Текст книги "Дом, который снесли"

Автор книги: Наталья Гурина-Корбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– У неё давление. А ты тоже без Ильи, это почему? – он медленно закурил и предложил сигарету Тоне, – будешь? – Нет, я бросила, уже год как не курю, – Тоня всё смотрела в окно и не поворачивалась, боясь встретиться с ним взглядом. Не ожидала совсем, когда ехала сюда, что так разволнуется, никуда ничего не девается, глушится внутри и только. А увидишь и опять волна чувств нахлынет и невозможно этому сопротивляться. "Неужели я так и буду каждый раз реагировать? – подумала она, – это продолжается уже двадцать лет, оба постарели за это время, мне на пенсию в этом году, а туда же…"

– Ну, повернись же, я хоть посмотрю на тебя, мы ведь целый год не виделись, Тонечка милая моя, единственная, – и Юра нежно поцеловал её в затылок. Она была маленькая, на целую голову ниже его и по сравнению с его плотной фигурой казалась хрупким ребёнком, постаревшим и поседевшим ребёнком. Она всегда ощущала себя так в его присутствии, он вызывал необыкновенное чувство защищённости и надёжности, он был для неё настоящим мужчиной, тем, о котором мечтает каждая девушка на заре своей туманной юности и тем, кого обычно эта девушка так и не встречает. Вот и он… хоть и встретился, но она не смогла перебороть своё чувство долга к мужу и маленькому сыну. А он не сильно настаивал: у него к тому времени уже было три брака и двое детей. Через пять лет он снова развёлся и женился в четвёртый раз и родился ещё один ребёнок-долгожданный сын. Так и пролетели эти двадцать лет. Последние десять – одна-две встречи в год на днях рождения в этом доме.

– Всё, Юра, возьми себя в руки, ты выпил немного лишнего, да и я что-то расслабилась, – Тонечка подошла к раковине, налила полный чайник воды и поставила на плиту, – подай мне заварочный, там на полочке красный в горошек– это Златин любимый.

– Побойся Бога, мы все вместе даже бутылку не осилили, какое лишнего?… Что за манера сваливать всё на алкоголь? Мои чувства к тебе ни от чего такого не зависят и ты прекрасно это знаешь, ты сама не захотела ничего менять. Так почему нельзя просто иногда получать удовольствие от встреч. Почему ты никогда не хочешь говорить со мной по телефону, никогда не хочешь встретиться, – Юра начал распаляться и она испугалась, что кто-нибудь может их услышать.

– Успокойся, мы давно всё решили, я не хочу чтобы Илья или Аня что-то узнали, это всё ни к чему.

Он резко повернул её лицо к себе и поцеловал, она пыталась увернуться, но потом её руки сами обхватили его голову и ей уже было всё равно увидят их или нет…

– Эй, молодёжь! Вы там скоро, – громкий голос Златы возвратил обоих к неумолимой действительности, – мы чай хотим пить!!!

– Да, Злата Матвеевна, уже всё готово, несём! – как можно бодрее отозвалась Тонечка, Юра её поддержал:

– Динуля, мы сахар найти не можем, – и он понёс в комнату поднос с чашками, наполненными свежезаваренным чаем.

* * *

Через два дня, Тонечку разбудил тревожный ночной звонок. Звонила Дина Матвеевна:

– Тонечка, извините меня, я так растерялась. Мы не знаем что нам делать, – Дина плакала, – Юрочка в больнице, звонила Аня – его только что Скорая забрала… у него инфаркт… вдруг обширный, – в трубке послышались рыдания.

– Диночка Матвевна, не волнуйтесь, я сейчас же приеду, не волнуйтесь, всё будет хорошо, – Тоню трясло и колотило, она чуть не потеряла сознание от этого известия.

Быстро стала одеваться, на шум вышел из спальни проснувшийся Илья Львович. Узнав в чём дело, неожиданно вызвался отвезти её к сёстрам. Когда через сорок минут они прибыли в Медведково, то застали двух растерянных, несчастных старых женщин. Обе плакали тихо, почти беззвучно, по морщинистым щекам Дины катились крупные слёзы, Злата прерывисто всхлипывала. Тоню пронзило острое чувство жалости, сострадания и растерянности перед внезапно случившемся горем, неожиданным горем для этих старых одиноких женщин, у которых и осталась-то единственная отрада – их Юрочка, и теперь они могли лишиться и этой последней радости своей заканчивающейся жизни.

– Юрочка, сыночек мой, ненаглядный… Злата, если с ним что-то случиться, я не переживу… как это возможно, чтобы родители переживали своих детей, как это возможно, чтобы мать не смогла ничем помочь своему ребёнку, зачем так устроено? Господи, помоги ему… – бормотала Дина, сидя на своей кровати и, то сжимала крепко до боли свои трясущиеся худые пальцы, то проводила ладонями по морщинистому лбу, тёрла виски покачивая при этом головой в разные стороны то назад, то вперёд, то налево, то направо. Она постоянно при этом повторяла «Юрочка, сыночек, мальчик мой». Тоня подумала, что Дина бредит и недоуменно посмотрела на Злату. Та в свою очередь перестала плакать и уставилась на обезумевшую Дину.

– Дина, девочка моя, ты что такое городишь? Какой сынок, какая мать? Это у Юрочки инфаркт, у нашего племянника, – Злате казалось, что сестра от ночного внезапного звонка Ани, от неожиданности, от потрясения просто сошла с ума и несёт всякий бред. Она перестала плакать и стала всячески успокаивать Дину, пытаясь привести её в чувства. Но та продолжала повторять своё: – Сыночек мой родной, кровинушка моя, Господи, спаси его.

На какие – то доли секунды Злата замерла, а затем твёрдым голосом, вполне спокойно сказала:

– Во-первых, Дина, немедленно прекрати истерику, у Юры просто инфаркт и врачи сделают всё возможное, а, во-вторых, объясни, пожалуйста, что ты тут наговорила, я жду… Тонечка, принесите ей, пожалуйста, воды и накапайте нам всем валерьянки. Нет, мне лучше корвалол шестьдесят капель.

Тоня совершенно изумлённая пошла выполнять распоряжение Златы, она никогда бы не подумала, что старшая из сестёр, всегда более летающая где-то в облаках, может так вот вдруг приземлиться, собраться и не паниковать, а Дина, сильная и стойкая Дина, наоборот – совсем раскиснуть. Получается, что сёстры поменялись ролями перед лицом каких-то новых, ещё неизвестных обстоятельств.

Когда Дина выпила принесённую ей порцию валерьянки и запила полным стаканом воды, она немного успокоилась. Злата, допив свою порцию спасительного зелья, села на вольтеровский стул напротив сестры итвёрдым, не терпящим ни малейшего возражения голосом старшей сестры, потребовала:

– Я жду, Дина, объясни всё. Ты же не сумасшедшая, рассказывай!

И Дина, уже вполне пришедшая в себя, тихим ровным голосом, с какой-то обречённостью начала:

– Что рассказывать… помнишь в сорок первом, когда Марика мобилизовали, помнишь? Вы тогда ещё с хором в Каширу на ГРЭС поехали концерты давать?

– Помню, конечно, это в сентябре было, мы там неделю работали, я ещё немного простудилась… – Злата настороженно смотрела на сестру.

– Так вот, Марик приехал к нам, его отпустили с семьёй вроде попрощаться, а семья-то у него была в Виннице, он к нам и приехал, как к своим… Злата, прости меня… мама тогда тоже в Малаховку к Бэле и Додику поехала за продуктами, я одна дома была. Мы с ним долго сидели, пили чай, он ел так жадно, так много, потом выпить попросил… Злата, он такой несчастный был… я видела, что он совсем на фронт не хотел, он боялся, очень боялся… мне его так жалко стало. Вот мы с ним остатки какого-то вина допили и потом… Златочка, он это от страха, мне кажется, что он уже тогда знал, что не вернётся. Я думаю, это он не со мной… он тебя любил, только тебя… я просто под руку попалась… он всё время твоё имя произносил, ну понимаешь да? В то время, он был со мной, а думал о тебе…

По лицу Златы текли слёзы, она шепотом спросила:

– И ты столько лет молчала? Почему? За что ты так со мной?

– Златочка, я же знала, как ты его любила, как ты страдала, разве я могла это рассказать? Потом, когда стало ясно, что будет ребёнок, мама поехала в Малаховку и там с Бэлой и Додиком договорилась. У них ведь детейне было, и им очень хотелось, да и возраст у Бэлы никаких надежд на своих детей не давал. Они так обрадовались, так были счастливы… и я поехала к ним жить, ты помнишь? – всё это Дина продолжала говорить таким же тихим, бесцветным голосом, каким и начала свой рассказ. Тоня поражалась, насколько велико было её мучение все эти годы, что теперь ни сил, ни эмоций видимо не осталось.

– А потом, почему потом не сказала?

– А потом… когда пришло извещение на Марика, когда ты в истерике себе вены порезала… когда потом? Потом надо было как-то тебя вытаскивать из этого кошмара, потом надо было маму хоронить… потом, после войны, когда тебя из хора по пятому пункту сократили и ты осталась без работы и пошла в детский садик на пианино детям аккомпанировать и твоё превосходное, неотразимое обуховское меццо-сопрано уже никогда тебе не понадобилось… потом просто выживать надо было… Главное, что Юрочке было хорошо, Бэла с Додиком его обожали, они ему всё дали, он ни в чём не нуждался никогда, он их очень любил, и я могла ездить и быть с ним, – Дина закрыла лицо руками и еле слышно добавила, – если с Юрочкой что-нибудь случиться, я тоже жить не буду…

– Тонечка, вы можете нас отвезти в больницу, Аня сказала, что Скорая повезла Юру в Первую Градскую? – Злата вопросительно посмотрела на бледную Тонечку, потом на сморщенную, жалкую сестру и осеклась, – Дина, может до утра подождём? Ни ты, ни я не выдержим, третий час ночи!

– Да, чего мне выдерживать, если моему сыну плохо, не выдержим… – на минуту Дина задумалась, – да, ты можешь не выдержать, тебе нельзя совсем волноваться, у тебя же кардиостимулятор давно менять надо. Злата, ты оставайся, а Тонечка со мной поедет, да? – и Дина покачиваясь на не слушающихся ногах пошла в коридор надевать плащ.

– Тонечка, ну уговорите её, она же ничем помочь не может, ну сделайте же что-нибудь, пожалуйста! – Злата с мольбой в дрожащем голосе, схватила Тонечкину руку и начала трясти. – Пусть Илья Львович её уговорит, позовите его.

– Да, да, я сейчас, он внизу в машине, – Тоня набрала номер мужа и попросила подняться. Илья Львович смущённо вошёл. Когда Тоня рассказала, не вдаваясь в подробности, что Дина Матвеевна просит их отвезти её в больницу к Юре, то Илья Львович со свойственным логическим мышлением математика привёл Дине и Злате неоспоримые доводы в абсолютной бесполезности этого поступка, главным доводом был тот, что выздоравливающему Юрию Давидовичу необходим будет уход, а не волнения о разболевшихся тётушек. И после того, как он позвонил в Приёмное отделение и выяснил, что состояние Юры уже не вызывает опасности для жизни, что он пока находится в реанимации и туда никого не пускают, после того, когда Илья Львович перезвонил Ане и услышал от неё подтверждение ранее узнанного, только тогда Дина сдалась, сняла плащ и согласилась подождать дома до утра. До утра оставалось ни так уж и долго. Тоня с мужем уехали домой, пообещав сёстрам в 9.00 заехать за ними и отвезти их в больницу к Юрочке.

Всю обратную дорогу Тоня не переставала думать о Юре, о том, как он ей дорог, как благодарна она мужу за то, что так мудро разрулил ситуацию с ночной поездкой, о том, что Дина взяла с неё и Златы клятву никогда ни при каких обстоятельствах не говорить Юре, что она его родная мать. Эта тайна должна остаться тайной. И они втроём, три женщины, которые любили его каждая по– своему: Дина потому, что она была его матерью, Злата потому, что он оказался сыном её возлюбленного, а Тоня, Тоня потому, что он был просто мужчиной её жизни, они решили, что всё должно остаться так как и было.

Проводив Тонечку Злата пошла прилечь в свою комнату, она чувствовала себя выжатым лимоном, опустошённой и просто усталой, очень усталой.

Дина не раздеваясь сидела на своём диване и смотрела на портрет мамы, написанный рукой Марика – отца её ребёнка, ей казалась, что мама всё видит и всё понимает, ведь все эти шестьдесят долгих лет только она знала правду о ней и Юрочке, только с ней она делилась и просила совета, только с ней она была откровенна.

Старинные часы на стене над головой Дины дребезжа проржавевшими гирями, размеренно и важно пробили шесть раз…

Две фотографии

Старый альбом… старые чёрно-белые или коричневатые, выцветшие фотографии с заломами и уже подёрнутые тленом с проступающими белёсыми пятнами. Пройдёт ещё немного времени и то, что было на них когда-то запечатлено, потеряв свою чёткость, помутнев, потускнев постепенно станет исчезать, неотвратимо унося с собой те прекрасные, важные и значимые мгновения прошлой жизни, которые так хотелось бы сохранить не только в своих мысленных воспоминаниях, но и получать удовольствие от вида, наглядности, визуального дополнения нашей хрупкой памяти.

Старый альбом… когда – то отец приклеил все фотографии большие и маленькие, дореволюционные, выполненные на твёрдом картоне в фирменных фотографиях, и тоненькие, любительские самых разных размеров, довоенные и послевоенные. Мама ругалась на него за это – приклеил он их каким-то жутко крепким клеем непонятно какого состава и что называется – намертво. Поэтому если и захотелось бы кому-то посмотреть надпись на обороте перевернув фото, узнать в каком году оно было сделано и в каком месте, кто так мило улыбается глядя на тебя через годы, а кто напряжённо серьёзен на малюсенькой фотографии для документа, то сделать это совершенно не представляло никакой возможности.

Альбом был толстый, распухший, давно не вмещающий в себя всю длинную и такую насыщенную человеческую жизнь целой семьи, между последними страницами нахально примостились россыпью те фотографии, которые страницы альбома не вмещали в себя и которым, казалось бы не было уже места, но их тоже втиснули, потому что и они были частицей этой семейной жизни и поэтому имели полное право наряду с самыми первыми находиться здесь.

Обложка альбома была внушительной, жёсткой из тёмно-серого почти чёрного с муаровым рисунком дерматина и с небольшим овальным резным окошечком на передней, главное станице, в это окошечко была вставлена открытка с изображённым на ней натюрмортом вполне известного фламандца – роскошные пионы в серебряной круглой вазе, хрустальный бокал с тёмно-красным вином, а на переднем плане жёлтый лимон с изящно свисающей спиралькой срезанной кожуры и гроздья великолепного чёрного и янтарного винограда.

Альбом периодически доставали из нижнего ящика массивного письменного стола, где он имел постоянную прописку, и внимательно, трепетно и бережно просматривали, попутно старшие всегда что-то объясняли и рассказывали младшим. Каждую страницу этого альбома, каждую фотографию знали и помнили наизусть: все довоенные снимки, изображавшие то время, о котором дети знали только по рассказам отца и матери, казались настолько родными, что ощущение того, что в альбоме существует своя собственная, внутренняя, сказочная жизнь, было вполне реальным. Откроешь страницу и вот, ты погружаешься в этот особый мир, мир пропахший запахом старого картона, папиного ядрёного клея и нескольких засохших цветков, уютно примостившихся когда-то между страницами, мир воспоминаний, фантазий, счастья и трагедии, мир Первой мировой и Отечественной войны, мир Крымских санаториев – дворцов, мир пионерских лагерей советского счастливого детства и мир профсоюзных коллективов родительской работы – мир огромной семьи.

На одной из самых первых страниц этого альбома немного вызывали удивление две совершенно одинаковые фотографии– близнецы, на обеих был снимок площади с памятником Тарасу Шевченко в г. Харькове. Конечно, дети знали, что мать до войны жила в Харькове, а отец учился в Москве, его сокурсник, родом тоже из Харькова, заочно познакомил их и они почти год переписывались; ещё дети знали, что первое свидание произошло именно у этого памятника, но наличие двух этих фотографий на одной странице было по меньшей мере странным и совершенно непонятным. Тем более, что ни отца, ни матери, ни вместе, ни порознь на фотографиях этих не было. А поскольку большинство фотографий были приклеены на свои места отцом ещё до рождения детей и жили там всегда, то и наличие этих близняшек никогда не обсуждалось, подумаешь на мгновение об этой странности и тут же забудешь – есть и есть.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Назад к карточке книги "Дом, который снесли"