Текст книги "Мягкий мир (СИ)"

Автор книги: Наталья Гвелесиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Еще Мария видела, как укрепляет авторитет Лена. Была у той привычка просовывать поутру руку под одеяло сестры Даши и со строгостью в лице проверять, суха ли простынь. И однажды простынь оказалась не суха. Лена сдернула одеяло, присмотрелась, принюхалась. После чего схватила детский утюжок и двинулась к Даше, которая, истерически рыдая, забилась в угол. Даша не выносила вида острых предметов и утюгов так же, как большинство девочек не выносят лягушек и ящериц. Но Лена все равно долго, неотрывно водила по ней утюгом – нежно, нежно, будто ласкаясь. Пока остальные, что вмешивались дотоле нестройно, не сказали вдруг хором: "Хватит!"

3

Прошла уже почти половина лагерного срока, когда случилось непримечательное поначалу событие – отряд «Сокол» расформировали из-за того, что лагерь разом покинула группа одноклассников, составлявших костяк отряда. Оставшихся соколят раскидали по двум младшим отрядам – «Стражнику» и «Буревестнику». Пользуясь неразберихой и освободившимися койками, буревестники и стражники стали меняться палатами, перебираться под шумок на новые места – поближе к новым товарищам. Переселенческая лихорадка охватила и закадычную залайскую компанию. Ворвавшись перед ужином в палату, девочки принялись азартно и в то же время жеманно стягивать наволочки и пододеяльники, укладывать в сумки многочисленное барахлишко. Рисуясь, они грозили кулачками в стену, отделяющую их от макеевцев, а после, закатывая глаза, распускали кулаки веером и принимались брезгливо обмахиваться.

Сложившись, залайцы дружно повели плечами, показали стене фигу и с возгласами "Уходим! Уходим!" вышли, и, кажется, насовсем.

Мария, которую не удостоили на прощание даже кивком, играла в это время в шашки. Заняв среди сверстников третье место в турнире на первенство лагеря, она прослыла неплохим игроком, и поэтому в гости к ней иногда захаживали шашисты. Среди них ей особенно полюбились две девочки.

Первую звали Лика. Она была ростом ниже Марии, но значительно подвижней ее, а, главное, ловчее, выверенней в движениях. Была она вся стремительная и не сидела за шашечной доской, которую они распахивали на середине кровати, а непрерывно, слаженно двигалась – то садилась со скрещенными ногами и, подперев кулаками подбородок, искоса приглядывалась к сложившейся позиции большими серыми глазами в обрамлении черных до плеч волос, то стояла в белоснежных носках прямо на кровати со сдернутым покрывалом, скрестив на груди руки и барабаня по локтям пальцами с пронзительно-красным маникюром, то, отступив на шаг, красиво откидывалась, прислонившись к спинке кровати или, соскочив на пол, кувыркалась между двумя другими спинками, а то и просто расхаживала по палате. Все это делалось без показухи. Марии было видно, что человек нешуточно занят игрой.

Но больше всего любила Мария Лику за песню, которую та серьезно и звонко исполняла на всех концертах, а то и просто – на случайных сборищах или даже одному человеку, даже если этот человек был всего лишь партнером по шашкам.

Песня была про БАМ. Легко и задорно лилась захватывающая дух мелодия:

Веселей, ребята!

Выпало нам

Строить путь – дорогу,

А короче – БАМ.

Мария так и видела двух стальных змеек, вьющихся в голубой тайге впереди грохочущего локомотива. Поезд, который вела Мария, словно преследовал ползучих гадов, оставляя за собой ровные, накатанные рельсы. Всюду, где проходил их состав, вырастали хвостом дороги. Но впереди – вились змейки. И Мария, приподняв козырек фуражки железнодорожника, точными, выверенными движениями все накручивала и накручивала скорость.

Вторую девочку звали Зоей. Обычно она стучала, прежде чем войти, а войдя, стеснительно и в то же время радушно улыбаясь, бросив неопределенное всем: "Здрастье!" проходила к Марии, присаживалась на край кровати и говорила: "Ну что, сыграем?" И они играли партию-другую. Мария вся сладостно изнемогала в чем-то мягком, кошачьем и движения ее руки, передвигающей шашки, сбившись с привычной угловатой резкости, становились плавными, закругленными.

Зоя почти не поднимала глаз от доски, а, поднявши, взглядывала на Марию с улыбкой, в которой намешалась целая песня. Мария просто-напросто переставала быть от этой песни, она вся становилась грустным, мучительно-трогательным слоном.

Где баобабы вышли на склон

Жил на поляне розовый слон.

Слон жил на поляне и отличался от других слонов тем, что был розовым, а не серым. Но вот хитрый охотник взял его в плен, поместил в зоопарк и все увидели, что слон все-таки серый. Все стали потешаться над сереньким слоником.

Слон улыбнулся, слон им простил,

Но почему-то слон загрустил.

Слоник, мой слоник, ты не грусти,

В жизни бывают серые дни.

Снова подарит солнце рассвет -

Выкрасит кожу в розовый цвет.

В тот радостный миг, когда залайцы навсегда покинули палату, Мария как раз доигрывала с Зоей последнюю – вторую – партию. Мария выиграла партию, и Зоя, безмятежно улыбнувшись, сказала обычное: «До свиданья» и удалилась так вежливо и плавно, словно вела за собой на веревочке тихого, услужливого слоника.

Мария стремительно вскочила и принялась расхаживать по палате. На радостях она даже перекувыркнулась между спинками каждой свободной отныне кровати. Ей и в голову не пришло схватить, поддавшись чехарде, сумку и броситься на поиск другой палаты. У нее уже появилась другая палата – вот эта вот, одна-единственная, на нее одну. Мария даже подпрыгнула от этой мысли.

Но тут случилось нечто непредвиденное, нечто совсем ужасное. В дверь со стороны коридора робко постучали и, когда Мария, присев на всякий случай на собственную кровать, крикнула своим громким, преувеличено-решительным голосом: "Войдите!", думая, что это вернулась Зоя, дверь медленно и скрипуче приоткрылась и в нее после секундной заминки протиснулась Света.

Света была в салатовом платье. Оно ядовито облепило нелепую долговязую фигуру с безвольно опущенными руками. И в то же время платье словно боролось, прильнув листом к телу, с неведомой, зреющей в недрах силой. Словно молило оно о чем-то, строя преграду.

Марии тоже захотелось стать преградой, присоединившись к платью. Она поднялась со своего места и, встав напротив гостьи, решительно и выжидательно, впервые в жизни посмотрела той в глаза.

Глаза у Светы были похожи на прозрачные голубые камешки, которые ворочались попыхивая, в красноватой тьме.

– Знаешь, я давно за тобой наблюдаю – ты на меня похожа. Давай дружить? – промолвила она тихо, но решительно.

Мария просто опешила от такой прямоты. Она представляла себе дружбу как игру в поддавки. Если перевернуть шашечные кругляшки вверх тормашками и тихонько продвигать их навстречу партнеру, а тот как бы невзначай будет продвигать свои, и победителем окажется тот, кто первым сдаст без боя свои кругляшки – то это и будет игра в поддавки. Точнее, не будет в ней никакого победителя, а просто доиграют двое партию и как бы невзначай улыбнутся. А чтоб вот так вот, без игры... Нет, так Мария не умела. Она и не думала уметь дружить с девочками, так как все они делились на две неравные категории: одни вызывали презрение или снисходительную улыбку, а другие – восхищение, которое можно было лишь таить – издали.

Но эта Света не просто нарушила правила игры в поддавки, решив пройти сразу в дамки, но и сморозила несусветную глупость. Глупость эта громыхала в ушах Марии как гром, а щеки стремительно заливала краска.

– Как это? Ну нет... Нет, я не похожа. Не похожа я на тебя, – только и смогла она вытолкнуть одеревеневшим языком.

– Нет, ты похожа, – неожиданно живо возразила Света, не своя с нее внешне спокойных и в то же время просительных каких-то глаз.

И отчего бы ей не промолчать? Мария все бы ей простила за одну только паузу. Но Света, дергано приподняв левую руку и прижав ее затем к животу, точно заслоняя его от удара, громко и решительно выдохнула:

– Похожа! Ты тоже ходишь всюду одна, и у тебя нет подруг. А еще ты тоже всегда грустная. Вот.

Света задыхалась, словно за ней гнались. Капельки пота скатывались из-под ее белых волос как огненные, солнечные капли. Она нервно провела по лбу правой рукой и, словно стряхнув частицу жара, сказала уже не тем твердым голосом, а несравненно более робким, но полным неслыханной дерзости человека, который добился своего:

– Можно, я перенесу свой чемодан? Давай жить вместе. И никого нам больше не надо, ведь, правда?

– Перенеси, – только и смогла вымолвить Мария. Повернувшись, она открыла двери на террасу.

И Света принесла чемодан. И выжидательно замерла с гнущим ее к полу чемоданом посреди палаты.

– Располагайся, – сказала Мария, – А я пока схожу по одному делу.

Все это было как во сне.

Мария выскользнула на террасу и побежала.

Дальние горы были как зубы с налипшей на них пеной облаков. Пена была в красном, предвещающем ветер, зареве. Краснота, зацепившись за край глаза, словно бежала струйкой у виска. Из струйки выныривали нарядные полевые цветы на поляне за лагерной оградой. "Не похожа, и все тут", – снова подумала Мария. И она была отчасти права. Ведь у нее был на липовой аллее тайник с рогаткой, был приятель Мавродий, подруги по шашкам – Лика и Зоя, был целый отряд "Буревестник", да что там говорить – взмывало на торжественной линейке пионерское знамя и – Мария чувствовала с замирающим сердцем, что весь этот замерший лагерь – ее... А у Светы не было всего этого. Света жила как моль, заблудившаяся между двумя ладонями – макеевской и залайской. Стоило ей сесть на одну, как другая норовила ее прихлопнуть.

На бегу Мария врезалась в спины двух мальчуганов, которые трясли за шиворот Мавродия. Спины расступились оттого, что она растолкала их обеими руками.

Мучители оставили в покое Мавродия, но теперь Марводий не отставал от Марии. Он бежал следом и надрывно выкрикивал:

– Эй, послушай!.. Эй! Ты куда?

– На кудыкину гору.

– Я – с тобой!

– Отстань, а?

Ей совсем было не с руки привести на хвосте Мавродия в одно тайное место. Но и бороться с ним не хватало сил.

–А... да ладно. Беги ты куда хочешь, – сказала она с деланной небрежностью, чтобы Мавродий не почувствовал атмосферы таинственности и не завоображался.

Так, друг за дружкой, они добежали до хозяйственной постройки в конце липовой аллеи, завернули за ее фасад и поднялись по скрипучей деревянной лестнице на чердак.

По тому, что лестница была приставлена к стене, а не лежала заваленная досками, Мария уже знала, что ребята наверху.

Осанистый, ширококостный цыганенок Алик, отставив свой костыль – он был хром и, может быть, от этого необыкновенно серьезен – сидел в полумраке под низким потолком и напряженно держался рукой за въевшуюся в бревно липу. Он пристально, оценивающе посмотрел в глаза Марии, не обращая никакого внимания на осевшего на пол взъерошенного Мавродия.

– Опять это ты, женщина? – сказал Алик важным, низким голосом. – Я же говорил, Армен, не надо было допускать сюда женщину. Видишь, у нее уже вырос хвост.

– Это мой приятель Мавродий, – сдержанно возразила Мария, – он никому ничего не скажет.

Мария выразительно глянула на Мавродия, который, не замечая возникшей неловкости, изо всех сил вытягивал шею, чтобы разглядеть копошащийся в углу комок. Встав на четвереньки, он как кошка, заворожено двинулся навстречу этому колеблющемуся комочку тьмы и вдруг замер, разглядев контуры щенка.

Щенок был черный, вислоухий и, весь дрожа от холода, неловко сидел на подстилке, тупо глядя на лежащий перед ним на белой тряпочке продолговатый предмет. Тут же возлежал, подперев щеку ладонью, тоненький черноволосый мальчуган Армен и, подталкивая тарелочку, уговаривал питомца приступить к трапезе. Он хитровато взглянул на Мавродия, но, так и не нащупав его вечно блуждающего, жарко-любопытного взгляда, перевел взор на Марию и дружелюбно подмигнул ей.

Мария знала, что на тарелочке возлежит ничто иное, как новоиспеченная ароматная какашка Армена. Ибо был Армен, в отличие от серьезного друга, занятого выпиливанием из бруска безделушек, любителем пошутить. Он как-то заметил, что щенок не прочь угоститься собственными экскрементами и, недолго думая, предложил свои. С тех пор это вошло у них в привычку: сначала – экскременты, потом – оторванная от собственного обеда котлета. Но пойди объясни это Мавродию! Тот аж перешел с четверенек в человеческую позу и, весь напружинившись, уставился куда-то вбок.

Мария взобралась на качели, которые ребята смастерили из доски и веревки и, раскачавшись, звонко спросила у Алика:

– А что там Ленин? Готов?

– Готов, – степенно сказал Алик.

Взяв костыль, он ткнул им, словно шпагой, в большой фанерный лист у стены. Лист упал, обнажив выгравированный среди черной стены профиль Ленина. Ленин словно летел, качаясь свежим беловатым пятном.

Соскочив на ходу с качелей, Мария приблизила лицо к изображению на стене. Ленин был точно такой же, как на пионерском знамени, и она, словно желая удостовериться в его подлинности, провела по дереву рукой.

– Теперь нашу комнату можно назвать пионерской, – сказала она Алику, который, подобравшись, с деланным равнодушием рассматривал что-то у себя на костыле. – Пионерская номер два, но только посторонним вход воспрещен.

– Да уж, пожалуйста, воспретите себе, – буркнул Алик, по-прежнему не обращая никакого внимания на Мавродия.

– Нам пора! – громко сказала Мария. Набрав в грудь воздуха, она подобралась к выходу и, ни на секунды не мешкая, спрыгнула наземь.

Полуобернувшись, она увидела боковым зрением в чердачном проеме Мавродия. С серьезным, замкнутым лицом тот спустился до половины лестницы и неловко спрыгнул куда-то вбок.

И тут же она потеряла его из виду.

Горнист протяжно, грустно созывал народ к ужину. Горнист к вечеру смахивал на потускневшего розового слона, который, как может, печалится об уходящем дне.

Приглушенно гомонящая детвора, толкаясь меж звуками горна, вливалась многоцветным потоком в столовую.

Столовая была огромная, как спортзал, вся поделенная на отсеки. Найдя свой столик в отсеке "Буревестника", Мари я живо оглядела ломтики черного хлеба с ромбиками блестящего масла, которые любила доедать на ходу и, не мешкая, принялась за шницель. Вместе с ней шницель уминали Женя, Слава и Петя. Они были не очень словоохотливые. Но на сей раз Женя сказала:

– А у нас сегодня выселилось полпалаты.

– И у нас, – сказал, не поднимая головы, Петя.

– А ты видел, куда они ушли?

– Нет.

– А давайте, после ужина пройдем по всем этажам и поищем своих. Идет?

– Ага, – сказала Мария. – Поищем.

И они действительно ходили вчетвером по этажам до самого отбоя и, просовывая головы в каждую палату, посылали всем своим воздушные поцелуи. Не заглянули они только в палату Марии, так как Мария сказала самым беспечным голосом, что там теперь никто не живет. Кажется, она и сама верила в эту возможность.

Наконец хрипловатый, местами надрывный звук вечернего горна деликатно затух, а, может быть, даже удалился восвояси из здания и осел в изнеможении наземь где-нибудь за воротами. Это означало, что в коридорах больше не стоило околачиваться иначе, чем по дороге в нужник. А иначе не избежишь беседы с воспитателями.

Мария пнула дверь в родную палату и быстро, деловито вошла. Она бы все на свете отдала за то, чтобы непрошеная гостья оказалась такой же понятливой, как горнист. Кончилось его время, и он удалился за порог. И в первые секунды, покуда глаза привыкали к темноте, она так и думала – посидела ее гостья в одиночестве, пораскинула мозгами и догадалась: надо делать ноги. Вот и свет не включен.

Мария взглянула машинально в дальний угол, где из темноты вырисовывалась высокая просторная кровать, и уже сделала было шаг, как от кровати отделилась тень и тихо замерла темнеющей горкой.

Включив электричество, Мария невозмутимо прошла к соседней кровати и, взобравшись на железную спинку, хмуро, устало взглянула гостье в лицо. Она и виду не подала, что огорчена тем, как свободно расположилась та на ее кровати. Кроватей теперь не перечесть. Выбирай любую!

– Ну, как ты тут? Все в порядке? – спросила Мария сухо.

– Да. Вот только... Знаешь, мне было одиноко без тебя, и я решила немного посидеть на твоей постели. Я сейчас перейду на другую.

– Можешь не торопиться, – сказала Мария как бы невзначай. – Я все равно сейчас буду читать.

Странное у нее было чувство. Стоящая чуть ли не навытяжку девочка с ненаходящими место руками – а она продолжала стоять, несмотря на обещание куда-то там перейти и необычайно-спокойно смотреть ей в лицо нездешним, до странности глубоким взглядом – показалась ей далекой и непонятной восковой фигурой. Марии даже стало жутковато. Наверное, такая же жуть охватывает посетителей воскового музея, когда они видят статуи, которые ничем не отличаются от живых людей. И в то же время отличаются, еще как отличаются.

Поежившись, Мария сошла с железной спинки и принялась разбирать свою постель. Тут только восковая фигура оставила свой нахальный пост у чужой кровати и, механически повернувшись, двинулась к своей – которая отстояла, впрочем, не так далече.

Когда они уже лежали обе в пижамах, – Мария – уткнувшись в "Приключения Незнайки", а восковая фигура – на боку, на кровати через проход, положив под голову ладонь и вызывающе-трогательно пялясь в живой профиль, Света вдруг тихо сказала:

– Слушай, а давай мы сдвинем кровати.

– Нельзя. Здесь это не разрешается, – возразила Мария.

– Я знаю, что нельзя. Но, по-моему, все равно можно. У нас в палате сдвигали. А если кто из взрослых заругается, ставили все по местам, а потом ночью опять... Вот, придумала. Давай сдвигать на ночь, а утром вставать пораньше и ставить, как было.

– Что-то мне не хочется париться по утрам.

– Зато ночью не так скучно.

– Знаешь что, давай, перенесем это мероприятие на день-другой. Мне кажется, что у меня начинается ангина, – я не хочу тебя заразить. На вот, почитай пока книгу – это совсем не скучно.

И Мария, протянув на вытянутой руке "Незнайку на Луне", раз – другой кашлянула в надежде на то, что утром и впрямь обнаружится ангина. Поспешно спрятав руку под одеяло, она приготовилась отвернуться к стенке, но прежде отметила краем глаза, что Света, подперев ладонью щеку, медленно, рассеянно листает книгу.

– Когда закончишь, можешь погасить свет, – сказала Мария, лежа лицом к стене. – Смотри, в общем, сама.

Она была удовлетворена тем, как ловко ей удалось закруглить беседу.

Но из-за спины неожиданно донеслось:

– Знаешь, я, пожалуй, тоже попробую уснуть. Извини, но мне совсем не нравятся такие книги.

– Та-а-ак. А какие тебе нравятся книги? – вырвалось удивленно у Марии.

– Диккенс нравится. Ремарк... Но особенно – "Евгений Онегин"

– Но ведь это же совсем взрослoе!

– А у нас дома в шкафу не было детского. Родители, уходя на работу, оставляли меня с дедушкой. Он, бывало, достанет Драйзера с полки, полистает-полистает и передает мне. Так мы с ним классиков и перелопатили.

– Подожди, а этот... Евгений Онегин тебе чем приглянулся?

– Ну, это долгая история. Понимаешь, там есть такая героиня – Ольга – ей все время весело. Я смотрю на нее, и мне тоже иногда хочется смеяться. А ее сестра Татьяна – ужасная зануда. Совсем, как я. А я не всегда люблю похожих на себя. Ты у меня исключение. Иногда просто не выношу. А из предисловия можно подумать, что надо любить Татьяну. По-моему же, Татьяну лучше совсем никогда не любить. Вот.

– Нда... – только и смогла сказать Мария.

Она очень не хотела говорить со Светой, но почему-то лежала уже не спиной к ней, а развернувшись всем корпусом и приподнявшись для верности на локте. Она строго всматривалась в глаза соседки, надеясь обнаружить где-нибудь на их донышке искорку шутливости, чтобы хмуро прижать ее, как окурок, ко дну пепельницы, но не нашла ничего, кроме ставшего уже привычным сочетания робости со смелостью. Взгляд девочки был по-прежнему ровен, доброжелателен и до странности далек. Мария бы, пожалуй, растерялась перед этой далью, если бы подступы к ней не смягчала грустная, смущенная улыбка.

Свет был потушен, и Мария, шумно выдохнув, повалилась на спину. Она была вся в поту, и полная луна серебрила ей волосы. "Должно быть, и вправду ангина – большая, белая", – успела подумать она, ускользая за грань яви.

4

Но ангины не случилось. Просто она долго шла во сне по белоснежным облакам, и повсюду из белой пены выплывали вершины синих гор с ровно-сияющими снегами. Она просто шла по прохладному небу, и дыхание с каждым шагом становилось все ровней. Потом она проснулась, как от мягкого толчка. И почти сразу же за пробуждением раздались первые, еще прозрачные, звуки горна. С ней это случалось и раньше – просыпаться на секунду-другую раньше, чем хотел горнист. Быстро поднявшись, она попыталась понять, отчего у нее такое приподнятое, умиленное настроение и вспомнила, что сегодня в лагере – день обмена опытом, в честь чего их даже освободили от физзарядки. Это означало, что в гости к ним понаедут ребята из других лагерей, чтобы наглядно изучить, что у них есть хорошего, ну и, конечно, выказать себя. По этому случаю было велено принарядиться, то есть одеть не какие-то там юбки-платья, а школьную пионерскую форму. Мария любила пионерскую форму, несмотря даже на то, что приходилось менять шорты на юбку. Главное, что юбка была подпоясана кожаным ремнем с сияющим на бляхе пламенем костра. Но особенно ей нравилась белая накрахмаленная сорочка с погончиками. Если бы ко всему добавить пилотку, то Мария чувствовала бы себя летчицей, на которую собиралась выучиться после школы. Но пилотка в лагере полагалась только старшему пионервожатому, барабанщикам и знаменосцу.

Мария выскочила в коридор, чтобы успеть, как всегда, сделать все свои умывальные дела до всеобщей катавасии. И добродушно отметила про себя, что белая ее тень уже тут как тут. Завязывая на ходу волосы в хвост, Света вышагивала за ней, как цапля, сонная, глядящая куда-то под ноги. Так и казалось: вот притопает она в умывальную комнату и выловит себе на завтрак парочку-другую лягушек из прикрытого тряпкой ведерка.

Наскоро справившись с туалетом, Мария из вежливости задержалась около Светы, пока та тщательно водила щеткой внутри беззвучного по такому случаю рта. Вообще же, Света была, как видно, большой чистюлей – ногти на ее длинных пальцах, которые водили щеткой, как смычком, были аккуратно подстрижены под корень, так, что некуда было пробраться и пылинке, а пижама выглядела так, будто была надета на манекен, который соприкасается разве что с воздухом.

– Сегодня все одеваются в форму, – предупредила Мария, когда они вернулись в палату.

– Ага, – согласилась Света и как-то так ловко, расторопно вылезла из своей стерильной пижамы, так незаметно обернулась в высокую, стройную пионерку с белыми гольфами под стать сорочке, что, глядя на нее с двадцати шагов, можно бы было, пожалуй, и ее признать за человека. Свете даже пришлось подождать, пока Мария возится с вечно съезжающей на бок пряжкой и сползающей на бедра юбкой.

Теперь можно было идти на линейку.

В коридоре Мария, осадив на ходу мальчишку, который намеревался дернуть Свету за волосы, попыталась отстать на шаг-другой – она не любила ходить плечом к плечу или, не приведи Господь, под руку, предпочитая пропускать спутников вперед. Но, видимо, Света была из того же теста и предпочла пропустить вперед Марию.

Вся надежда Марии была на белое море с красными чайками. Белое море из людей в белых сорочках – вся прибывающая мало-помалу пионерия – уже бурило, катая по двору шумные волны.

Мария, сумев-таки зайти за спину Светы, незаметно нырнула в один из боковых потоков, и ее понесло, как на льдине, словно не своими, не собственными ногами.

"Надо бы не забыть зайти в библиотеку и набрать для нее детских книжек, – подумала Мария, прежде чем окончательно забыть о своей неожиданной подруге. – Пусть привыкает к нормальному чтению, заодно и времени на разговоры останется меньше".

Позже, когда все уже построились, она еще раз вспомнила про Свету, видно, затем, чтобы оценить на почтительность расстояние между ней и собой, но не нашла знакомых очертаний ни в "Стражнике", ни в родном "Буревестнике", куда раскидали осиротевших соколят. "Наверное, Света вернулась в палату и сидит там в своих особенных думах, – решила Мария. – Пионерская линейка, как видно, тоже не шибко взрослое занятие. Ей бы сразу в комсомол!". Но странное дело: только Мария подумала про эти особенные Светины думы, как над белым морем с красными чайками, изнутри этого моря, вдали, у линии горизонта словно выросли снежные горы и от них повеяло такой радостью и таким покоем, что Мария, перестав сутулиться, чуть было не приложила к глазам руку козырьком. В глазах ее было светло и празднично. Так празднично, что она даже не сразу поняла, откуда взялся на площади рядом со старшим пионервожатым Армен. Вроде бы на этом месте положено стоять знаменосцу. Неужели в лагере, наконец, узнали про то, как они с Аликом выстроили на чердаке потайную пионерскую комнату – собственными руками, при помощи пилы и лобзика? И теперь произвели одного из умельцев в знаменосцы?

Но поза у Армена, может быть, от излишней скромности, была отнюдь не горделивая. Высокий, тощий, он походил на крюк и лишь изредка поднимал словно налитые земляной жижей глаза, чтобы прикинуть по лицам ребят: не сон ли все это происходящее?

Мария прислушалась, и ее словно утянуло в глубину сонного болота. Тонкий, похожий в своей зеленой майке на водоросль, старший пионервожатый отрывисто говорил, заложив руки за спину и раскачиваясь взад-вперед всем корпусом:

–... кормил экскрементами. Хорошо, что в эти минуты с нами еще нет гостей. Это позор всего лагеря. Пионер должен быть осужден за недостойное поведение. Потому что из-за того, что упомянутый пионер кормил экскрементами... В общем, щенок остался жив, но его выхаживают наши юннаты. Нет, вы только подумайте, размазать по тарелочке свои экскременты, чтобы...

Последние слова старшего пионервожатого утонули в хохоте. Армен, не поднимая головы, стрельнул взглядом по рядам хохочущих мальчишек и едва заметно улыбнулся. Смеялись даже некоторые девочки, хотя большинство девчонок взирало на Армена как на отпетого негодяя.

Старший пионервожатый, перестав раскачиваться, сделал очень серьезное лицо, поднял протестующе руку ладонью к белоснежным рядам и несколько раз подвигал ею, словно прося прекратить аплодисменты.

Но лагерь шумел слишком откровенно, и Армен, пользуясь случаем, успел несколько раз подмигнуть приятелям, а кое-кому и показать из-за спины кулак.

Потом откуда-то выскочила очкастая приземистая директриса, которую в лагере побаивались, и пустилась чуть ли не взапуски вдоль притихших рядов, остервенело ругаясь и местами рукоприкладствуя. Пробежавшись в считанные секунды из конца в конец, она подскочила к разом осунувшемуся Армену, и, вывалив на него остатки брани, совсем уж жалкие, осипшие и какие-то механические, дала здоровенный подзатыльник и велела стать в строй.

Скромно улыбаясь, Армен влился в ряды стражников и тут же наподдал кое-кому коленом под зад. Все почему-то опять посмеялись, и линейка перешла к своей торжественной фазе – отчету председателей отряда и подъему знамени.

Мария не смеялась и не ужасалась. Она просто вся одеревенела, представляя себе то, что могли подумать о ней приятели по злополучным играм на чердаке.

Едва дождавшись команды "Разойдись!", она протолкнулась к одиноко стоящему и глядящему по сторонам Армену и выпалила:

– Послушай, это не я!.. Ты думаешь!.. Вы думаете!.. Это не я! Не я!

– Ясное дело, не ты, – вяло ответил Армен, приветливо глядя на нее грустными, черными глазами. – Это твой приятель настучал. Сразу после вашего ухода нас и накрыли. Все наши вещички сложили на покрывало, связало в узел, как зачумленное, и унесли. Но поделки – это черт с ним. Алика жалко. Знаешь ведь, он гордый. Сложил в тот же вечер чемодан и дернул в ночь из лагеря. Но менты его сцапали на вокзале, вернули. Сейчас ждут его родителей, чтобы передать из рук в руки. Исключили Алика. Выгнали.

И, махнув неопределенно рукой, Армен отвернулся и побрел прочь.

Вдруг он остановился и, оглянувшись с полуоборота, пристально посмотрел на Марию горящим глазом. И, улыбнувшись, подмигнул:

– А ты не горюй. Поняла? Я сам во всем виноват. Сам эту кашу заварил. Не надо было кормить собачку этими экс...трементами.

...Мавродия она нашла в палате. Она так себе и представляла: палата, запертая дверь, в которую она изо всех сил бьет ногами и никому из ребят не удается ее утихомирить. Наконец дверь приоткрывается, и от нее обречено отскакивает бледный Мавродий. Он кидается в другой конец комнаты, выскакивает на террасу, но Мария настигает его и валит на пол...

Дверь распахнулась без труда, и за нею Мария увидела побледневшего Мавродия. Он стоял в глубине комнаты, закутанный то ли в знамя, то ли в какую-то красную материю и совсем не собирался бежать. Только шея его вытянулась пуще обычного, и кадык так и резал глаза, а сами глаза смотрели как невидящие, куда-то сквозь Марию, то так, словно прошивали ее автоматной очередью.

– Пришла, да? Пришла? Ну, бей! Бей! Заложил я их, выдал! И еще заложу! Каждую сволочь продам за зверя! Не жаль мне людей, и все тут. Люди – на то они и люди, они между собой разберутся. А ты попробуй, поменяйся местами со зверем.

Красная материя на Мавродии была как пламя, и Мария заворожено смотрела, как рождаются из него руки-ноги – скрещенные на груди руки и худющие, все в ссадинах и шрамах, растопыренные, выгнутые колесом ноги. Да это же вовсе не кусок материи. Бог ты мой, это обычное девичье платье.

– Ну, чего смотришь? Дамской одежды не видела? Я теперь в платье ходить буду, раз вы такие бестолочи. Говоришь вам, говоришь... Эх! Ну, украл я это платье. И еще украду. Платье – не жизнь. А вы... Эх!..

Попятившись, Мария нащупала спиной дверь и вывалилась в многоголосый коридор. Сердце ее словно льдинкой мерцало, так оно было обескровлено. Мавродий сбрендил – это было ясно, как день.

Не было только ясности с собственной головой. Голова существовала словно по отдельности, сама по себе. Марии даже пришлось зажать уши ладонями, чтобы почувствовать: голова в руках. Но странная эта голова силилась выскользнуть из рук и взмыть воздушным шариком под потолок. И главное – все это началось еще до Мавродия. Еще там, на линейке, Мария поняла, что голова ее осуждает Армена и что вина его ошеломительная, а, значит, самая что ни есть настоящая, что говорить о ней в тех протокольно-легкомысленных тонах, которые позволил себе старший пионервожатый –это все равно, что размазать по тарелочке что-то до слез неприличное – правда, неумышленно. Но никто в лагере не понял этого. Если уж говорить – так говорить! А так – лишь самые отъявленные дуры осудили Армена всерьез, сами не зная почему.