Текст книги "Барыня"
Автор книги: Наталья Бочка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Глава 5
Было одно, не слишком приметное для города обстоятельство, о котором если бы не случившееся по этому поводу событие, мы бы даже не упомянули, так всё хорошо и ладно, в городке том складывалось.
Дело было вот как. На одной из окраин уездного города К, располагались деревянные бараки, для этапированных каторжных, что по той или иной причине перемещались от города к городу. Направлялись они на строительство, будь то дорог, или на рубку леса, или ещё для какой государственной надобности, чтоб в полях не ночевать, строились по-над городками бараки. Так как стояли они в большом отдалении, от жилых построек, то никоим образом на жизнь горожан не влияли. Многие годы в городке, о таком обстоятельстве мало кто заговаривал. Иные даже не знали, что там, с западной стороны окраины находится.
Но в конце апреля случилось событие, которое не только заполонило город слухами, но ввело горожан в состояние молчаливого страха. По крайней мере, на какое-то время.
Обычно случалась колонна каторжников где-то раз в месяц, два. Нечасто. А если кто встречал по дороге в город такое обстоятельство, тот поскорее старался его оминуть. Мол, негоже человеческой болью любоваться. Случались правда и любующиеся, но таких мало. Так вот, пришла в тот месяц колонна и на какое-то время в том бараке застряла. То ли путаница получилась с отправкой, то ли задание сменили и теперь, назад нужно было возвращаться. Задержалась колонна, сначала на неделю, а потом вторая пошла. И вот, на второй неделе, случился в городке большой переполох.
На рынке мальчишки кричали, бегали, размахивая местной газетёнкой:
– Каторжник сбежал из-под ареста! Каторжник! Каторжник в городе! Каторжник! Кандалы снял и убёг!
В придачу ко всему, солдаты прочесывали город в надежде отыскать беглого. Стучали в дома, в избы. Весь народ всколыхнулся по такому необычайному поводу. И хорошо бы если нашли. Так – нет же. В округе обыскались, но даже следа беглеца нигде не было. Сгинул, пропал.
То да сё, пришла депеша отправляться колонне в В., пришлось выдвигаться. Наказано было местным жандармам, не терять бдительность и дело поиска продолжить. Уже тем самым, что каторжника отыскать так и не удалось, народ городской был напуган до такой степени, что теперь в каждом незнакомом обличье всем без исключения – каторжник виделся. Бывали доносы. То на одного укажут и его к разбирательству притянут, то на другого. А если человек вдруг без документа оказывался, по какой причине, то и вовсе могли задержать на дознание, пока кто-то о нем не кинется и не докажет.
Неразбериха началась в городе совершенная. Людей порой на улице хватали да в участок вели. А город слухами всё больше распалялся, всё сильнее. Ежели, какое происшествие, или не приведи бог, преступление всё на каторжника валилось. Мол, всё он ходит где-то, прячется.
А дворники сильнее всех старались, как кто чужой в поле зрения появиться, так тот давай в свисток свистеть. Много раз ошибка выходила. Извиняться приходилось по вине бдительных дворников, но с другой стороны чего извиняться, ежели не преступник, докажи кто таков.
Так прошла неделя, другая, а разговоры о каторжнике беглом всё не затихали. В доме у Варвары всякий день тётку слышно:
– Марья, ставни проверь два раза, как закрыла. Не то придёт каторжный, влезет в дом не дай-то бог, – кричала тётушка на служанку, – Господи спаси, помилуй, – быстро крестилась она на образа, – когда ж поймают его окаянного, ведь весь город всполошил ирод. Не то, по улице пройтить страшно. Я как иду на рынок, так во все стороны озираюсь. А то, знай, выскочит с топором, да прибьёт.
– Вы бы не нагнетали, и так спать страшно. Полночи всё лежу, прислушиваюсь, не лезет ли кто. Тут вы, ведь каждый раз подольёте. Что же других разговоров больше нет, как про каторжника?
– Что ж, лучше уж с опаской, нежели беспечно. А ну как ставенный крючок подденет? Что тогда?
– Не пугайте тётенька, я и так теперь боюсь в спальню входить. Темноты страшусь и на двор лишний раз выйти, а уж на улицу так и подавно. Хоть бы словили его уже, и то спокойнее было бы.
Так всякий день. Во время ужина и перед сном. Пугали друг друга, что действительно спать никто не мог в спокойствии. И вот такое, в каждом доме.
Часть 2. Каторжник
Глава 1
Дрожь в теле не прекращалась. С того злополучного дня когда тяжелый валун упал на ногу и раздробил палец, дрожь всё не прекращалась. Степан лежал на нарах, тело колотило так, что даже голоса сотоварищей, порой не доносились до его закостенелого от боли слуха.
– Э, брат, эдак и помереть недолго. Надо бы надзирателю сказать, что-то не нравишься ты мне. Совсем не нравишься, – услышал голос Иваныча.
А потом чувствовал, как поднимали его с заплеванных нар, несли за руки и за ноги куда-то вглубь, в темноту. Опустили на другие, совсем чистые нары, и всё затихло. Было только ощущение тепла и оживляющий ненадолго, запах свежего сена из туго набитого тюфяка. Здесь, вдруг стало легче. Свет попадал в небольшое оконце под потолком, казался чище, а воздух свежее. Взгляд прояснился. Степан покрепче завернулся в дерюгу и осмотрелся. Он был тут совсем один.
Нога болела нестерпимо, а кандалы при каждом движении напоминали об этой боли всё сильнее. Пришлось снова закрыть глаза и попытаться заснуть, чтобы хоть как-то унять боль. Но и во сне она заставляла тяжело дышать и стонать. Всю ночь он, то впадал в забытьё, то с новой силой чувствовал, как отнимается нога, мертвеет, и кажется сейчас отвалиться. Так промучился ночь.
Утром дверь открылась, вошел человек, гражданский вроде. За ним надзорный:
– Вот гляньте, – сказал он и откинул дерюгу.
Степан притворился спящим. Гражданский внимательно глянул на ногу.
– Т-э-кс, посмотрим. У-у. Нехорошо. Совсем нехорошо. А с железками этими придётся пока расстаться.
– Не положено, – возмущённо протянул надзорный.
– А что вы думаете в лазарет его с цепями везти?
– Какой там ещё лазарет, тут полечим и в дорогу.
– Вы верно совсем уже потеряли представление о том, что говорите. У него нога сгниёт, а вы виноваты останетесь, в том, что не уследили. Тут лечить его точно нет никакой возможности. В город нужно везти.
– Да вы что?! Народ пугать?
– Тогда до ближайшей тюрьмы нужно доставить. Тут никак не годиться.
Надзорный почесал затылок.
– Придётся тогда в город. Делать нечего.
– Не волнуйтесь, определим его в отдельном помещении, охрану поставим. Не сбежит. Но кандалы, голубчик, придётся снять.
Они вышли. Через некоторое время двое солдат, подхватили Степана под мышки и потащили куда-то ещё. Дальше он тоже не слишком хорошо помнит. Только так, местами. Как снимали кандалы, несколько раз терял от боли сознание. Как хрустели кости, и как рвал он, тут же, ещё не успев ничем набить желудок.
Мучения не прекратились и когда положили его на телегу, а она пошла по буеракам, подбрасывая и ударяя, хоть и было в ней навалено немного сена.
Остановились. Два человека в белом почти скинули Степана на носилки и понесли. Потом помнит, положили в ванну, наполненную теплой водой. Старая женщина мыла его жесткой мочалой и всё причитала:
– Ох, ты батюшки страдалец ты какой, ох и страдалец.
Лёжа там, в воде, он чувствовал, как наполняется тело другой, совершенно новой силой. Он давно забыл как это, лежать в ванной и чтобы тебя мыли. Это что-то из детства. Он чувствовал, как воскресает, и по крупице возвращается в тело жизнь. Как набирается сила. Степан расслабленно смотрел по сторонам, совсем не хотел двигаться. Обвис словно немощный, просто наблюдал за тем, что происходит вокруг.
Потом принесли его в белую комнату, где пахло лекарствами, а несколько человек смотрели на него, то ли с жалостью, то ли с опасением. Он не сопротивлялся, лежал смирно, может потому что ему казалось, что все они желает ему только добра. А когда на лицо положили ткань и он почувствовал, как проваливается в неведомое пространство, почему-то подумал – “Хорошо бы оказаться дома, потом, когда всё закончится”.
Очнулся тяжело. В голове гудело и плавало, вокруг звуки. Кто-то вскрикивал, кто-то стонал, бубнил. Но ещё он почувствовал – боли больше нет. Её нет, она ушла.
Степан осмотрелся. Рядом на койках лежат люди, похожие на обычных людей, не таких, каких он привык видеть последние три года. Это были простые крестьяне, горожане. Кто угодно, только не каторжники.
Нога перевязана. Не чувствуется почти ничего кроме тяжести в голове. А потом он увидел, как приближается женщина в белом. В руках у неё поднос. Она прошла мимо, в воздухе застыл аромат куриного супа. Степану сразу стало нехорошо. Захотелось вскочить, побежать за ней, схватить тарелку и умолять, чтобы она отдала ему суп. Но он лежал, только проводил женщину взглядом. Она присела на койку к человеку с завязанным лицом и поставила на тумбу поднос.
Степан вздохнул, сглотнул слюну. Вошла другая женщина с таким же подносом, приблизилась и ласково сказала:
– Пора обедать.
Глава 2
Три года в кандалах. В бряцающей при каждом движении, отвратительной, холодной, омерзительного вида конструкции. Когда он впервые всё это увидел очень близко, от ужаса на голове, зашевелились волосы. Он помнил совершенно точно. А потом, когда всё это надели на него самого, помнит, как плакал почти сутки, прежде чем заставить себя осознать, что теперь на десять лет это, то, что будет с ним каждый день, ночь, утром, вечером. Всегда. Сложно было принять, постараться объяснить своему возбуждённому от ужаса уму, что теперь так будет много лет и изменить ничего нельзя.
Прошло немало времени, прежде чем он научился жить с кандалами. Ни месяц, ни два, когда почти перестал чувствовать их тяжесть, приспособился, даже начал думать по-другому, так, как не думал тогда, когда на ногах его ещё не было кандалов.
Когда понял всю бессмысленность сопротивления. Почувствовал на собственной шкуре, что придумали всё это не дураки и избавиться от них можно, лишь по прошествии срока. Больше никак. И тогда Степан смирился, перестал об этом думать и стало легче, намного легче.
Потом, он уже с интересом смотрел на других, на новых осуждённых, которые также как он когда-то – не верили, также сопротивлялись, также свыкались, и успокаивались.
И вот, после самых тяжелых трёх лет, рабского, изнурительного, неблагодарного труда, трёх лет грязи, болезней, промерзания до костей, вшей и голодных обмороков, он оказался в лазарете, на чистой кровати, вымытый, вышкобленый, так неожиданно, чувствующий себя человеком.
В довершение ко всему, сестра милосердия принесла ему куриный суп. В это трудно было поверить, но очень легко ощутить. Почувствовать и представить, совсем скоро всё закончится. И то железо, которое всё ещё лежит там, у бараков, вскоре снова наденут ему на ноги и расклепают, чтобы на семь долгих лет сделать его инструментом, а не человеком.
А тут, вдруг приходит кто-то и говорит – пора пообедать.
Невероятно, нереально, придумано воспалённым сознанием, искаженным от боли умом. Он не помнит этого и уже давно не знает, разве можно просто вот так услышать, ласковое – пора обедать. Кажется, он уже давно забыл, в жизни есть что-то чистое, светлое, человечное. Он даже забыл, как пахнет куриный суп.
Несколько дней Степан в лазарете, ему ампутировали палец, но несмотря на это он чувствовал, словно попал в рай. С каторги, в белую постель. Всего за день этот валун, раздробивший палец, который Степан проклинал почем свет, переместил его в пространстве и бросил туда, где он надеялся оказаться меньше всего.
Ведь он уже почти видел сырую могилу где-нибудь в поле или в степи под одиноким деревом. Или под номером, на кладбище какого-то городка или деревни.
Но оказался здесь, где вокруг него ходили, о нём заботились, лечили, окружили вниманием. Ни один человек не сказал ему грубого слова, а не то чтобы ещё бить плетью или крыть последними словами. Все вокруг, сестры, священник и доктор, все они словом или взглядом старались даже помочь, поддержать своим участием. И ещё, он видел в этих взглядах словно бы напоминание того, что придётся вернуться туда, где он снова станет каторжником. И так страшно становилось, хоть кричи.
Прошел жар, который пару дней ещё держал в объятьях болезни, а потом стало отпускать. На перевязках Степан видел, как затягивается шов, как чиста и спокойна рана. Доктор сказал, пока совсем не заживет, будут держать в лазарете. Это успокаивало, но ненадолго.
Степан понимал, приближается неминуемое, то чего с каждой следующей минутой он боялся больше всего. Он готов был отдать ещё один палец и ещё один, лишь бы не уходить отсюда никогда, или хотя бы, как можно дольше не возвращаться туда.
Но время шло, нога заживала. Зачем обманывать себя, в конце концов, это всего только несколько дней вычеркнутых из семи лет которые остались.
И вот тут, в его покорившемся было правилам сознании, начинало пульсировать то, чего там, в браке он не мог даже представить. Побег.
Нет, представить можно. Но всю абсурдность того, что мог он сделать. В кандалах, в арестантской одежде, с наполовину выбритой головой. Это, конечно же, было делом провальным, совершенно нестоящим траты драгоценной энергии, даже ради свободы, ради мечты. Глупо.
Но тут, всё совсем не так. Если осмотреться, подсказки повсюду. Тут всё просто кричит и требует – Беги, Стёпа беги!
Каждый день и каждую ночь он мысленно готовил свой побег, обдумывал и старался представить, как всё будет. Хотя, что тут представлять. Уже с первого дня как Степан попал сюда, казалось, что охранять его не сильно хотят. Надзиратель, который был приставлен не очень хорошо выполнял свои обязанности и целыми днями крутился рядом с сестрами, а ночью спал так, что храп его раскатисто звучал по всему лазарету.
Лучше всего было уйти днем, когда все двери открыты и кругом топчется куча народу. Народ, что приходит к докторам, гуляющие вокруг больные. На ночь же, всё запиралось, любой звук мог быть услышан и привлёк бы к себе ненужное внимание.
Оставалось только ждать и наблюдать.
Глава 3
Стремительно надвигалась весна. Её дыхание врывалось в окна больницы, заставляло Степана придумывать разные способы побега. Но как не старался, ни силился представить, страх всякий раз сковывал конечности, не давал двинуться за порог больницы.
Ночами Степан спал чутко, прислушивался. Ночь, точно не подходила. Слишком уж тихо вокруг. Скрип коек и дверей, даже тихие шаги казались громогласными. А днем – страшно. Что если кинется кто-то вдогонку, поймает, тогда за пару шагов на свободу, три года каторжных работ добавят, только уже в Сибирской тайге.
По коридорам больницы Степан ходил с трудом. Еле-еле передвигал костылями всячески показывая окружающим, как нескоро ещё его выздоровление. Так старался что порой даже слишком.
Сосед по койке, пожилой слуга из небогатого дома, лежал с отрезанным на руке пальцем. Дрова во дворе колол, да так саданул, что оттяпал палец самому себе.
– Ведь с малого дрова, чуть не с налету раскалывал. Подбросил полено, топором тюкнул. А тут, маненька выпил и кой черт меня понес за топором. Чего я за него ухватился, сам черт не проймёт.
Максимыч, так он велел себя называть, Степана жалел очень, целыми днями у него про каторжные будни выспрашивал, что да как.
– Чего это милок, ты такого вытворил, отчего тебя аж в кандалы заковать пришлось? На убивцу вроде не похож, да и охраняли бы тебя не так, – он указал на открытую дверь, из которой виднелся надзиратель, о чем-то увлечённо беседующий с сестрой.
– У нас ведь за любое – в кандалы. Ежели политический то в ссылку. За злодеяние в кандалы, – отвечал Степан.
– Это ж какое такое злодеяние нужно совершить, чтоб на человека вот такое надели.
– Чтобы ни совершил всё одно туда. Ты хоть что сделай, хоть укради булку на рынке, хоть человека убей, всё одно одинаково накажут.
– Эй, ты не путай, не путай, не может быть, чтобы одинаково.
– Срок разный, за булку три года, за убийство двадцать или пожизненно.
– А ежели вот я…
– Да не нужно вам, не говорите коль не знаете. Там ведь не отдых. Не желайте такого никому.
И сестры что ухаживали за больными к Степану со вниманием. Даже доктор Семёнов Иван Савельевич, жалел Степана. А однажды, подслушал Степан, как тот с охранником разговор о нём ведёт.
– Как там наш каторжный, не скоро его за город везти? – осведомился надзиратель.
– Плох ещё, загноиться если без лечения. Пусть уже затянется, тогда и заберёте.
– Мне-то чего, я не против, а вот начальство интересуется.
– Погодите ещё, неделю точно, а может и другую.
– Так он уже две недели лежит, – неожиданно возмутился надзорный.
– Тебе когда палец отрежут, посмотрим сколько лежать будешь.
– Не приведи Господи такое, – перекрестился охранник и отошел от доктора.
Тот пошел дальше по коридору, а Степан снова ненадолго успокоился. Сам-то он понимал, как срок придёт – хошь, не хошь, лезь в кандалы. Ну, хоть крошечку ещё времени, хоть малость отлежаться, а там и бежать, дай бог, получится.
Думал он о том, что три года добавят если поймают. А если не поймают, так и семь уйдут. Рассуждать тут нечего, и так понятно. Сбежать то сбежит, но вот как сделать, чтобы не поймали, это уже задача. Ведь только он за ограду больничную зайдёт, всё – считай побег. Но, другого никакого выхода никак не видел. Либо иди снова в вонючий барак, либо беги не оглядывайся. А там уж – авось пронесёт.
Незаметно для других он собирал кусочки бинта. Заприметил у одного больного бритву. Решил, когда уходить будет, бритвой той завладеть, а то ведь, с половинчатой головой не следует по городам шастать. Одежду тоже приметил где взять – в гардеробной целый день дверь нараспашку. Мыла кусок припрятал. С пропитанием решил не возиться. Главное на волю попасть, а там, как-нибудь сладится. В уме уже множество раз всё сложилось. На рану поглядывал при перевязке. Замечал, как стянулась кожа по краям, вроде зажило уже, но доктор, молча посматривает, да снова бинтует.
Показалось даже Степану, что доктор взглядом намек даёт, мол, хорошо уже, можно. Как будто даже в разговоре подбадривает:
– Эх, тепло теперь, погода благодать. Солнышко землю ссушило, до новых дождей нескоро. Дороги хорошие.
И казалось Степану, именно ему эти слова предназначаются. Вскоре совсем понял, так и есть. Однажды утром на перевязку пришел, а доктор ему:
– Надзорный то приболел сегодня, а заместо него только завтра пришлют.
Вот и всё. Глянул Степан на доктора и говорит:
– Спасибо за заботу.
Тот обернулся, прислушался, и сунул в руку Степану коробочку небольшую. Взял Степан быстро.
– Иди уже, – доктор подтолкнул к двери, – с Богом.
Пришел Степан в палату осмотрелся, а того у которого бритва нет на кровати. Тут же к тумбе его подошел, открыл, вытянул бритву, в рубаху завернул.
– Что ты? – приподнялся Максимыч, – никак? Ах, ты… – и смолк догадавшись.
– Спасибо тебе Максимыч. Ты – человек, – глянул исподлобья Степан.
– И тебе Стёпа, Бог в помощь, – и отвернулся к стене, будто спит.
Прошел Степан по коридору, будто нарочно все кто был там, на него не смотрели. Зашел в гардеробную, а там прямо на виду одежда лежит. Штаны, сапоги, мешок. В несколько мгновений натянул всё, под картуз волосы спрятал и вышел из больницы. Осмотрелся, невдалеке гуляют больные, сестры с ними, и никто его не замечает.
Так и пошел, прихрамывая по дорожке. Быстрее, ещё быстрее. Из ворот вышел, оглянулся, никто не гонится. Только в окне доктор Семёнов стоит, вслед смотрит.
Глава 4
И пошел Стёпа дороги сапогами топтать. Сначала по улицам города, пугливо озираясь, но всё же стараясь не торопиться. А ну, заприметит кто, резкость в движениях, суетность во взгляде. Он шел меж домами, косился на окна, на двери. Всматривался вдаль, не стоит ли на углу полицейский, не топает ли навстречу дежурный.
Старался Степан не смотреть в глаза прохожим, чтобы не дай бог никто из них не заподозрил в нём беглого каторжника. Он придерживал рукой картуз, натягивал до ушей, чтобы шальной порыв весеннего ветра, не раскрыл преждевременно его страшную тайну. Так миновал несколько улиц, обошел заставу, двинулся примкнувшей к городу рощицей, вперёд, на волю.
Как из рощи в степь вышел, так смело зашагал, вдыхая воздух свободы, всё больше отдаляясь от людей, от кандалов, что так и не дождались его в свои суровые объятья.
Потянулись поля тёмными лентами, сколько хватает глаз – нет никого, ни одной живой души. А если покажется вдалеке экипаж или телега тут же Степан за буерак, или за дерево прячется. Лицом к лицу совсем не время встречаться. Кто его проймёт, что там в той телеге, может как раз вдогонку за ним людей послали.
У тихого озерца, что попалось на пути, разложил Степан все свои пожитки. Мыло бритву и коробочку, которую доктор дал. В коробке оказалась бутылочка со смесью какой ногу мазать, бинты, в тряпочку завязанный столбик монет. Сосчитал, три рубля получилось. Глянул Степан на эти предметы и так горько ему стало. Почему одни люди несправедливые, жестокие, а другие добрые и не желают зла.
Посидел, подумал. Потом разделся донага, да полез в озеро купаться. Зябко, но хочется дорожную пыль с себя смыть. Голову намылил, сбрил остатки волос. Гляну на себя в отражение на водной глади – не узнал. И оставил в том озерце малую толику себя. Казалось, с волосами этими уплывал страх и неверие, уплывало прошлое, какое не воротится никогда.
Собрал пожитки Степан и снова пошел. Чем дальше уходил, тем спокойнее было на душе, тем меньше боялся, а потом вовсе перестал осматриваться. За день пришел до какой-то деревни, что в сумерках завиднелась точками окон. Усталость уже заставляла озираться и думать о ночлеге.
Размышлял недолго, решил попроситься на постой. Вряд ли у них тут будут про беглого каторжника спрашивать. Ближе подошел, собаки забрехали, стукнул в окно крайней избы, хозяин выглянул.
– Чего надо? – кричит. – Иди прочь.
– На постой не возьмёте? – спросил Степан.
– Иди на другой конец деревни, крайняя изба. Там Авдеевы живут, к ним просись, они пустят.
Так и сделал. Пошел дальше, у крайнего дома остановился. Изба старая даже кажется немного покосилась. Из-под крыльца выскочила мелкая шавка и давай брехать.
– Ну, ну, чего ты? – Степан собаку позвал, подошла, приласкалась. Добрая.
На лай собаки, хозяин вышел.
– Кто тут, а ну не подходи, батогом перетяну, – грозно глянул дед, взял стоявшую у двери палку.
– На постой пустите, люди добрые! Мне бы хоть на сеновале отоспаться.
Присмотрелся хозяин, опустил палку.
– Иди вон, в амбар, там тепло не замёрзнешь. Вон, там колодец, – ежели напиться желаешь.
– Спаси Христос, – поклонился Степан и пошел куда послали.
Под утро услыхал, как скрипнула дверь амбара. Но шевелиться не хотелось, сон ещё держал в цепких объятьях. На сеновале было так тепло и свежо, что не хотелось вставать, поспать бы ещё хоть немного. Дверь снова скрипнула, видно вышел человек.
Проснулся Степан поздно, лучи солнца уже во всю прорезывали щели сарая и прыгали солнечными дорожками по глазам и лицу, щекотали, точно требовали подниматься. Потянулся Степан так, словно выгонял из себя всё, что было вчера, словно и не было той, вчерашней жизни. Полежал немного поразмышлял, пора дальше двигаться. Нужно из съестного прикупить, а то в животе давно ничего не лежало, только вода озерная, да с колодца.
Спрыгнул с копны сена, мешок прихватил, от соломы отрусился да пошел из амбара. На дворе дед возится, телегу чинит. Приподнять пытается, да колесо приладить.
– Здоровы будьте, – крикнул Степан, – помощь нужна?
– Подсоби, коль не жалко.
Подошел Степан, телегу одной рукой приподнял. Дед так и ахнул.
– Это откуда ж в тебе столько силищи накопилось?
Не скажет же он, что на каторге валуны в руку длиной тягал.
– От природы сильный, – ответил.
Копались с телегой долго. Дед умаялся, а Степан молчит, делает. Замечает, как хозяин косится.
– Голодный, небось? – обернулся дед, как дело окончили.
– Да, я хотел купить у вас что-нибудь поесть.
– Пойдём, нам старуха и без денег ужо накрывает.
– Не хотел я тревожить ваш дом.
– Чем же ты потревожишь? Я телегу с зимы починить не могу, а с тобой за два часа управились. Так что, это я тебя потревожил, а не ты меня. Идём.
Вошли в избу. Сухонькая старуха у печи суетиться.
– Вот Зинаида, привёл тебе. Нужно бы накормить человека.
– А как жеш, накормим.
На столе уже дымилась из горшка картошка, облитая маслом с жареным луком. На тряпице яйца и хлеб.
– Проходи милок, чем богаты, откушай.
Перекрестился Степан на образ.
– Спасибо, добрые люди. Не откажусь.
Сели. Дед с бабкой едят, Степана исподтишка разглядывают.
– Куда направляешься, али не секрет? – дед спрашивает.
– Я не знаю, куда точно. Работу иду искать в город какой или деревню, всё равно.
– А дом твой где? – старуха спросила.
– Нет у меня дома. Теперь нет.
– Да, дела, – дед на бабку смотрит, толкает на Степана косит.
– Кой тебе годок? – прищурилась старая.
– Двадцать осьмой пошел.
– Это как Лёшке нашему, Господи прости, – и старушка стала креститься скорее.
– А что с ним? – Степан откусил картофелину, запил молоком.
– Так в солдаты его забрали от нашей деревни. Одного единственного. Сыночка нашего. Все откупились, а нашего единственного забрали. Это теперь по гроб жизни не увидим его. Если только по ранению.
Какое-то время ели в тишине. Только в печи шкворчало.
– Оставайся у нас, – глянул дед. – Работы полно, пропитанием не обидим, денег у нас не густо, зато корова есть и куры, голодный не останешься. Хотя бы на посевную останься. Не справиться нам с наделом, старые мы уже, а батраков нанимать нет средств. А ты, если останешься, будешь у нас как сын, слово даю.
– К слову сказать, а документ у тебя есть какой? – бабка вмешалась.
– Нет документа.
– Без бумажки нельзя по дорогам бродить. Поймают и в острожную. Ни за что ни про что, а там доказуй, кто ты есть таков. Им без разницы что ты, что цыган, им всякий сброд собирать велено.
– Так сразу и в острожную? – Степан удивился.
– Точно говорю. Жандарм нонче злющий. Кого заприметят, так сразу и хватают. Виновен, аль нет. Ни имени, ни отчества не спросят. И сиди потом десять лет, ни за что, ни про что.
– Вам-то покуда знать?
– Так вот, когда бабка? – дед к старой обернулся.
– На Пасху, как раз было, – подсказала бабка.
– Во-во на Пасху, проходил один скиталец мимо деревни, его поймали, в острожную свезли. А он оказался обычный паломник, шел в монастырь помолиться. Вот и скажи. Они ведь ни Бога никого не боятся. Главное людей побольше собрать, да на постройку нового дворца какого пустить, или лес валить, тоже кто-то должен. А это всё-таки бесплатная рабсила.
Степан задумался, картошку жуёт, сам на деда с бабкой посматривает, а они на него.
– Так что ж мне, если утерял я бумагу. Вот дойду до центра, там обращусь. Выдадут новый документ.
– Э, ты пока до туда дойдёшь, так три раза сцапают. Оттого говорю, оставайся да живи сколь хочешь. Никто плохого слова не скажет. Деревня у нас хорошая, барыня душевная. К нам сюда почитай и носа не кажет. Молодая. Хорошая у нас деревня, что говорить.
Подумал Степан, поразмышлял, да и решил, чего по городам шататься, когда здесь и крыша, и еда, и люди опять же неплохие. А не понравится, уйдёт ежели чего.
