Текст книги "Непряха"

Автор книги: Наталья Готовцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Наталья Готовцева
Непряха

Айан устал от постоянной качки и беспросветной водной глади. Если бы от рождения он не обладал крепким желудком, ох и намаялся бы. Вон худосочный дьяк Посольского приказа – доживет ли до конца плавания? Чалдоны его обихаживают, дежурят поочередно по ночам. Им надо его сберечь во что бы то ни стало, а то осерчает государь Иван Васильевич, и будут всем родом на колу сидеть да воронье кормить. Лютый тойон у нуучча[1]1
  Тойон у нуучча (якутский) – господин (царь) у московитов.


[Закрыть]: московиты ходят все согбенные, друг перед другом шапки ломают. Мутно у Айана на сердце: привело его скитание к страшному люду, разбойному, и пуще – несет в заморские дали, да не по его прихоти, и теперь уж ничего не поправишь. Более четырех лун тянется путешествие в иноземную страну англицкую. Сибиряки-купцы все шепчутся с посольскими московитами: развалится ли их мероприятие, дойдут ли до неведомых островов, или же Московская торговая компания так на грамотке писанной и останется. Пугает их и неспокойное море. Немчуру что ни спроси – один ответ: «О, ес, ес, да, да, Лондон, кароший товар, ви оставайся довольно!»

Айан отпил из кожаной баклаги соснового отвара, облизал зубы: хорошо помогает от морского скорбута да и посольскому дьяку Осипу живот укрепляет. Расставил пошире короткие ноги в штанах-торбасах из кожи лося, достал хомус[2]2
  Хомус (якутский) – варган, древний музыкальный инструмент народов Якутии.


[Закрыть] из деревянной коробочки (всегда висит на шнурке на шее) и, раскачиваясь в такт морю, завел заунывную мелодию. Звуки инструмента успокаивали его и попутчиков. За ворот парки задувал холодный ветер, обжигая его крепко сложенную коренастую фигуру, но он будто и не замечал. За год с малым лишком у московитов навидался он всего такого, что уж побыстрей бы ноги уносить, а вот уйти от них оказалось не так-то просто.

Глава 1. Пересечение троп

Айаном – странствующим путником – прозвали его оттого, что с малых лет уходил бродить по тайге. Дед обучил его всем премудростям леса, и сидеть дома, помогая по хозяйству да хвосты телятам крутя, Айан почитал делом зряшным. А тайга и прокормит, и оденет, сил даст, в зиму согреет, летом остудит, если блюдешь ее законы. Не по нраву ей дрянные и шумные люди: погубит, оборотится голодным волком или шатуном, проглотит – не поперхнется. Дед его был из старой тунгусской семьи, живущей с незапамятных времен на берегах Пеледуя, а жену взял из народа саха. Красавицу со жгуче-черными волосами до пят встретил случайно на вылазке в Хангаласский улус, украл и увез в свое стойбище. Семья быстро разрослась: четверых родила Туора Кыыс, сына им Небеса подарили последним – отца Айана. Все в ней, и мужчины, и женщины, славились не только богатым стадом оленей, но и промысловой удачей. У Айана тоже одни сестры, а с женщинами на земле сидеть тошно – как стукнуло ему шестнадцать годков, ушел от родного леса в дальние края. С брааскаями[3]3
  Брааскай (якутский) – бурят.


[Закрыть] до Каменного пояса не раз хаживал, а с малыми отрядами кипчаков Кучум-хана достиг границ Московского царства. Так, спустя шесть лет странствований, повстречал Чуумпу[4]4
  Чуумпу (якутский) – тихий.


[Закрыть] Кудеяра – Айан эдак прозвал для себя атамана Кудеяра Тихонкова. С ним походы стали интереснее: земли новые, дивные, но и опасные. У рубежей Московского царства бродило много разного люда. Были среди них и гулящие с захребетниками, и служивые отряды казаков в обережении границ от злых супостатов, и все кормились как за счет набегов на порубежные ханские селения, так и разграблением ясачных волостей. Шибко далече увели ноги Айана от родной тайги, да и пересеклась его тропа с народом отличным, с диковинными обычаями и повадками, по внешности ни на кого, ранее встречавшихся, не похожим. Ему просто стало любопытно, вот и пошел с отрядом атамана.

Атаман Чуумпу был человек знатный, огромного роста, лихой и дерзкий. Вырос в ханском Крыму – от того его кликали татарином и более о нем ничего не ведали, будто атаманом и родился. Хотя еще баяли, что оберегает его нечистая сила, бабка у него – ведунья. Брехня ли, нет ли, но верили многие. Сам он о себе говорил скудно, несмотря на свою мощную стать, говорил тихо, медленно, почесывая пятерней густую бороду, как бы каждый раз обдумывая следующее слово. О нем, о его несметных уловах, разбойных удачах слагали байки его соратники. В походах богатые, забитые до отказа обозы тянулись за конными седоками длинными вереницами.

Тихонков к приставшему чуть менее года назад к их сотне охотнику проявил больший интерес, заметив как-то при объезде подвод у Айана одну занятную вещь – баклагу, которую тот называл симиир ихит[5]5
  Симиир ихит – кожаный сосуд.


[Закрыть]. Не содержимое сосуда привлекало, а горлышко: оно было отделано узорно вырезанным серебром. Было для Кудеяра диковинно: откуда такая богатая вещь у лесного человека? Этого тунгуса, именовавшего себя Саха, атаман взял в сотню, не раздумывая: соболей тот добывал, не повредив шкурки. Таких охотников-мастеров особых дарований редко встретишь. Хороший мех ценится московскими купцами дороже, да и ко двору с таким даром не зазорно явиться. Кудеяр слыхивал от татар Сибирского ханства, что за их землей на северо-востоке близ моря Бай-Куль живут кочевники – бураты. И среди них ходят сказки про черное племя нелюдей, селятся они восточнее и на севере, на берегах огромной полноводной реки, а называют ее Река мертвых. Гуляют байки, что это и есть сторожа ледяных просторов, самые злые воины и самые умелые охотники Эрлэн-хана. Бога мертвых бураты боятся меньше, чем тех мест. Стращают: кто ступит туда, найдет только смерть, да самую лютую – от жгучего ветра, от стужи или станет кормом для голодного зверя. Демоны холода не попустят путнику найти обратную дорогу домой, а ежели кому сподобится вернуться, жития ему не будет – вскорости сам умрет и весь свой род проклятию подвергнет.

«Токмо не похож этот саха на воина. Ловок, сметлив, живуч, в охоте удачлив, энтова не отнять, но не вояка. Демоны ледяного полона – байки, не боле. Едва ли охотник – нечисть-оборотень, чушь несусветная. Судя по всему, пришло время самому обстоятельно дознаться», – так дорогой размышлял Кудеяр.

Уже пришла осень: пора или возвращаться на службу к границе, либо осесть на зиму в городище, в своем скрытном от чужого глаза месте. Да только невмоготу казаку бока отлеживать, да и не того характера атаман. Кудеяр тщеславен, своекорыстен. Ему надоело заниматься мелкими для его живого ума делами, ему бы поход большой, честью себя перед государем выказать, да и осуществить заветную мечту – самому князем заделаться.

– Клич до меня Сахатого. Как слезу с коня, пусть подойдет, – призвал есаула Кудеяр.

Тот нехотя развернул своего скакуна, воротился в хвост обоза – вострый промысловик был назначен на замыкающей телеге наблюдателем.

– Саха, Кудеяр кличет на беседу. Велел, как сойдет, чтоб ты подошел к нему, – сказал и, не дождавшись отклика, стеганул коня, ускакал обратно.

Есаул Фрол Удатный сторонился сурового охотника, сколь бы ни был лих, но, как юнец, робел под острым взглядом Айана: зыркнет из-под скошенных век, как сквозь прожжет. А тут еще нож поблескивает в руке. Скуластое лицо Айана с гладким невысоким лбом забронзовело за лето на ярком солнце, оттого более резко выделяло его среди кудеяровцев, несмотря на небольшой рост охотника. Глядел он завсегда открыто, с достоинством, ведь он вольный человек, как и казаки. Помыкать собой не давал, не служивый, держался со всеми на равных. На призыв атамана откликнулся неспешно, вложил нож в ножны, убрал в торбу деревянную заготовку под новую коробку для хранения хомуса. Старая уже не годилась, треснула, да так, что не поправишь. Резво соскочил с телеги, двинулся в голову поезда бесшумно, но быстро. Присел рядком с атаманом на упавшее вдоль тропы дерево. Распряженный скифский конь главаря щипал траву недалече, тряся золотисто-рыжей гривой, при этом серебряные бляхи и колечки на болтающейся уздечке стройно позвякивали.

– Звал, Кудеяр?

– Да, охотник. Разговор есть. Все хочу расспросить: как далече ты ходил, пока не прибился ко мне? – Кудеяр жевал ягоды, зачерпывая пригоршнями из туеса и пытливо глядел на Айана.

Айан насторожился, но не показал виду, блеснул черными глазами на Тихонкова, разглядел одно любопытство. Было время, чтоб изучить повадки нуучча – ныне охотнику несложно по их очам определять, что те замышляют или чувствуют. Цвет их глаз менялся от радостного иссиня-белого до яростного темно-синего.

– Что тебе моя баклага? Тебе отвар не нужен, не хворый.

– Сахатый…

– Саха, – перебил его Айан.

– Саха, значится, Саха, – ухмыльнулся атаман. – Занятный ты. Смотри-ка, унюхал, что меня манит. Баклага у тебя шибко богата. Ты не ушкуйник, не тать, скрытничать тебе незачем, вот и расскажи, как она к тебе попала. Если ты со мной открыт, и я тебе поясню свой интерес.

– Эта симиир ихит еще дедова, а серебряный набалдашник отец вырезал. Символы здесь говорят, это не просто рисунок. Оберег мой. Не отдам, – охотник улыбнулся по-детски лукаво.

– А мне и не надо, своя есть, – атаман отложил туес, снял с пояса баклагу, встряхнул и сделал глоток. Прополоскав рот, сплюнул.

– Ты вот что разъясни: откуда металл в ваших краях? Кто завозит, с кем торгуете? На мех меняете? – глаза Кудеяра выражали неявный интерес.

Айан принял это за пустое любопытство и не смекнул, что совершает роковую ошибку: начистоту выложил, где да что, да как добывают, как обрабатывают, рассказал, что юшманы – доспехи воинов саха легче, виданных здесь. И думая, что заявляет свою полную независимость, вынул увесистый кожаный мешочек и явил желтый песок с небольшими самородками. Тихонков аж языком зацокал, весел стал, в глазах блеснули искорки: тебя ко мне сам диавол послал!

Глава 2. Умыслы и чаяния

– Что за погоня, атаман, и по что всех вящих собираешь, окромя мя? Как мальчонку, гонишь? – сотник Заворуй крепил ремень на кистень атамана и бил так отчаянно, что ручка вот-вот лопнет. Кудеяр вырвал у него рукоять и ловко, слегка повернув кисть, стукнул булавой по колену Заворуя, тот заскрипел зубами.

– Слушай сюда, – зашипел Тихонков, – тебе сказано – действуй! Уведешь обозы со своими казаками до топи, удатниковских приставляю тож к тебе до поры до времени. На подходах к топям вас встретят, укажут тропу. Встанешь городком до лета. И чтоб тихо сидели, не забалуйте мне там! Головой ответишь. Услыхал? Или еще раз растолковать? – скалился Кудеяр, оглаживая золотые бороздки на булаве.

Сотник отступил, но атаман завернул руку за спину и сунул кистень за пояс.

– Да кто ж встретит? – буркнул сотник, уже не смея поднять глаз.

– Кто, кто… Дед Пыхто.

Ни с того ни с сего атаман, после того как долго толковал о чем-то с охотником, велел лагерем разбиваться, раскладывать костры. Встали на короткий привал, а вышло, что на ночлег. Созвал сбор и объявил, что обозы далее на зимний постой вести будет Заворуй, остальным разделить по-честному добычу, распустить казаков до весны – пусть вертаются служить близ границ или зимовать кто куда. Часть избранных малым отрядом с самим Кудеяром во главе пойдут на Москву. Мужики разошлись по своим обозам, а Заворую велено было остаться для наказа. А выбор оставаться ему с обозом выпал из-за Дуньки. Заворуй, похрамывая, вышел из шатра, поковылял было к своему обозу, но Кудеяр окликнул:

– Ты с Айянкой в ладах. Скажи мне, пошто он меня каким-то Чуумпу честит?

– На его тарабарском что неголословный ты.

«Здесь этот шайтан почти точно определил, молчание – мой оберег», – нахмурившись, заметил про себя Кудеяр и отпустил сотника.

– Ступай, распорядись по обозу, а опосля разрешаю малость попировать на посошок.

Сотник, прихрамывая, доковылял до постоя.

– А ну слазь! Неси зелий, – Заворуй завалил свое грузное могучее тело на подводу и двинул кулаком в спину спящую брюхатую девку.

Та сползла с воза, оправила сарафан и, натягивая опашень[6]6
  Опашень – старинная женская верхняя летняя одежда.


[Закрыть], проворчала:

– Ты чаво сердит так? – потом запричитала и начала стягивать с Заворуя сапог. – Ой, чаво это? Стряслось что? Дай гляну.

– Не шуми ты. Велено на снег садиться[7]7
  На снег садиться – зимовать.


[Закрыть], людей городком ставить. К Бабуне отсылает, к ведьме старой. Застрянем теперича на топях, – приглушенно бася и тяжко вздыхая, он закатал штанину.

Ушибленное колено опухло, начало багроветь.

– А так я рожоха, – радостно, как новость, объявила Дуня.

Заворуй ворчал, но на жену стал поглядывать ласковее.

– Нам с тобой к лучшему. Ты, Воруюшка, не серчай, все сладится. Кабы так не нать, чаво бы отсылал? – она взяла крынку с медом. – Подставляй ладоши.

– Чо эт в ладоши, лей в чашу, – удивился Заворуй.

– Вот дурень, – Дуня улыбнулась. – Рану оботри. Пойду Аянку враз приведу, он живо тебя починит, – огладила выступающее брюхо, перекрестилась на свои мысли, засеменила к мужикам у костров.

Кудеяр, оставшись один, начал обдумывать дальнейшие действия: «Сахатый, Саха не скумекает, зачем я ему расспрос учинил. Проглотил, что интерес мой ремесленный – из металла узоры ваять. Походы уже де надоели, и хочу я осесть. На Москве открою кузню искусную. Народ там охоч до затейностей, вот и удумал себе такое занятие. Он нас за разбойный да за темный люд держит, приглядывается еще. На набеги не ходит, не это его интерес, равнодушен Саха к поживе. Корысти в нем совсем нема. А что я пойду за добычей глубоко на восток, даже не попустит до мысли. Да и что он мне? Не препятствие. Ну и мертвое царство! Вот, значит, какое несметное добро стережет басурманское божество Эрлэн-хан. Охотника задача – провести меня в тридевятое царство-государство к золотым россыпям. А как подвигнуть его на это – скумекаю, а там и с ним порешим. За Каменный пояс ходить не впервой, мои казаки – люд выносливый, тепелый, – думы его крыльями к небу, к яркому солнцу затрепетали, чуял ведь завсегда, что судьба одарит случаем. – Сибирских купцов обойти дельно выйдет. Эти чалдоны захапывают Сибирь, крепко засели, обрастают корнями, но на Мертвую реку ведь не ходят. Их Кучум да Ахмед-Гирей не чествуют. А я с ними общий язык наладил, подсобят. А как братца вестью обрадую! Даст, даст добро, снабдит поход – это ж свой металл, золото свое! Удачу ухватить и держать крепко, чтоб ни одна собака не пронюхала. Какая партия! Ох, и великое дело наклевывается, ажно дух захватывает», – волновался Кудеяр. Выпив квасу и немного успокоившись, достал из сундука бумагу, распрямил лист на колене, начертал что-то, свернул и запечатал.

Сентябрьская луна висела высоко, светила ярко и весело. Айан сидел под раскидистой елью у костра, перетирал густое варево – готовил на утро припарку для колена Заворуя. Стан уже спал, храп да сонная хмельная невнятица время от времени нарушали тишину. Тут вострый слух Айана поймал еле различимый звук шуршащих шагов, охотник насторожился: кому понадобилось красться? Аккуратно отложил чашу, чтоб не брякнула, по-кошачьи прыгнул за дерево, чуток раздвинул густые лапы, пригляделся – темная тень, выбирая неосвещенные места, быстро крадясь, передвигалась прочь от лагеря. Айан двинул следом. Человек, дойдя до развилки двух троп, нагнулся к копытам привязанного коня и обмотал их тряпицами. Потом разогнулся, ловко вскочил в седло, оглядываясь повертелся на месте, стеганул по крупу и ускакал прочь. Кто-то тайно покинул лагерь. Наблюдательный охотник, несмотря на кромешную тьму, узнал во всаднике Фрола Удатного: не тяжко было определить, выдал себя повадками. Айан вернулся в лагерь, пошел было будить Заворуя – упредить, посоветоваться: а вдруг худое замышляется. Фрол всегда вызывал у Айана смятение – склизкий какой-то, от такого лукавого подлости и подвоха только и ждешь. Но тут завидел, что в шатре Чуумпу Кудеяра горит свеча, огромная грозная тень атамана падала на стенки. Не почивает, ходит взад-вперед, оглаживая лапищей бороду.

«Да ведь и Фрол крался со стороны шатра, знать, вот чей тайный посланец», – догадался охотник и рассудил погодить. Поспешные выводы могут быть неверными, лучше дождаться дальнейшего развития событий. Повернул обратно к огню, подкинул малость хвороста, поднял чашу, накрыл варево тряпицей, сверху прижал камнем – до утра даст сок, для припарки хватит. Сам расположился рядом с костром, подстелил под себя оленью шкуру, накрылся мешковиной: ночи уже стояли студеные. Тут же заснул.

С утра, кто до болот на зимовку, оживленно собирались в путь, прощались с теми, кому выпало возвращаться на службу. Порешили, что в дорогу лучше плотно отобедать, а на заутреню перехватить скудный провиант на ходу – сухую корку да портошное молоко, разбавленное водой, и то довольно. Опушка, где стоял лагерь, была почти вся усыпана золотой листвой, местами горела багряными листьями кленов. Солнышко еще теплое – греет, но не обжигает. Мошка да комары сошли, не досаждают, можно и на травке поваляться. Краски осени мерцали разноцветьем, даря взорам путников лепость и безмятежность, вызывавшие желание напевать. И мелодичное женское многоголосье не заставило себя ждать. Как же затейно звучат бабьи голоса, душе отрада – песнь льется, будто плетутся нежные кружева.

Баб в обозе было мало, из молодух да замужних только заворуйская Дунька. Остальные бабы из челяди, отбитые или захваченные из приграничных ограбленных поселений. Держались в атаманском отряде кто для стирки, кто для штопки или выделки шкур, в общем и целом, для обихода немудрящего походного быта казаков. Они другой жизни-то и не знали, с малых лет в полоне: то у турков, а то и у своих. Им была только в радость весть, что походов до лета более не будет. Оттого все находились в добром, шутливом настроении. Мужики подтрунивали над самой старшей женщиной. Смеясь, отталкивая друг друга, вышагивали пред ней гоголем.

– А ну-ка, Митрофановна, кого из нас в женихи берешь?

– Бери казака с Дону – проживешь без урону! – реготали, пытаясь ущипнуть.

Митрофановна отмахивалась.

– Вам бы, дурням, токмо венцом грех прикрыть. А я уж была под венцом, и дело с концом. Вы ж ни в Бога, ни в черта не веруете, одной мамоне поклоняетесь. Тьфу на вас, оглашенные, очи б мои не видели, – сплюнула, перекрестилась и добавила удивительное. – Из вас всех токмо один мужик.

Казаки подбоченились, уставились, гадая, про кого это она.

– Аянка Сахатый! Вот всем бы такого добытчика, повезет же какой-то девке! Одна досада, что басурманин.

Казаки хором прыснули, а один, молодой, лопоухий, улыбаясь во весь рот, выдал:

– Ой, бабоньки, кто с басурманами срамится, тот не на небо попадает, а прямо черту в гузно!

– Ай, ты, безбожник полоумный, срамник, видать, уж побывал там! Вишь, бабоньки, еле его из чертова гузна за уши вытянули!

Тут уж все перегнулись пополам со смеху, хватаясь за животы, и лопоухий с ними, не разобиделся.

Айана бабы привечали, помогал он им много. Шустрый да умелый. По нраву пришелся им немногословный молодой охотник с добрыми глазами, это он с мужиками суров, а средь них масленый. Лес ему как дом родной, ничего не страшится. Диву даешься: поговаривают, что он своим ходом шел с востока из-за дальних гор, перемахнул через Каменный пояс и в Диком поле присоседился, выучился говорить по-русски быстро да справно. Это в Стыдном городке сказывали, что с женами казаков, которые турчанки, болтал на их языке. То ли сродичи, то ли бывал в тех местах, откедова родом черноокие казачки. Они-то его и поднатаскали. Обозные бабы поначалу сторонились: бес его знает, к пришлому завсегда опаска, а теперь расставаться с ним печально, на зимовье с ним жилось бы сподручнее да легче. Бабы на прощанье даже всплакнули: даст Бог, милок, свидимся.

Охотник помогал уложиться Дуньке, а сам все поглядывал на атаманский шатер, не воротится ли Фрол. С зорьки караулил. И тут Кудеяр выглянул, кликнул пацаненка – сирота прибился к ним летом, смышленый мальчонка, его Дунька приветила, жалостливая больно. Атаман дал ему задание срочно сыскать якобы пропавшего куда-то Удатного. Айан затянул большой баул узлом, поднял с травы, уложил в подводу. Заглянул за телегу, там на травке в тенечке пристроилась заворуйская подруга.

– Дуняша, отойду. Принести тебе киселя? – Айан махнул в сторону костра, будто попить да перекусить собрался.

Девка смешно пыхтела, надувала раскрасневшиеся щеки, морщила белый лобик – усердно мяла в ступке корешки да травы, училась по подсказке Айана делать настойку от всех хворей. Рыжие прядки выбивались из-под платка. Дунька оправляет их и дальше мнет, приговаривая: «Колдуй, баба, колдуй, дед, колдуй, серенький медведь». Дите еще совсем.

– Шагай, опосля я сама к бабам пойду.

– Ты б шкурку под себя подложила, земля к зиме соки в себя собирает, побереглась бы.

Отмахнулась, не поднимая головы.

– Припекает же, и так сопрела.

Айан чуток для вида повертелся у котлов, шмыгнул в рощу, куда двинул по указке баб мальчонка, и, не показываясь, стал наблюдать. Оказалось, есаул спал в том же месте, откуда скрылся ночью, только конь стоял на высоких тонких ногах уже без тряпиц. Пацаненок потрепал боязливо спящего за плечо.

– Дяденька Флол, а дяденька Флол, плосыпайся, атаман послал за тобой, велел слочно сыскать, – ойкнув, шарахнулся – завидел, что есаул, резко встрепенувшись, рванул рукой к ножнам на поясе.

Фрол, разглядев пацана через сонную пелену, откинулся обратно на подстил, потянулся.

– Чего тебе?

– Атаман тебя кличет, селчает больно.

– Серчает, говоришь, ну-ну.

Удатный присел, хлебнул из баклаги, тряхнул головой, поднялся и пошел следом за мальчонкой, по пути шикнул на него и велел у баб раздобыть какую-нить снедь для него. Айан, держась на расстоянии, прокрался к палатке атамана, залег так, чтоб незаметно для чужих глаз можно было прислушаться к разговору внутри. Не было бы нужды рыскать, тошно самому, но что-то внутри гложет, решил: ежели ничего худого сейчас не услышит, бросит разнюхивать – зачем в чужие дела лезть?

– Где шастаешь? Обыскался, – прошипел Кудеяр, хмуро глядя на есаула.

– Да, малость вчерась перепили браги, вот сон и сморил, – виновато склонив голову, Фрол переминался с ноги на ногу.

– Смердишь за версту, – Кудеяр брезгливо поморщился. – Сколько тебе говорено, какой пример казакам являешь, вконец расхлябались. Выдеру перед всеми да разжалую. Заносишься, Фрол, своевольничаешь!

Айан не поверил своим ушам. «Эх, Фрол, горазд врать. Не пил ты с мужиками, подливать – подливал им, прибаутками забалтывал, но сам не пригубил даже. Вот только проснувшись, хлебнул, и то чуток. Похоже для обманки, тяжелого душка. Понять бы, от верткой натуры почем зря хитрит иль с каким умыслом», – размышлял охотник. И остался дальше подслушивать.

– Дык, застоялись. Устали все, сколь уж без лихого дела бродим, им на зимовье садиться как мука смертная. Вот малость на прощанье и поякшались, потолковали, успокоил их чуток. Этих бесноватых усмирить надоть? Надоть. Да и Заворуй просил подсобить. Сам знаешь – без драки и рубиловки эти черти дурнеют.

– Заворуй без тебя управится, он с ними сахарничать не станет, – уже спокойнее произнес атаман.

За есаулом тут правда – своих головорезов ему ли не знать.

– Ладно, к делу. Сопроводишь обоз до тропы ты, ибо боле никто не ведает. Но сам только до дядьки Кузьмы. Ему накажешь весть их до Ведьминого зимовья, как укажет Бабуня, впредь с ней пусть сговорится. И самому ему тож там зимовать для пригляду не излишне. И вот еще… – полез зачем-то в сундук. – Передашь записку от меня и ларчик. Это для Бабуни. Пусть поклонится от меня, – вытянул малый ларец и вручил вместе с бумагой Фролу.

Тот молча кивнул, ларчик бережно обернул поданной мешковиной.

– Опосля окольным путем поскачешь в Тулу, к тамошнему наместнику Георгию Ивановичу, передашь ярлык.

Тихонков подал есаулу металлическую пластину с нацарапанными на ней какими-то знаками.

Удатный сунул ее за пазуху.

– Пускай боярин незамедлительно отправляет гонца, да он сам сообразит. От меня в дар ему соболей дашь. Сам же обождешь нас в городище. Да смотри мне, не по дрянным девкам беса тешить, а для приготовлений снаряжаешься. Найдешь постоялый двор в тихом месте со сговорчивым хозяином, чтоб, когда прибудем, ни одной божьей твари вокруг. Без душегубства! – пригрозил кулачищем атаман. – Нам чужого призора привлекать не надобно. Зайдем мы через Никитские ворота, крутись там недалече, у Тайницкой башни, да не особо мельтеши. Монет захвати, чтоб с лихвой хватило, ныне все кругом охочие да алчные. Все, ступай, обозных подхлестни, не мешкая, трогайте в путь, – хлопнул по плечу и ласковее добавил. – Знаю, не подведешь. Затея наша нешуточная, потому будь настороже. На твое острое чутье и что блажить погодишь – на это уповаю. Как сговорюсь с государем, разъясню, дивиться будешь. Обстряпаем дельце – сами князьями сделаемся, и уж никто нам не закон и не указ будет, в волю потешишься на свой лад.

– Да, ты, атаман, зело закрутил. Меня, грошового смерда, да в князья! – азартно заиграли темные глаза Фрола.

– Извилиста судьбинушка, от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Вон на Москве обживаешься, то-то еще будет! Не умаляй чести своей новгородской. Что захудал твой род, тому есть причина и виновник, точнее были – ты воздал псу поганому то, чего он заслуживал. За это и жалую. И за сметку, даже такому удачливому, как ты, без нее, что без ума. Верую, задуманное сбудется.

– Бывай, Юрий Васильевич, служил и послужу еще верой и правдой. Все исполню, как велел.

Айан из услышанного уразумел одно: Фрол умолчал о ночной вылазке, а Чуумпу Кудеяр явно не ведает, что его есаул, не спросясь, отлучался. «Темнит Удатный. Довести до атамана али нет?» – вот что тревожило думы охотника. Но тут еще одна оказия, мозголомка: «С чего это Фрол обратился к Кудеяру чудно как-то, что за Юрий Васильевич? С затеей вроде как понятно – осесть на Москве, а что тут уж важного, не ясно. Говаривали, что законы у московитов суровые, может и статься, что не всем разрешено обзаводиться в городе домом. Да как же тогда Фрол, чем он заслужил?» Не стал более ломать себе голову Айан, в дороге что-нибудь придумается: сколь веревочке ни виться, а конец будет.