Текст книги "Училка"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 14

Никитоса долго держать в больнице не стали, зашили, пролили капельницами и через несколько дней выпустили. Он дома посидел-посидел три дня и взвыл.

– Ма-а-а-а-ам! – бросился он ко мне, когда я, еле живая от всех моих ярких школьных событий, добралась до дома и даже села в прихожей, снимая сапоги.

Кажется, в школе я не присела ни разу. Нет, один раз, в пятом коррекционном, когда ставила оценки. Ученики, еще маленькие по росту, подходили с дневниками, и я села за стол, чтобы не нависать над ними, еще больше не подавлять. После урока в седьмом «А» я, видимо, вела все остальные уроки в том же духе, и дети держались соответственно – с осторожностью и даже почтением. Может, мне вообще забыть про пряники как часть моей педагогической системы? Кнут, ремень, палка, двойки-колы – и ни одного лишнего вяка, ни шороха, ни наглой ухмылки в ответ?

– Мам-мам-мам-мам… – стучался об меня Никитос перевязанной головой. – Я дома не могу, ску-у-учно! Бабушка заставляет читать и есть всё время!

– Анечка! – Наталья Викторовна начала было оправдываться. – Я насильно не кормлю…

– Да что вы, Наталья Викторовна! Спасибо, что согласились посидеть…

– А я не согласился сидеть дома! – стал настаивать Никитос. – Я…

– Помолчи. Пойдешь завтра в школу. С одним условием…

– Да-а-а-а-а-а-а! – заорал Никитос и поскакал на одной ноге в комнату, сшибив на ходу Настьку, которая не заплакала, упав, а засмеялась и даже попыталась попрыгать за Никитосом.

– Анечка, – Наталья Викторовна поправила очки и очень осторожно спросила: – Ты прости, что я вмешиваюсь… А у вас с Игорем всё хорошо?

Я не знала, что она имеет в виду. И смысл ее вопроса поняла гораздо позже. Тогда же я только удивилась, что Наталья Викторовна вдруг стала обсуждать очевидное. У нас с Игоряшей все плохо. Но не настолько, чтобы от этого страдали окружающие – его мать и наши общие дети. А нам – конечно, не сладко. Он мается в тоске, я маюсь в его присутствии. Что же тут может быть хорошего?

– У нас все нормально, Наталья Викторовна, – постаралась улыбнуться я. – А что?

– Да нет… так, ничего, Анюта. Нормально – и нормально. Я пойду? Игоряшу скоро кормить.

– Конечно, Наталья Викторовна! Спасибо вам.

В школу Никитоса вызвался сопровождать Игоряша. Не просто довести до дверей – он и так все время близнецов в школу водит, – а сидеть целый день! Я даже сразу не поверила:

– Взял отпуск? Тебе отпуска не жалко?

– Нет, не жалко. У меня большой отпуск. Я боюсь Никитку одного оставлять.

Игоряша, бедный Игоряша. Какой хороший отец! И каким бы замечательным мужем был кому-нибудь, если бы не дружил с Андрюшкой, и Андрюшкина сестра расчетливо и холодно в один момент не выбрала бы Игоряшу в биологические отцы своему будущему ребенку. Нет-нет, конечно, всё было не совсем так.

Игоряша был симпатичный, молодой, на десять лет моложе, чем сейчас. У него так не потели руки, не сутулилась уныло и покорно спина, у меня была надежда, что я уговорю его сбрить бородку в один прекрасный день… Да разве дело в этом? Просто Игоряша – симпатичный и хороший. Вполне импозантный даже, если мама его с утра хорошо оденет. Он мне почти нравился. Нравился. Не до дрожи, но нравился. Приятный, милый, очень порядочный. Слова плохого не скажет. И на меня смотрит – не отрываясь, сколько я себя помню. Выбрать его в отцы будущему ребенку было нетрудно. А потом… Потом, чем больше я его узнавала, тем больше он меня раздражал. Жили же раньше, не любя – когда суженых родители выбирали? Жили. Потому что иначе нельзя было. А сейчас – иначе можно. И от тоски чахнуть рядом с Игоряшей я не хочу.

И в результате хороший отец Игоряша целую неделю ходил в школу вместе с Никитосом, сидел на уроках, ему разрешили.

К концу этой недели мне показалось, что Настька стала заболевать. Я ловила на себе ее встревоженный взгляд, она то и дело краснела – от каких-то своих неприятных мыслей, отказывалась от еды.

– Что? – спросила я ее, сев с ней вдвоем в своей комнате и крепко обняв.

– Мам, – Настька мгновенно напустила полные глаза слез, – пусть папа больше никогда к нам в класс не ходит. Хорошо?

– Хорошо. А почему?

Настька молчала, глядя на меня широко открытыми глазами, из которых при этом ручьями вытекали слезы. Душераздирающее зрелище, надо признать.

– Ты так на меня смотришь, как будто я в чем-то виновата. Что? Что такое случилось?

Я даже не представляла себе, что делается в душе у Настьки и насколько близка я была к истине. Конечно, виновата во всем, что произошло, была я одна. Но Настька, ничего не говоря, просто уткнулась мне в колени и завыла так, что Никитос примчался со скоростью маленького бронетранспортера, сшибая всё на своем ходу.

– Что у вас в классе случилось? – остановила я его на лету.

– У нас?

– Да, у вас. Почему Настька плачет и просит, чтобы папа больше с тобой в школу не ходил?

– А, мам, точно! Я тоже прошу, чтобы он не ходил! – обрадовался Никитос.

– Почему?

– Он мне драться не разрешает! – честно глядя на меня, сообщил Никитос и протянул Настьке свою потерянную футболку, которая вывалилась почему-то из моего шкафа: – На, посморкайся!

– Так, ясно. – Я набрала номер Игоряши. – Игорь, ты дома? Тебя мама сейчас кормить собирается?

– Да, ты откуда знаешь?

– Легко догадаться. Время ужина. Можешь заскочить к нам на минутку, когда поешь?

– Да, Анютка, я сейчас приду! Сейчас!

– Сейчас не надо. У меня кормить тебя нечем. Поешь и приходи.

– Ага, понял.

Игоряша пришел через пятнадцать минут, со свежим порезом на щеке.

– Ты что, брился или ужинал? – спросила я его.

– Брился, – ответил Игоряша, сияющими глазами глядя на меня.

Он всегда, много лет, смотрит на меня глазами сияющими. Но что-то сейчас мне вдруг показалось излишним в этом ярком свете Игоряшиных глаз.

– Сядь, – показала я ему на кресло.

– Ага, – сказал Игоряша и сел на стул. Ровно поставил ноги и сложил руки на коленях, преданно (по умолчанию) глядя на меня. – Настюня, – кивнул он Настьке, маячившей неподалеку, – иди ко мне. – И протянул к ней руку.

Настька как-то неуверенно пошла было к нему, да неожиданно на полпути свернула куда-то вбок.

– Насть? – я вопросительно посмотрела на нее.

– Мне нужно… – запинаясь, проговорила Настька и встала рядом с Никитосом, пытающимся в эту минуту залезть на восемь или девять книжек, сложенных кучкой, чтобы, вероятно, упасть с них. – Тебе помочь? – спросила она брата тоненьким, слишком тоненьким голосом.

Так… Что происходит?

– Что происходит? Люди! А ну-ка – сядьте все! Никитос, да упади уже ты с этих книг, разбей себе всё остальное, тебя положат на месяц на растяжку, и я отдохну, наконец!

– Анютонька, тебе не надо волноваться, ты и так устала в школе, – сказал Игоряша, продолжая сидеть на стуле и умильно на меня смотреть.

– Ты не хочешь снять его с книг? – поинтересовалась я у Игоряши.

– А, хочу, хочу, сейчас… – засуетился Игоряша. – Никитушка, ну-ка…

– Бэ-э-э-э… – ответил ему Никитос, обернувшись. Потерял равновесие и загремел с книг. Удивительно, ничего при этом не разбив. Встал, отряхнулся, хотел убежать к себе в комнату.

– Сядь на диван, – сказала я ему. – Настя, сядь рядом. Никитос, минуту потерпи, ни из чего не стреляй, никуда не лезь. Да?

– Да, – вздохнул Никитос. И снова скорчил Игоряше ужасную рожу. – Бэ-э-э-э…

– Ясно. Игорь, с детьми рядом сядь. И по очереди расскажите мне, что у вас случилось в классе?

Все трое смотрели на меня одинаковыми честными голубыми глазами и по очереди спросили:

– У нас?

– В классе?

– Случилось?

– Да, да, случилось! Почему Настя просит, чтобы ты больше не ходил с Никитой в школу?

– Да, и я прошу! – встрял Никитос. – Не ходи!

– Помолчи!

– Игорь, Настя, что такое?

Настька, набиравшая все это время воздуха для рева, наконец набрала полную грудь и с горьким плачем «Ма-ма-а-а-а-а!» упала лицом на пухлый диванный подлокотник и всласть заплакала.

– Так, одними ясными глазами стало меньше. А вы, суслики? Что молчите? От Никитоса не добьешься, но он, вероятно, не в курсе. У него своя тема. Остаешься ты, Игоряша, как ни крути. Говори при детях, что произошло. Или… – Вдруг какая-то неясная и в то же время очень простая мысль пронеслась у меня в голове. Так, даже не мысль, картинка, что-то очевидное, смешное даже, неловкое, приятное для меня и стыдное для Игоряши… Или наоборот… – Может, ты при детях не хочешь говорить?

– Да, Анюточка, а что говорить-то?

Я посмотрела внимательно в Игоряшины честные глаза. Игоряша врет. Первый раз в жизни мне врет. Или не первый, но я этого не знала. А сейчас знаю. И мне в принципе было бы все равно, если бы речь не шла о детях и о школе, в которой я, извините, теперь работаю. Учителем словесности и по совместительству нравственности, насколько я имею право по жизни ее преподавать, а также классным руководителем у гимназически-коррекционного седьмого «А» класса, как я про себя окрестила своих пока мало любимых и мало понятных мне детей.

– Я тебя таким не знаю. Ладно. Хорошо. Если тебе будет что мне сказать, ты знаешь, где меня найти.

– Ты уходишь? – испуганно спросил Игоряша.

– Игоряша, я иду на кухню готовить детям еду. Тебя мама накормила, или ты будешь есть с нами?

Игоряша с надеждой посмотрел на Настьку. Та, уже власть наплакавшаяся, поджала губы, ужасно долго высмаркивалась в ту самую футболку, потом нарочито громко сказала Никитосу:

– Никитос, тебе помочь с математикой?

– Не, – ответил Никитос, мало понимающий в происходящем. – Лучше дай списать, если ты уже все решила.

– Ага, пойдем! – легко согласилась Настька и подтолкнула Никитоса к детской комнате. – Пап, пока! – махнула она ручкой, нарочно не глядя на Игоряшу.

– Настюша… Анюся… – Растерянный Игоряша пошел было за детьми, потом за мной и теперь топтался между кухней и прихожей.

– У тебя сегодня что на ужин? – спросила я.

– У меня?

– У тебя, у тебя! Что тебе Наталья Викторовна приготовила?

– Мне? Котлеты, кажется… Из индюшки.

– А! А у нас каша из пшенки. И вафли «Артек». Будешь?

– Буду, – охотно закивал Игоряша и неожиданно шагнул ко мне. – Нюся… Я… я никогда никого, кроме тебя… – Он попытался неловко поцеловать меня в ухо.

– Ты что? – Я оттолкнула его, но не очень сильно, чтобы не было обидно. Что-то подсказывало мне в тот вечер быть с домочадцами, чем-то невероятно встревоженными, поосторожнее.

– Ты… моя самая любимая… – прошептал Игоряша, покорно отступив на шажок.

– Руки так на животе не складывай, это раз, – сказала я, расцепив его руки, – ты же не ксендз?

– Не ксендз, – подтвердил Игоряша.

– Ну вот. А два – скажи: а есть еще – не самая любимая, что ли?

Я даже не знаю, почему я это сказала. Это сказала не я, а мое мудрое подсознание, в сотни тысяч раз быстрее обрабатывающее информацию, чем мое обычное, среднее, туповатое рацио, оно же – я, мое сознание. Ведь именно так мы воспринимаем эту иерархию? То, что внутри меня, – умное, загадочное, странное, не поддающееся уговорам, настройке, у которого своя логика и своя жизнь, непонятная мне – это не я, это мое подсознание, что-то живущее внутри меня. Я – его – не знаю. Ужасно. А оно меня – как облупленную.

– Анюся… – Игоряша одновременно затряс бородкой, как-то по-новому сегодня постриженной, засучил маленькими руками и стал еще оживленнее перетаптываться на месте.

– Да нет, Игорь. Мне в принципе все равно. И без принципа тоже. Я просто так сказала. А что ты разволновался-то?

Жаль, договорить мы не успели. Из детской раздался оглушительный хохот Никитоса, потом громкое шушуканье, кряхтенье, далее – страшный звук, когда падает всё, что могло уместиться на большой детский шкаф, и, как положено, Настькин финальный рев.

– Иди! – кивнула я Игоряше. – Разбирайся!

– Ага! Ага, Анюська, я быстро, я сейчас… – заторопился прочь Игоряша.

А я смотрела на его спину в аккуратно выглаженной клетчатой байковой рубашке, на широковатый задок, на до боли знакомую запинающуюся походку… Неужели кому-то это может быть мило? Но разве не мечтала я много лет быть избавленной от навязчивой, негордой, ненужной мне привязанности Игоряши? А как же мои дети? Как Настька, в первую очередь? Фу-у-у… Всё, пазлы сложились.

– Насть! – позвала я ее. – Подойди ко мне быстренько.

– Ни-и-ки-и-то-ос не винова-а-ат… Она еще на шкафу разбилась… – вышла Настька из комнаты с плачем, поглядывая на меня при этом внимательными глазками.

– Что именно разбилось?

– Лампа…

– А как она на шкаф попала?

– Ее Никитос поставил, там был у нас второй этаж, мы там хотели жии-и-ть… А она стала качаться как живая, и упала-а-а…

– Хорошо, разберемся. Помоги мне с ужином, да?

Настька поковыляла за мной на кухню, всхлипывая, вздыхая и оглядываясь на детскую, где что-то бубнил Игоряша и возмущенно оправдывался Никитос. А я как бы хотела? Чтобы мой любимый сын беспомощно бубнил, а Игоряша возмущенно втолковывал ему правила техники безопасности и принципы сохранности домашнего имущества? А потом снял бы ремень и маленького смелого Никитоса набил бы по попе, а я бы тихонько плакала в углу? Ой, не знаю…

Я втолкнула Настьку на кухню и побыстрее закрыла дверь.

– Ну-ка, скажи мне, почему папе не надо больше ходить в школу? Потому что ему понравилась Юлия Игоревна?

Настька от неожиданности открыла рот, в котором как раз выпал передний зуб, и снова стала набирать воздуха для рева. Я посадила ее на стул.

– Нет уж, ты ответь мне сначала, а потом уже вой, сколько твоей душе угодно.

Настька на полном серьезе кивнула, взяла мою руку горячими ладошками и зашептала, оглядываясь на закрытую дверь:

– Это он ей понравился! Я ее ненавижу! Она страшная! Уродка! И у нее толстые ноги!

– Откуда ты знаешь, какие у нее ноги? – удивилась я. – Она же всегда в длинной юбке ходит.

– Да, а вчера пришла в короткой! И сегодня тоже! И смеялась как дура! И еще я слышала, она спрашивала папу, как проехать в какой-то Мыр… Мырмызянск, что ли… А он сказал, что подвезет ее.

– Так и здорово! Учителям нужно помогать. Все родители помогают.

– Мам, ты сейчас неискренне говоришь, – тихо сказала Настька. – А я с тобой о своем самом тайном говорю.

– Прости, дочка, – я прижала к себе Настькину светлую головку. – Прости. Я неправа. Конечно. Ты у меня самая замечательная дочка. А папу мы в Мырмызянск не пустим, да?

Настька подняла на меня глаза. Неужели она что-то понимает? Не головой, нет. Она слишком мала. Понимает не она, а то умное, тайное, непознаваемое, что внутри нее. Оно, это умное и скрытое глубоко от наших глупых глаз, знает, что я ее папу не люблю. И отпущу его в любой Мырмызянск. Но!

– Настюнь, он ведь ваш папа? Вот вы его в Мырмызянск и не отпускайте. Когда они собирались туда поехать?

– В воскресенье, – еле слышно сказала Настька. – В семь утра.

– Ого, ничего себе! А поспать наш Игоряша не хочет в воскресенье в семь утра? Не бойся, мы работу ему на это время найдем, сам еще проситься будет.

– К нам? – с надеждой спросила Настька.

Я с трудом сдержала вздох. Ну ведь она не уговаривала меня, чтобы я рожала ее от Игоряши. Я могла бы дождаться большой любви и родить ее от любимого. Или не родить никого. Вянуть-пропадать, писать книжки о тоске и одиночестве. Так, всё!

– К нам, Настюнь, конечно, мы же его семья!

– Да? – спросила осторожно Настька. – Папа – тоже наша семья?

Плохо, плохо, что это всё так. Но пока по-другому не получается.

– Конечно, Настюнь. И бабушка Наталья, и мы – его семья. Семьи бывают разные.

– Хорошо, – вздохнула Настька с некоторым облегчением. – Морковку тереть?

– Тереть, только без пальцев, как в прошлый раз, ага?

– Девочки, можно к вам? – в дверь просунулась Игоряшина бородка.

Попросить, что ли, его в виде эксперимента бородку сбрить? И подарить ему абонемент в фитнес-клуб? Чтобы штаны не висели на нем, как на мягком тючке с рисом?

– Мам, чем так пахнет? – Веселый Никитос зашел в кухню, сильно толкнув Игоряшу. – Черт, пап, я об тебя ударился… М-м-м… Мам, откуда вонизмус такой?

– Каша сгорела! Черт… – я подхватила кастрюльку с плиты.

– Чертей не поминайте! – вдруг сказал Игоряша, наш самый главный атеист. – А то дома заведутся.

– Да? – удивилась я. – Что, так просто завести дома чертей? Я попробую.

Никитос захохотал и стал меня убеждать:

– Да я все равно ее ненавижу, эту кашу, не переживай, мам! Хочешь, я бутерброды сделаю?

– Ты? Бутерброды?

Мы все трое смотрели на Никитоса.

– Да, – скромно улыбнулся он. – Меня в больнице мальчики научили. Надо взять хлеб… И еще, кажется, м-м-м… масло… И еще что-то. А! Вот! Ветчину! Или еще можно икру.

– Ясно. Это тебе к папе. Если папа сходит в магазин и купит… – Я посмотрела на Игоряшу, тот беспомощно развел руками – ясно, без денег, как обычно, – купит колбасы, то ты сделаешь нам бутерброды. Да?

– Да! – крикнул Никитос, который не выдерживает долгих нудных бесед. – Или Настька. Я ее научу, да, Насть?

– Да, – нежно ответила ему сестра, как две капли воды похожая и при этом совершенно не похожая на брата.

– Нюся, я вас очень люблю, – вдруг сказал Игоряша, и мне показалось, что у него намокли глаза.

Я, конечно, отлично знаю, в кого Настька такая рева-корова, но что вдруг сейчас?

– Ты со мной перешел на «вы»? В связи со своим внезапным увлечением? В воскресенье, кстати, у нас семейная поездка в…

Черт, черт, черт, я же собиралась с обормотским седьмым «А» провести экскурсию, сделать первую совместную вылазку, чтобы как-то подкорректировать отношения перед родительским собранием… А и ладно! Совместим полезное с… полезным!

– У нас – поездка в Клин!

– В Кли-и-ин? – обрадовался Никитос, который собрался уже было уйти. – За колбасой?

– Ага. И за сосисками! Никитос, ну что ты в самом деле!

– В Клину жил Петр Ильич Чайковский, – сказала Настька, – нам на музыке рассказывали, да, па-а… – она запнулась, посмотрела на Игоряшу и, гордо тряхнув головой, договорила: – Да, мам?

– Да, дочка. Всё, решено. Едем все вместе. И седьмой «А». Я теперь там классный руководитель, – объяснила я Игоряше. – Посмотришь на моих детей.

Никитос ревниво нахмурился. Я развела руками:

– Увы, дружок. Ничего не поделаешь. Четыре тысячи рублей, а ответственности – почти как за вас. По крайней мере, в первой половине дня, пока они в школе. Не знаю даже, как в меня все это поместится.

– Нюсечка, может, тебе уйти из школы? – Обращаясь ко мне, Игоряша попытался ненароком погладить Настьку по голове. Та изо всей силы вырвалась и перешла на другую часть кухни.

– Может и уйти, но не сейчас.

– Ну, как знаешь, как знаешь, ты всегда все сама знаешь, да, дети? У нас мама такая сильная, красивая…

– И ноги у нее стройные, и не картавит, да, Игоряша?

Игоряша покраснел и даже затрясся.

– Ты что, Нюсечка? Ты что?

– Считай, что мы тебя ревнуем.

Соскучившийся от непонятных разговоров Никитос на всякий случай сделал папе свое традиционное «бэ-э-э» и попробовал покачать холодильник.

– Оставь в покое мебель! Иди доставай пылесос и убирай осколки.

– Я помогу тебе, сынок! – засуетился Игоряша и попытался исчезнуть с кухни вслед за Никитосом.

– Один только момент, Игоряша! – попридержала я его. – Я нарывов дома не потерплю. Сразу вскроем и – ага. Договорились?

– Да. – Красный Игоряша стоял передо мной навытяжку.

Да черт побери! Ну как сделать так, чтобы он хоть слегка был похож на мужчину?

Собственно, нарыв и так вскрыт, что его еще вскрывать? Тем более что я действительно не могу дать Игоряше ни ласки, ни любви, ни восхищения, даром что ноги стройные и не картавлю, как Юлия Игоревна…

Мне как-то расхотелось говорить. Я всех обманываю, я. И Настьку, доверчивую и любящую девочку. И Игоряшу. Он ждет и ждет, годами. А я обманываю и обманываю.

– Впрочем, Игоряша, ты можешь в воскресенье и поспать. А дети со мной все равно поедут на экскурсию. Да, Насть?

Настька посмотрела на меня долгим взглядом. В этот момент моя дочка на моих глазах чуть-чуть повзрослела.

– Да, мам, – сказала она. – Папа, ты поспи. Или отвези Юлию Игоревну в Мырмызянск. Я тебя отпускаю.

Дальше я не знала, смеяться мне или плакать. Хорошо, что Никитос уже включил пылесос и распевал еще при этом на варварский мотив какую-то английскую, вероятно, песню. Или испанскую. Потому что ни одного слова понятно не было. Но зато он не слышал, как ахнул Игоряша. Как упал на стул. Как заплакала Настька. Не громко, но очень горько. Как я ругала Игоряшу – за всё. Как Игоряша, захлебываясь, оправдывался, клялся в любви мне и Настьке, обещал броситься с нашего второго этажа, если мы его не простим, как в подробностях пересказывал свои беседы с Юлией Игоревной – если верить Игоряше, беседы были такого толка:

– А она мне сказала: «Вы можете отвезти меня в Мырмызянск?» А я ей сказал: «Нет, никогда!» А она стала просить: «Игорь Владимирович, Игорь Владимирович!» А я ей ответил: «Нет, ни за что!»

В результате я набрала маленькую кастрюльку холодной воды и, отчетливо понимая, что делаю сейчас то, что Настька не забудет никогда, и что, возможно, определит не только ее дальнейшее отношение к папе, но и ее будущие отношения с миром мужчин, вылила всю воду на голову Игоряше, стараясь не попадать в уши, которые у него болят одиннадцать месяцев в году.

Игоряша задохнулся, ойкнул, всплеснул руками и отчаянно зарыдал, упав головой на стол. Да господи! Мне пришлось обнять его, рассказать, что он самый замечательный отец в мире, пообещать за Настьку, что та никогда его не разлюбит.

– А ты? – тут же поднял голову Игоряша. – Ты меня не разлюбишь?

Что мне было сказать ему? На каком языке? Чтобы он понял, но не прыгнул со второго этажа, а Настька бы не поняла? Ее бы надо было давно прогнать с кухни, но она стояла рядом.

– Нет, Игоряша. Не разлюблю, – сказала я и мельком посмотрела на Настьку.

Показалось мне, или в глазах девятилетней дочери я увидела жалость? К кому из нас? Люди, вырастая, быстро забывают, как много они понимали в детстве. А вот я ведь помню, как мама с папой поклялись умереть в один день. И что я чувствовала тогда. Так ясно и прозрачно. Я все понимала. Что это несправедливо. И что они говорят искренне. И что они больше любят друг друга, чем меня и Андрюшку, чем саму жизнь. Про Бога я не думала в девять лет, такой категории не было, я это точно помню. А было мне именно девять лет.

Я обняла и поцеловала Настьку. Постаралась обнять так, чтобы она почувствовала, что она очень мне нужна, что она – моя, родная, что мама все равно ближе и важнее, чем папа. Ну ведь это так? Так придумано природой, не нами.

Настька прижалась ко мне – вжалась в меня. Я знаю это чувство, я помню его тоже с детства. Как хотелось иногда вжаться в маму, раствориться в ней, в ее большом и бесконечном тепле. И когда тепла этого не стало, как же его иногда не хватает.

– Всё? – спросила я Игоряшу. – Иди умойся, и чтобы Никитос тебя таким не видел.

– Мне уйти? – растерянно спросил Игоряша.

– Возьми деньги, Настьку… – Я почувствовала, как напряглась Настька, крепко прижавшаяся к моему боку. – Или ладно, она пусть помогает Никитосу – всё равно он стёкла один не соберет. А ты быстренько сходи в магазин, а то я совсем запустила хозяйство.

– Что купить? – Игоряша с готовностью взял ручку, лежавшую, как обычно, у нас на кухонном столе, и салфетку – чтобы писать список.

Как я ненавижу эти его списки! Игоряша пишет списки всегда – перед тем как поехать отдыхать, на отдыхе – что привезти маме, что не забыть посмотреть, как распланировать оставшиеся деньги и дни, причем списки эти абсолютно бесполезные, он все равно все делает не так – забывает, или я ему не даю следовать «списку». Пишет списки, что купить в магазине, и потом список этот найти в магазине не может, пишет списки, на какие фильмы сходить и что обсудить с детьми…

Что в этом плохого? Ничего, кроме того, что я ненавижу выражение «по списку». Кроме того, что я не люблю Игоряшу. Со списками и без.

– Купи всего. Чтобы жилось радостно.

– Хорошо, – согласился Игоряша, подумал и переспросил осторожно: – А это в каком смысле? Купить тебе вина?

Я вздохнула.

– Игорь, возьми три тысячи рублей и ни в чем себе не отказывай. И давай быстрее. Завтра всем рано вставать.

– Я пойду с ним, мам, – сказала вдруг Настька и вздохнула совершенно так же, как и я. И посмотрела на Игоряшу: – Ты сам не разберешься!

– Не разберусь, дочка, не разберусь!

Страшно обрадованный, Игоряша вскочил, заплясал на месте, переступая с ноги на ногу. Я поняла, что если в течение минуты он не исчезнет с моих глаз, разрыдаюсь уже я. Я плачу приблизительно два раза в год, но потом мне так плохо, что я ни видеть никого, ни говорить ни с кем не могу.

– На счет три… – проговорила я.

– Да! Да, Нюсенька! Да, одна нога здесь, другая…

– В Мырмызянске! – Я подмигнула Настьке. – Выше нос, ревнивица! Всё твое пока с тобой, держи его крепче!

Настька тем же серьезным взглядом посмотрела на меня и тоже постаралась подмигнуть. Вот хорошо это всё или плохо? Горько или сладко? Черное или белое? Это серо-буро-малиновое в крапинку. По-другому не получается, увы.

– Ура!!! – раздался дикий вопль Никитоса. – Он ее сожрал, а я ее вытащил! Йес! Йес! Ура!!!

Я заглянула в детскую. Он – это пылесос. Она – штора. Никитос не дал пропасть шторе в недрах зловредного пылесоса. И он прав в оценке ситуации. Ура. А вовсе не «увы». По-другому у нас у всех не получается – и – ура!