого мгновения, сладко убаюкивающую его душу после пестроты и сутолоки дворцового праздника. Идет, веря, что сказка живет с людьми. Боится ее вспугнуть.

Его танец в лесу как бы сливается с широтой лесных просторов, но исполняется он как бы с сознательной приглушенностью, ощущением мягких листьев, шелестящих под ногами, с арабесками, заставляющими думать, что только здесь, в лесу, Зигфрид стал дышать полной грудью. Чудесны были эти арабески-вздохи.

Адажио Сергеева и Дудинской вызвало чувство гордости блеском техники, ювелирной отработанностью каждого движения, поразительной четкостью «танцевальной дикции», умением ошеломить элева-цией, бесчисленными турами, которым хочется аплодировать без конца, а совершенство финальных поз вызывает сравнения с творениями скульптуры.

Да, Сергеев произвел на меня большое впечатление, хотя в прежние годы я видела многих блестящих артистов балета и мне было, с кем его сравнивать. Впрочем, когда я вижу подлинно прекрасное на сцене, радость восприятия отодвигает далеко на задний план анализ и сравнения… Когда глубоко волнует, целиком занимает то, что вижу сейчас, я как-то поднимаюсь над тяготами жизни, отрываюсь от повседневного, я счастлива, что вот такое прекрасное существует. Кажется, что удваиваются и собственные творческие силы.

Наталию Дудинскую тоже видела в первый раз. Ну что говорить, конечно, мастер. Но чудесных исполнительниц Одетты – Белого лебедя – я видела много. Дудинская заставила меня восхищаться ее техникой, не вытеснив тех, других, из памяти.

Чудо свершилось во втором акте, когда Дудинская появилась в роли Одиллии, коварного Черного лебедя. Такого обаятельного, элегантного коварства в этом образе я не видела никогда! Черный лебедь Наталии Дудинской – это подлинный шедевр. Линии тела, посадка головы, поразительное умение носить черную «пачку» так, что она кажется поразительно роскошным нарядом… Да, могуществен был волшебник, который сумел создать это чудо, чтобы посеять бурю сомнений в душе благородного принца! Дудинская в роли Черного лебедя – единственно подлинная, все другие кажутся уже недостаточно черными.

Вернулась домой счастливая от новых творческих впечатлений – утром проснулась с чувством благодарности гостям из Ленинграда. Захотелось увидеть их, что-то сказать, хотя… Может быть, им это совсем и не нужно. Но мотор благодарности заработал во мне привычным темпом. Вызвала машину, договорилась об обеде в доме отдыха Совета Министров – минут сорок езды от города, в горах. У артистов сегодня нет репетиции, а я тут уже несколько лет, почти… казашка, могу взять на себя заботы и радость гостеприимства.

Мое предложение поехать на два-три часа за город было встречено очень приветливо, и я вторично почувствовала себя поднявшейся на их крыльях. Я уже была влюблена в обоих. Сергеев действительно был красив, почти невероятно красив в каждом движении, – в жизни еще красивее, чем на сцене. Смелый, умный, интересно мыслящий. Принято считать артистов балета людьми, не обремененными высоким интеллектом. Какой вздор!

Помню горы в зеленых зарослях, серебристые ручьи, бурные потоки горных рек, остановившуюся по просьбе моих гостей машину. Сергеев стоит на скале, горный поток у его ног. Он застыл в созерцании непривычного пейзажа… Когда мы садимся в машину, он говорит о своей будущей постановке, делится мыслями, которые пришли в голову, вероятно, вот только сейчас:

– Я не хочу подкладывать никакого литературного содержания в новом балете. У нас свой язык, который мы, если мы настоящие мастера танца, делаем понятным всем. Слышите, как щебечут птицы, как они поют? Неужели это надо переводить на будничный язык наших слов! А вот птица в полете. Это понятно, потому что прекрасно. И не надо стремиться зажать этот свободный полет в ущелье повседневных слов…

Я смотрю на него с нескрываемым восторгом, а он вдруг берет меня за руку и говорит проникновенно:

– Мы с Наталией Михайловной, как только узнали, что вы в Алма-Ате, все время говорили о вас. Как вам, наверное, непривычно быть зажатой в этом горном ущелье, жить в ручье, когда вы привыкли к другим просторам и масштабам. Вы столько путешествовали, весь мир был открыт и улыбался вам…

Мне даже немного страшно: откуда этот человек знает и чувствует то, что я так усиленно скрываю от самой себя?… Горы, которые в Алма-Ате видны отовсюду, зажимают меня, хотя понимаю, как красивы их снежные вершины. Прогнать эту мысль!… Но день такой чудесный! Гости в восторге от разнообразия пейзажей – поговорим о приятном.

Ресторан дома отдыха – на балконе. Обед «срежиссирован» уже по телефону утром. Чудесное вино, изысканно приготовленные закуски. Холодное пиво, верно, особенно порадует гостей: день жаркий и пить очень хочется. Как назло кваса для себя не вижу – сегодня нет.

Наталия Михайловна садится за столик, и вид, который открывается с балкона, приводит ее в восхищение. Но чем больше вкусного нам подают, тем мрачнее делается Сергеев:

– Оставлять нетронутыми эти тарелки – безумие, а есть то, чем вы нас угощаете, – преступление. Ведь мы, артисты балета, рабы нашей профессии. Едим по точным рецептам, в определенное время и – очень мало. Искушать нас этим вином даже… нехорошо с вашей стороны. Я забыл вкус очень многого. Перекрывать свои же рекорды, чем они выше, тем труднее, а иначе не должно, не может быть!

А я– то хотела сделать им приятное, показать, что хоть и живу в Алма-Ате, но -такая же, как прежде… Пусть до конца месяца подсожмусь, поубавлю расходы, но гостеприимство от всего сердца – одна из коренных традиций русских артистов, и этой радости я себя не лишу.

Даже интересный разговор наш чуть сник – вторым планом звучало: «Не искушай меня без нужды…», когда одно за другим поспевали новые блюда и почти нетронутыми уплывали на плече официанта. А солнце стремительно прибавляло свой накал. Я засмеялась:

– Что вы там ни говорите, а уголок вашего левого глаза, Константин Михайлович, нацелился на холодное пиво. Чудесное пиво! Ну хоть полстаканчика за наше с Наталией Михайловной здоровье.

Константин Михайлович нерешительно поднес хрустальный стакан к губам.

– Пиво действительно чудесное. Жаль, что через пять часов уже спектакль…

Он выпил полстакана, потом резким движением встал, сердечно поблагодарил, и мы двинулись в обратный путь, оставив в замешательстве официантов.

– Не понравилась наша кухня? – шепнул мне по дороге директор.

– Все очень понравилось, спасибо, но перед спектаклем… сами понимаете… артисты балета.

Вечером Алма-Атинский театр оперы и балета имени Абая выглядел празднично: переполненный зрительный зал, овации перед и после каждого появления на сцене Дудинской и Сергеева. Шел «Дон Кихот», требующий огромного темперамента и блестящей техники. Я радовалась вдвойне успеху Дудинской – Китри-Дульцинеи и Сергеева – Базиля: теперь они были моими знакомыми. Чудесные люди.

После спектакля запросто разлетелась к Константину Михайловичу со своими восторгами и протянутыми руками, но он… был мрачен.

– Неужели вы не обратили внимания? Я в вариации первого акта сделал только тридцать пять туров…

– Но это было блестяще, зал ревел от восторга, а тридцать шесть или тридцать пять… ну кто это заметил?

– Я заметил, – сказал он почти трагически и добавил: – Этого я себе не простил и не прощу.

Наталия Михайловна сделала мне знак, и я отошла от Сергеева. Без всякой обиды. С чувством глубочайшего уважения. Только с таким отношением к самому себе и к своему искусству надо работать в театре, и тогда уже все остальное в жизни вторично.

В 1975 году мы встретились с Константином Михайловичем на эстраде Дома Союзов. Оба сидели в президиуме на съезде ВТО. Он – главный режиссер, профессор, уже не танцует. Красив, как вершина горы Ала-Тау, с белой седой головой, очень красив.

– Константин Михайлович! Дело прошлое, но… вы простите меня хоть сейчас за те полстакана пива?

– Давно простил, Наталия Ильинична. Очень рад вашему новому театру – у нас с Наталией Михайловной есть для вас молодые кадры, нужны?

– Если хоть отчасти напоминают вас и Наталию Михайловну, если вы их воспитали в вашей верности искусству – очень нужны. Спасибо!

С горы Ала-Тау

В пятидесятые годы мы жили вдвоем с Илюшенькой. Дочка отлично закончила десять классов и драматическую студию при театре. Она была способной к артистической деятельности, но большого таланта у нее я не ощущала, хотела, чтобы она получила ясную, легко применимую на деле профессию. Дочь переехала в Москву, поступила в высшее учебное заведение, я, конечно, приняла на себя ее материальное обеспечение.

Сын Адриан блистательно "закончил литературный факультет в местном университете, был избран секретарем комсомольской организации Казахского журнально-газетного объединения, как журналист приглашен в газету «Ленинская смена». Война кончилась, замещать должность в литературной части театра было кем, и, как ни жаль такого ценного сотрудника, как Адриан, в интересах его творческой перспективы я должна была с ним расстаться.

Ну а я была всецело отдана Театру для детей и юношества Казахстана, его становлению и росту. Дома был Илюшенька, пьесы, книги, ноты. Кроме тряпья перевезла в Алма-Ату только одну вещь. Драгоценную. Папино пианино. Без соприкосновения с ним жить с детства не могу. Почему-то пожалела бросить в «Доме делегатов» пальму. Все же она была свидетельницей моего взятия вершины Ала-Тау, где я сейчас стояла… чувствуя, какой разреженный воздух на вершинах!

Когда мне было лет двадцать пять, меня познакомили с товарищем Павловым, главным инженером управления «Тепло и сила». Это был человек большой культуры, но замкнутый, сосредоточенный на решении своих вопросов, вызвавший во мне большое уважение. Когда ему сказали, что я директор театра для детей, в глазах его вдруг мелькнуло искреннее сочувствие. Я удивилась:

– Вы сами-то находите силу, чтобы управлять всем московским теплом?! – пошутила я.

А он ответил серьезно:

– Сравнили! Я управляю машинами, которые сам конструирую, а вы людьми. Это же во много раз труднее. Каждый из них разный, хочет к себе особого внимания, не любит подчиняться, а вы должны всех их объединять, вечно искать для этого разные способы… Жаль мне вас!

Казалось, я сейчас уверенно себя чувствовала на казахской земле, наш театр стал неотъемлемой частью культурной жизни города. Выращивать талантливых людей, вместе с ними расти на работе самой – вот что считала главным в жизни.

Театр – сложнейший механизм, и прав был инженер Павлов, сказавший, что быть инженером человеческих (особенно артистических) душ очень сложно. Руководителю театра «не рекомендуется» ни болеть, ни быть слабым. Это, конечно, не кем-то писаный закон, а упрямая логика практики. Находясь в своем коллективе, руководитель должен чувствовать свою собранность, силу, уверенность в том, куда и зачем ведет, объединяя всех в одно целое. Очень жаль, что вокруг меня появились «жутко преданные» кликуши, вроде женщины-помрежа, которые ни к селу ни к городу подсовывали на репетициях, «чтобы не простудилась», теплые вещи, подносили ко рту какие-то капли и таблетки. Искренние заботы?! Нет.

«Заботники» претендовали на особое к ним отношение, излишне интересовались моей далеко не благополучной тогда личной жизнью, вызывали раздражение многих…

Не могу не вспомнить, как меня умоляли помочь с «абсолютно непробиваемым делом» – добыванием гвоздей для строительства. Недели две сидела до конца рабочего дня у зампреда Совмина, а его рабочий день кончался в два-три часа ночи. Наконец он меня принял:

– Мы вас уважаем как большого художника, и когда я ничего не могу вам дать, а вы сидите в приемной, я работать не могу. Сколько вам нужно гвоздей?

Этого мне никто не сказал, но я вспомнила, что их измеряют на тонны, и скромно сказала:

– Тонн пять…

Он подскочил на месте как ужаленный:

– Пять тонн хватит, чтобы построить вторую Алма-Ату. Берите полтонны и уходите.

Полтонны гвоздей оказалось достаточным, чтобы и в театре все, что надо, достроить и чтобы у некоторых из моих административно-финансовых работников к лету «выросли» дачки. Приходилось ударять по нечистым рукам – что делать?!

Как ни странно, трудности способны гораздо больше объединять людей, нежели «времена процветания». Нередко получающий награду решает, «что это и не могло быть иначе», а не получившие – жгуче обижаются.

«Если она захочет – она все может», – утверждали некоторые из обиженных. Но волю к награждению у честного руководителя рождают только талант, труд и преданность делу! «Просто она ко мне плохо относится» – такой вывод Удобнее для малоспособных и ленивых.

К сожалению, популярность, каким бы трудом она ни была на глазах у всех завоевана, вызывает и зависть: это уже я говорю о том, что имело место за пределами театра.

Вдруг поползли такие разговоры: «Русский и казахский драмтеатры ютятся в одном помещении, а этому Детскому дали такое роскошное здание». Разве так, в готовом виде дали?

Кто– то куда то писал, приезжали разные комиссии… Кому-то я здесь стала поперек дороги.

Решила: напишу Г. А. Боркову, он меня очень ценил. Сейчас он – первый секретарь Саратовского обкома партии. Хорошо, если протянет мне руку.

Протянул сразу. Написал, что такой работник ему сейчас очень нужен и он добьется моего перевода в Саратов. Значит, сейчас нужно скорее раздать, продать, хоть за гроши, все напоминающее мне прошлое. Нужен контейнер для единственного – пианино.

Могла бы еще сделать много нужного и хорошего здесь? Вероятно, но оставаться уже нет сил. Теперь за назначением в Москву, Борков уже дал на меня заявку.