Текст книги "Душенька"

Автор книги: Наталья Аронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

В какой-то момент мы устали и немного вздремнули, не размыкая губ. Я проснулась от того, что горячие ладони Игоря скользили по моему телу, обтянутому аметистовым шелком, как ладьи по морским волнам.

Наша безнадежная любовная схватка закончилась, он понял, что штурмом меня не взять, что тут нужна долгая и искусная осада, теперь он пытался получить максимум удовольствия от того, что ему было доступно. Он нежно исследовал мою грудь, давно покинувшую тесный плен корсажа, и уделил немало внимания набухшим соскам, его руки находили такие изгибы моего тела, о существовании которых я и сама не подозревала.

Но все это было немного не то, мне было этого мало. Я слегка развела плотно сомкнутые колени, и его ладонь скользнула между ними и легла там так уютно, словно попала в надежное убежище.

Рука его не лежала спокойно, она вздрагивала и трепетала, и вдруг что-то во мне стало вздрагивать и трепетать в такт этой настойчивой руке. Пальцы Игоря нащупали какой-то очень чувствительный бугорок, который под его прикосновениями вырос и налился горячей влагой. Мне показалось, что промокли и трусики, и нарядный комбинезон, и стало неловко за эту неожиданную реакцию моего организма.

Но застыдиться окончательно я не успела. Какая-то дрожь прошла по позвоночнику, все суставы вдруг стали, как вода, а внутри меня зародилась необыкновенно сладостная вспышка – она была повсюду: в животе, в голове, в губах, к которым прижимались мужские губы, под крепко сомкнутыми веками, в темноте. Она ослепляла меня и приносила наслаждение, почти до боли острое, так что я не сдержалась и громко вскрикнула неожиданным для себя самой низким голосом.

Очнувшись, я увидела лицо Игоря – он смотрел на меня с веселым удивлением.

– Ну, ты вообще, – сказал он мне и, легко поднявшись, перебросил через меня свое сухое, тренированное тело. – Это у тебя всегда так?

Я только начала приходить в себя, поэтому ответила, не стесняясь:

– Впервые…

Он только головой покачал и ушел в ванную.

Я тоже встала, начала прибирать со стола. Скоро должна была вернуться мама. Встала Карина, вышла в гостиную сонная, с размазавшейся косметикой.

– Тут кричал кто-то? Я слышала…

– Это по телевизору, – успокоила я ее.

Мне казалось, что мама, когда вернется, все сразу поймет по моим глазам – она же всегда говорила, что я ничего не могу скрыть, что она на лбу у меня читает… Но она ничего не поняла. «Да и что, собственно, случилось?» – размышляла я, лежа в постели вечером первого января, который, как всегда, наступил очень рано.

В моем теле еще жил отзвук пережитого, губы горели, суставы ломило. Конечно же, я не могла не задуматься над тем, что принесло мне такое удовольствие. Он положил руку так и вот так потрогал… Фланель, из которой была сшита моя пижама, была толще шелка, она словно приглушала остроту прикосновений, и от того, должно быть, наслаждение, обрушившееся на меня, было не таким нестерпимым, как в первый раз.

Хотя я все равно не удержалась и вскрикнула низким голосом. Но мама ничего не услышала – она спала, утомленная бессонной ночью, проведенной в гостях. А спустя несколько секунд крепко спала и я.

* * *

Нужно сказать, что опыт, который я пережила с Игорем, я считаю в какой-то степени бесценным. Сейчас мне кажется необыкновенным, что в те времена девочка могла сохранить такую наивность и даже, пожалуй, чистоту, дожив до пятнадцати лет. Разумеется, я, как и все мои сверстницы, была осведомлена больше, чем нужно, и прекрасно знала о сути сексуальных отношений между мужчиной и женщиной. Но тут стоит заметить, что в восприятии ребенка, подростка физическая любовь – всего лишь набор определенных действий, иногда постыдных, иногда смешных, которые выполняют люди, чтобы убедиться в том, что принадлежат к миру взрослых. Слово «оргазм» я уже слышала не раз, но с трудом представляла себе, что это означает.

К тому же любая девочка, даже воспитанная в самом либеральном по отношению к вопросам пола обществе, подсознательно воспринимает секс прежде всего как насилие, как то, чего следует бояться. Среди моих знакомых девчонок уже были такие, кто «уронил свой цветочек», выражаясь языком галантного века, и все они говорили об этом, не упоминая об удовольствии. Для всех физическая любовь была связана с болью дефлорации, риском быть застуканной родителями, опасностью «залететь».

Поразмыслив над этим как следует, я пришла в восторг. Я чувствовала себя ловким воришкой, этакой мышкой, выкравшей из мышеловки лакомый кусочек сыра и сумевшей улизнуть прежде, чем мышеловка захлопнется. Многие мышки до меня пролили тут кровь, но я оказалась самой ловкой, получившей к тому же сладостную награду!

Разумеется, я не остановилась на достигнутом, продолжая совершенствовать и закреплять полученный навык. Ослабляя и усиливая нажим, сопровождая трение легкими толчками, мне удавалось отодвигать, продлевать и усиливать наслаждение, играть с ним, как бывалый серфер играет с волнами. Я узнавала свое тело, и тело платило мне благодарностью, становясь еще более чувствительным, еще более отзывчивым на ласку.

С Игорем мне больше не удавалось остаться наедине, хотя он регулярно провожал меня из школы, водил в кафе и даже один раз – на концерт заезжей звезды. Там, на концерте, мы долго целовались, в очень шумном, пронизанном лучами стробоскопов зале, и продолжили это занятие в моем подъезде, на верхнем техническом этаже, куда редко кто ходил.

Там было тепло, пахло кошками и застоявшимся сигаретным дымом. Игорь снял куртку и постелил ее на подоконник. Я села и предложила Игорю сесть рядом со мной, но он отказался и так удачно встал, что оказался между моими ногами. Я почувствовала, какие сильные и мускулистые у него бедра. Непроизвольно я сжала его ногами – как говорят наездники, взяла в шенкеля.

Он правильно истолковал это непроизвольное движение – крепость выбросила белый флаг и сдавалась на милость победителя.

Руки у него были такие горячие, что жгли меня через одежду. Внизу то и дело раздавались шаги, слышались звонки, звуки открываемых дверей, голоса… На время мы замирали, готовые разомкнуть объятия и отпрянуть друг от друга, если бы кому-нибудь пришло в голову подняться в наше убежище. Правда, на этом этаже никто не жил, но сюда мог бы зайти кто-то из соседей – например, одинокая библиотекарша Изольда в поисках сбежавшей кошки Муренки или старый хрыч Анатолий, злостный курильщик дешевых сигарет. Но шаги стихали, и мы снова сливались в поцелуях, от которых у меня уже болели губы… Это снова была схватка, но на этот раз мы с Игорем сражались на одной стороне, побеждая неловкость ситуации, неудобства подъезда, собственную скованность и, прежде всего, мою одежду. Сообща победили оба сапога – их было непросто стащить из-за узких голенищ, облегавших мои крепкие ножки, как перчатки. С колготками Игорь справился самостоятельно, а я украдкой стащила и спрятала в карман трусики – мне стыдно было, что они насквозь промокли.

Раньше я думала, что любовью можно заниматься только лежа, и лихорадочно придумывала, что предпринять – не стелить же куртку Игоря на затоптанный пол? Но мой возлюбленный был немного опытней меня, и по его действиям я поняла, что мне незачем слезать с подоконника. Он положил руку именно туда, где все ждало прикосновения, и я подалась навстречу этим ласкающим пальцам и вскрикнула от вспышки, ослепительно просиявшей в сырой темноте подъезда, а вслед за этим ощутила резкую, короткую боль…

Но испить наслаждение этого свидания мне пришлось в одиночестве. Игорь отстранился от меня и моментально привел в порядок свой костюм, да и я скорей инстинктивно, чем осознанно, одернула длинную юбку, натянув ее на голые ноги. В голове у меня промелькнула молниеносная мысль – как хорошо, что я надела именно юбку, ведь будь на мне джинсы, я бы не успела их напялить и оказалась бы в смешном, постыдном положении.

Конечно же, это был наш сосед Анатолий, малахольный и противный мужичок, который всю жизнь по-отечески дразнил меня, приговаривая:

– Лопай-лопай, равняй морду с попой!

Или:

– Эх ты, Душка-плюшка, пухлая подушка, ходит – колыхается, бежит – задыхается!

Анатолий был принаряжен ради субботнего вечера – в китайский ярко-красный спортивный костюм – и слегка пьян.

– О-о, а я-то думаю, кто здесь, – гаденько захихикал он. – А тут Душка с кавалером воркует. Молодой человек, а закурить не найдется?

«Что ж ты, старый хрыч, без сигарет, что ли, курить сюда поднимался?» – чесался у меня язык сказать, но я промолчала. Из протянутой Игорем пачки «Мальборо» Анатолий взял две сигареты и одну закурил, а другую спрятал за ухо.

– Милуетесь, значит, голубки? Дело-то молодое. Каждая жива душа себе парочку ищет. Вот Ваське-то моему тоже девчонку надо. Нет у тебя, Душка, подруги какой на примете? Только чтоб хорошая была девушка, без глупостей! Васька-то у меня парень справный, видный, и деньгу зашибает…

Я промямлила что-то неопределенное. Сына Анатолия Ваську я, разумеется, хорошо знала. Это и в самом деле был видный парень. У него было идеально правильное лицо, чистая девичья кожа, ярко-синие глаза и желтые ангельские кудри. Он был высокий и широкоплечий и нашел бы себе девушку без чьей-либо посторонней помощи, если бы не одно обстоятельство – Василий был малоумный.

Он смог проучиться в школе только до восьмого класса, но за все это время никто не мог припомнить ни одного случая, чтобы Василий отвечал у доски. Когда его вызывали, он опускал голову, хлопал длинными ресницами, потом заливался жарким румянцем и сообщал:

– Учил… Забыл…

Если же в классе проводились письменные работы, он сдавал тетради, исписанные невероятными каракулями, или просто чистые листы. Впрочем, обладал способностью быстро производить в уме сложные математические действия.

Но он был тихий мальчик, который никогда не буйствовал, как другие, порой и унимал расходившихся оболтусов-однокашников, был хорош, как ангел, и незаменим в хозяйственных работах – с удовольствием чинил расшатавшиеся парты и дверные замки, вбивал гвозди и вставлял стекла. За эти полезные качества его тянули на тройках, тем более что это было в интересах учителей. К восьмому классу стало ясно, что Василий не просто отъявленный лодырь, что его глупость носит патологический характер. Ваську показали доктору, который и констатировал легкую степень умственной отсталости.

– Да как же он освоил школьную программу? – все дивился доктор.

Окружающие помалкивали и, чтобы не сделать скандала, быстро сплавили Ваську в ПТУ. Но учиться дальше он не захотел и пошел работать в автосервис. У Василия были золотые руки, и вскоре он уже хорошо получал, обеспечивая своих не особо престарелых родителей – мать, всю жизнь проработавшую воспитательницей в детском саду, и отца, этого самого Анатолия, который работать вообще не любил, а любил залить за воротник. Кстати, недаром Анатолий завел речь про Ваську. Однажды тот помог мне донести до машины тяжелый противень с пирожками, и с тех пор я замечала, что он с меня глаз не сводит и при редких встречах на лестнице заливается таким огненным румянцем, что жалко смотреть.

Впрочем, сейчас мне стоило жалеть не Ваську, а себя. Анатолий не уходил, смотрел на нас, прищуриваясь от дыма докуренной до пенька сигаретки. У Игоря давно выровнялось дыхание, он даже насвистывать что-то стал, а у меня ужасно мерзли голые ноги под юбкой, и к тому же я чувствовала влагу между бедер и боялась испачкать куртку своего кавалера. Но всему на свете приходит конец, кончились и наши мучения. Анатолий ушел, хлопнула внизу дверь, и мы остались одни. Посмотрели друг на друга и рассмеялись. Чудесным образом этот смех сблизил нас полнее, чем самое совершенное слияние.

– Ты не замерзла?

– Чуть-чуть. Где мои колготки?

– У меня в кармане. Вот, держи. Когда полез за сигаретами, чуть их не вытянул.

Я быстро привела себя в порядок, пока Игорь деликатно смотрел в темное окно.

– Можем идти.

– Подожди. – Он притянул меня к себе за плечи и поцеловал с нажимом, так, что я почувствовала острый холодок его зубов. – Мы… ну… Душенька, ты понимаешь…

Я понимала, о чем он говорит, но прикидывалась дурочкой – мне хотелось пококетничать. Уже тогда я понимала, что женщине не стоит с излишней прямотой говорить о физической стороне любви.

– Не знаю, – сказала я ему шепотом. – Но мне было хорошо.

Дома, раздеваясь в ванной, я обнаружила пару капель крови на своих трусиках.

С невинностью было покончено.

* * *

Той зимой я всерьез увлеклась кулинарией.

Мне и раньше нравилось готовить, но я стеснялась этого пристрастия, полагая его слишком приземленным и мещанским. Как ни странно, и мама не одобряла моего хобби, показывала свои руки – всегда очень чистые, с коротко остриженными ногтями, но потерявшие форму, с туго натянутой от воды кожей, с многочисленными метинками от порезов и ожогов.

– Вот она, кухня проклятая, что с женскими руками делает. Хочешь поступать в свой кулинарный – поступай, я против твоего желания не пойду. В конце концов, тебе жить, тебе решать. Но уж только ты поступай на официантку, там подать-сервировать. У официантки и работа чистая, и одежда приглядистая, и сама вертится на виду, глядишь, понравишься какому-нибудь посетителю из холостых… А так проторчишь на кухне за кастрюлями, света белого не видя, всю свою жизнь, а в благодарность – только изуродованные руки да толстая задница!

Бедная мама! Мне совершенно не светило всю жизнь бегать с подносами, ухаживая за толстобрюхами, мне хотелось иметь дело только с едой, подчинять ее себе, смешивать вкусы так, чтобы рождались новые, прекрасные, удивлять людей и удивляться самой. Приготовление еды было для меня творчеством, созиданием – как для иных написание стихов или сочинение музыки.

У меня были пристрастия. Я терпеть не могла готовить гарниры. Вспоминался детский сад, пригоревшая пшенка на завтрак, макароны, толстые и белесые, как перекрученные бельевые веревки, на обед. К ним давали крошечную котлетку, больше чем на две трети состоявшую из хлеба, или тощую сосиску, так что мясное блюдо, если его можно было так называть, превращалось в гарнир, а гарнир – в основное блюдо. А между тем, «гарнир» с французского переводится как «дополнение» или даже «украшение». Те же макароны ничего собой украсить не могли.

С картошкой я могла смириться: картошку, эту вечную пищу бедняков, мы раньше ели почти каждый день, я научилась ее готовить не хуже, чем повариха Тося из старого фильма: «Картошка жареная, отварная, пюре. Дальше: картофель фри, картофель-пай. Картофельные пирожки с мясом, с грибами, с капустой и так далее. Картофельные оладьи, соус грибной, соус томатный, соус сметанный и так далее. Картофельный рулет, запеканка, картофель, тушенный с черносливом, картофель, тушенный с лавровым листом и с перцем, картофель молодой отварной с укропом. Шаники!»

Я любила овощи – крупную дробь зеленого горошка, добротность стручковой фасоли, наивность крепеньких репок, язвительную едкость редьки, багряную свеклу, охристый всполох моркови, сусальное золото луковиц. Мне нравился снежный скрип молодой белокочанной капусты и кокетливые завитки брокколи. Дородные тыквы и кабачки внушали мне трепет. К помидорам, огурцам и редису я относилась, как к добрым соседям, привычны мне были и петрушка с укропом, а вот с базиликом и эстрагоном я была на «вы». Меня восхищали свежая острота тархуна и изменчивый, сладкий сначала, потом горьковатый вкус любистока, травы, способной пробудить в человеке любовь. Ее так и звали у нас – любим-трава.

Ревень и брюква манили неизвестностью.

А ведь были еще и совершенно невообразимые – шпинат, батат, спаржа, и абсолютно непостижимые, но оттого еще более вожделенные артишоки.

Овощи были дешевы и представляли собой отличный полигон для оттачивания поварских навыков. Продавцы на рынке уже знали меня в лицо. Мне было приятно их доброе отношение, хотя причины его я не могла постичь – почему светлеют лица у пожилых крестьянок, в чьи морщинки плотно въелась земля? Почему восточные люди прикрывают свои древние, темные глаза блестящими веками, кланяясь мне? Почему разбитные девахи, все как одна крашенные в блондинку, помогают мне сложить покупки в пакет и улыбаются почти застенчиво? Больше всех любил меня пасечник, нестарый еще, но грузный и одышливый мужчина, у которого я покупала порой, стыдясь своей бедности, прямоугольный брусочек сот, источающий янтарный мед. Это было мое любимое лакомство, и пасечник всегда давал мне кусочек побольше, а взять денег норовил как за самый маленький. Именно он сказал мне однажды:

– Свет в тебе особый, девушка, земной свет.

Наверное, этот особый свет и объяснял непонятную благосклонность продавцов – они никогда не обсчитывали и не обвешивали меня, не продавали гнилой товар за хороший. Но я еще была слишком молода и решила, что просто примелькалась на рынке.

Мне нравилось готовить плов. Аромат хорошего плова может даже во сне присниться.

Откуда он, из какого баснословного Самарканда тянется золотистой ниточкой-струйкой, какой ковер-самолет его приносит, какая скатерть-самобранка дарует?

Да полноте, ничего сверхсложного-то и нет. Просто нужно знать несколько маленьких секретов… За тонкое дело приготовления настоящего плова нужно приниматься в приятном ожидании. Лучше всего кого-то ждать в гости – родню, друзей, милого. Идти за припасами на рынок необходимо с утра – этого, можно сказать, требует рецепт! И сначала, конечно, в мясные ряды, а то все хорошее мясо раскупят. Немного свежей баранины, лучше молодой. Найти ее трудно, но можно. Потом кладете в корзинку (да, на рынок, за ингредиентами для плова, я обычно ходила с плетеной корзинкой, чтобы в конце всех закупок из нее весело выглядывал хохолок подружки-петрушки) немного моркови, чуть пахнущей землей, сочной до оранжевой капельки на изломе. Компанию моркови составит золотой десант репчатого лука, лучше некрупного, но плотного, да еще сладкий перчик, да надутый от гордости за свою неслыханную спелость помидор.

И вот что важно. Покупать все необходимое для плова лучше у восточных людей, загадочно совмещающих в себе бойкую торговую жилку и неспешное достоинство.

– А тебе что, красавица моя? – смотрит на меня высокий темноволосый торговец, и в черных глазах его не видно дна. – Тебе с походцем!

Я кивала и улыбалась ему, и он, родственник, быть может, Ходжи Насреддина или самого обладателя волшебной лампы, улыбался тоже. Только совсем по-другому – таинственно, будто ведомо ему какое-то таинство, часть которого он безмолвно передает вместе с товаром мне.

Теперь скорее домой – готовить плов!

Я нарезала небольшими кусочками мясо и обжаривала их, стругала морковь и лук, распускала в кипящем жире лепестки вяленых помидоров, заготовленные с осени. Хорошо промытый рис впитывал в себя полную ароматов и пряностей влагу и важно пыхтел в чугунке. Барбарис плавился от нежности. В темном оконном стекле я видела свое отражение – зимняя ночь делала меня жгучей брюнеткой, восточной красавицей в ожидании султана.

Я угощала Игоря прямо на кухне. Мы ели из одной тарелки огненный плов, и я рассказывала ему об услышанном недавно в какой-то телевизионной передаче – раньше на Востоке о богатстве человека судили по степени засаленности его халата. Плов ели руками, и жирные пальцы вытирали о себя, прямо о грудь.

– О свою я не стану, а о твою хоть сейчас готов, – грубовато шутил Игорь и косился в вырез моего халатика.

– А еще восточная мудрость гласит: «Если у тебя есть деньги, ты ешь плов, если у тебя их нет, то ешь только плов!»

Мы пили чай – я научилась печь овсяное печенье с имбирем, сбрызгивала его душистым медом. А потом мы уединялись в моей комнате. Той зимой мама много времени проводила в ларьке на базаре. Беременность у Даны, моей невестки, оказалась тяжелая, ей приходилось много лежать, и она не могла больше продавать пирожки. Зато изготовление пирожков мама со спокойной душой переложила на меня. Я пекла пирожки с вареньем и курагой, с ливером и капустой, и свои фирменные – с яблоками и корицей. К вечеру от усталости у меня мутился разум и ныло все тело, но когда Игорь целовал меня в щеку и говорил: «Твоя щека на вкус, как яблочко», – я чувствовала себя отдохнувшей и свежей, как после теплого душа.

Потом он целовал меня в ушко и шептал:

– А тут ты пахнешь корицей…

Его губы спускались по моей шее, и я ежилась от щекотки, когда он произносил:

– Шея – ванилью… А грудь – шафраном…

Он приникал губами к животу, и я забывала о своей застенчивости, меня пронзало желание.

– Твой живот на вкус, как имбирь… Он сладкий и жгучий…

Он проникал в меня и приникал ко мне – и я ждала его последних слов:

– Губы твои медовые, Душенька…

И тогда во мне поднималось наслаждение темной, густой медовой волной.

Весной, когда овощи, долежавшие до этой поры, стали дорогими и невкусными, а новые еще не появились, я увлеклась рыбой.

Нет, я не про замороженные тушки, сложенные на прилавках, как полешки. Морскую рыбу нужно готовить и есть, когда она только что поймана, а эта, прошедшая через добрый пяток заморозок, уже не имеет ни вкуса, ни запаха, только слабый йодистый запашок… Дары моря я научусь готовить много позже, а пока я чищу окуней на уху и бранюсь сквозь зубы – я исколола все руки об их иглы, да к тому же мельчайшая чешуя летит во все стороны, усеивая пол, прилипая к стенам, запутываясь в моих волосах. В окунях обнаруживается масса икры, и я, подумав немного, кладу ее туда же, в кастрюлю. Уха получается янтарная от жира, терпкая, вкусная до полного забвения – с ломтиком лимона и петрушкой… Но самая лучшая уха получается, конечно, из ершей, хотя чистить ершей еще труднее, чем окуней. Если зазеваешься и уколешь палец ершиной колючкой, боль, пронизав в первое мгновение всю руку, долго еще будет напоминать о себе после. Зато мясо этих колючих рыбок – белоснежное, и раз уж ты когда-то пробовал королевских, то есть невероятно крупных, с ладонь величиной, ершей, ершей ершовичей, то обязательно будешь искать их снова.

А лещи? Огромные, как жостовские подносы, с красными прожилками на чешуе – их нужно жарить, и непременно в сухарях, чтобы наслаждаться потом хрусткой румяной корочкой, с которой капает пьянящий сок. А налим? Недаром барин из чеховского рассказа так упорно ловил под кустом аршинного налима – за любовь к этой рыбе, единственной, кстати, речной рыбе из отряда тресковых, я получила пятерку по литературе. Уж очень мне понравился этот рассказ, а еще больше – заливное из налима. Налим любит холодную и чистую воду, поэтому и вкус у него тоже чистый, холодный, без привкуса тины… С сомом я опростоволосилась сначала. Положила его хвост, а по-местному говоря, плес, на сковородку, прикрыла крышкой и побежала к телефону, который давно звонил, да руки у меня были заняты. Поговорила с Игорем, а когда вернулась на кухню и подняла крышку, то сома на сковородке не обнаружила – только лужу жира и в ней скукоженную шкурку. В другой раз нам с матерью принесли большого живого сома. Он лежал в раковине и не засыпал. Мы пустили его в ванну, и он стал там плавать, а мы смотрели на него.

– Ударь его по голове молотком, – посоветовала мне мать.

– Сама ударь! Или ножом зарежь!

Мне было жалко сома. Он был такой гордый и сильный – даже заточенный в эмалированные стены ванны.

– Жалко, что у нас нет пистолета. Мы могли бы его застрелить, – сказала мама. – Но раз пистолета нет, давай попросим кого-нибудь из соседских мужиков его оглушить.

Мама пошла по соседям просить помощи, а я присела на край ванны. Сом плавал кругами, и я подумала: может, взять его в сумку, отнести к реке и выпустить? Но не успела осуществить свой план – вернулась мать, привела с собой соседского Ваську. Тот был выходной и спал дома. Увидев меня, так и вытаращился – я не ждала гостей и была в старом халатике, на котором не хватало пуговиц. Все так же не сводя с меня глаз, Васька оглушил рыбу и выбросил в подставленный матерью таз. Из этого сома мы приготовили пирожки на продажу и кулебяку для нас. Но я наотрез отказалась идти к Ваське, чтобы угощать его кулебякой.

Со щукой тоже вышел конфуз – я мечтала приготовить фаршированную рыбу по-еврейски, но рецепт оказался слишком сложен для меня. Мне не удалось снять с рыбины пятнистую кожу, не повредив ее, и пришлось нажарить из готового уже фарша котлеток. В тот вечер Игорь звал меня русалкой, потому что руки мои пахли тиной, а в волосах застряли серебряные чешуйки.