Текст книги "Училка"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 15

Как же мне не хотелось разбираться с Громовскими! Тем более что теперь мне предстояло разбираться еще и с Селиверстовыми. Мать Кирилла уже написала жалобу, нашлись одноклассники, которые охотно подтвердили, что я унижала мальчика, применяла запрещенные приемы…

– Две серьезные жалобы за первые три недели работы, Аня, это много, – сказала Нецербер, на самом деле на вид не очень расстроенная моими делами. – Почему так происходит?

– Роза, а можно, я к тебе на урок схожу? Вот у меня окно сегодня, пятый класс пошел на диспансеризацию, а у тебя – урок. Можно, я у тебя посижу?

– А какой у меня в это время класс? – небрежно спросила Роза. – Да в принципе какая разница! Приходи! Мне все равно сегодня работать некогда. Завтра такая проверка приедет… Посидишь у меня с ними, фильм им какой-нибудь покажешь…

– Да нет, послушай, я как раз хочу посмотреть, как тыпроводишь урок. И как дети себя держат. Я хочу разобраться, почему они со мной ведут себя как…

– Сволочи? – договорила за меня Нецербер. – Во-первых, посмотри на себя. Ты небрежно одета. Как на экскурсию в Подмосковье. А надо одеваться, как в театр. Школа – это театр, понимаешь? Ты на сцене, на тебя смотрят сотни глаз, а ты в джинсах и невнятном свитере ходишь. Поглоти их внимание собой! Это раз. Два – они пробуют на зубок каждого.

– Почему с такой ненавистью?

– Провоцируешь ненависть, наверно. Ну ладно, кто тебя ненавидит, скажи мне.

– Громовский.

– Да брось! – Нецербер махнула большой рукой. – Ерунда какая! Что ты ему сделала?

– Вот. О чем и речь. Как я вошла, так и ненавидит, с первой секунды. И Кирилл Селиверстов ненавидит.

– Не Будковский? – уточнила Роза.

– Нет, не Будковский. Будковский безобразничает, мешает уроку, но ненависти нет. А Кирилл…

– Так, а еще кто?

– Еще… В пятом – никто, а в восьмом «В» – Тамарин, разумеется.

– Вот видишь! – засмеялась Роза. – Отчетливо прослеживается логика! А девочки-лидеры, наверно, к тебе, наоборот, лояльны, да?

– Вроде того.

– Конечно. Потому что ты презираешь мужчин. Ты – главная женщина.

– А ты – нет?

– Я? – Нецербер как будто удивилась.

– Да. Ты. Ты же – вообще самая главная. А тебя ведь они не ненавидят.

– Да, они меня любят. И уважают. – Роза смотрела на меня совершенно непроницаемыми глазами. – Только подписи в прошлом году ходили по квартирам собирать, чтобы меня уволили.

– За что?!

– А! – она махнула рукой. – Якобы за несправедливость. Просто я одну девочку перестала замечать. Понимаешь? Не унижала, не обзывала, не занижала оценки. Не видела, и всё. И у нее аж все закипело в голове от этого. Подговорила своего юношу, а он – друзей. Вот и пошли по квартирам.

– Почему по квартирам, не понимаю?

– А что, в школе ходить? – улыбнулась Роза. – В школе яхожу по коридорам. Нормально застегнись! – громко крикнула она кому-то. – Я тебе еще утром сказала! И волосы причеши, на дикобраза похож! Что за мода такая у них, не знаешь? Мальчики просто все как дебилы с этими вздыбленными прическами.

– У меня Никитос тоже так ходит, – вздохнула я. – Башка перевязана, половину волос пришлось сбрить, а из оставшихся Настька ему начёс утром делает и лаком брызгает. Пробовала запрещать, так она его в школе причесывала, лак с собой носила.

– Ага, – невнимательно сказала Роза и похлопала меня по плечу, глядя уже в другую сторону. – Так что хочешь – приходи. Но все равно ты так ничего не поймешь. У меня все сидят тихо, не вякают, не блеют.

– Но почему, Роза? Двоек боятся?

Роза пожала плечами.

– У меня успеваемость хорошая. Нет. Уважают. Я же тебе сказала. Аня! Ты в школе сколько? Три недели? И пришла такая вся свободная, чужая. Здесь правила, как в любом замкнутом коллективе. Можно, я не буду проводить прямые параллели?

– Чтобы не обижать места заключения?

– Ага, вот-вот, – кивнула Роза. – И язык у тебя, как бритва.

– Так что, если бы я была манной кашей…

– Ты – не манная каша. Ты – чужая, раз. Ты – мужененавистница, два. Ты – обижаешь детей, три.

– Так они…

– Они – это они. Они – дети. Глупые, неразумные. У них нет высшего образования. Они не рожали. Не теряли близких. Их надо всему учить. А ты их высмеиваешь и унижаешь. Они это сразу чувствуют, им не нужно для этого провести с тобой год. С первой минуты чувствуют, кто ты и что. Не знаю, как это происходит. И они вынесли тебе приговор.

– Мне уходить из школы?

– Ты что? – вполне искренне удивилась Роза. – Зачем? Заставь их относиться к себе по-другому. Если тебе это нужно, конечно. С Громовскими плохая история. Как бы это разрулить половчее, не знаю пока…

– Роза, да что за история-то, в самом деле! Мальчик растоптал мой телефон, которым я записывала его мат на уроке, а потом его мама сбила Никитоса, не зная, что это мой сын, вот и всё! В темных очках ехала вечером, да по тротуару…

– Так-то оно так… Да не так! Дети про тот случай на уроке не так говорят. Не знаю, будем разбираться. Хорошо бы тебе найти подход к Громовскому.

– Он – урод.

– Вот видишь! – всплеснула Роза руками. – Что и требовалось доказать. Ты пока не справляешься. У меня – уродов – нет. Понимаешь? У меня на уроке все послушные, вежливые, вышколенные дети. Делают домашнее задание. Не отвлекаются на посторонние темы и предметы.

– Но – как?

Роза улыбнулась:

– С этого надо было начинать. Ты бы видела себя, когда ты пришла к нам. Все – дерьмо. Одна ты – умная, свободная, со скуки решила пойти в школу поработать. В любой момент можешь уйти. Ничего не боишься, всех отбреешь. А вот и нет!

– Ладно.

Мне давно уже было нехорошо от разговора с Розой. Я понимала, что она права. Мне не хотелось признавать ее правоту. И я не понимала, как так получается. Я пришла в школу с простыми человеческими мерками, но они здесь не срабатывают. Не получается. Нужно что-то другое. Но что? И потом, я не хочу ничего в себе менять – ни принципы свои, ни мерки. Так меня воспитали родители, так меня воспитала жизнь.

– Не согласна, вижу, – констатировала Роза. – А может, ты и на верном пути. И мы здесь все заскорузли. И ты пришла, чтобы всё взорвать. Попробуй.

– Да я… Я литературу пришла преподавать и русский язык!

– Вот и преподавай, – прищурилась Роза. – Попробуй неделю не преподавать нравственность, даже в своем классе. Потом мне расскажешь, что из этого вышло. Козлов! Ко мне подойди! Ничего там не прячь, что было в руках, с тем и подойди! Давай-давай, смелее, Козлов!

Я смотрела, как высокий, нелепый, качающийся в разные стороны от своего собственного роста, к которому он пока не привык, старшеклассник шел к Розе, держа в руке какой-то предмет.

– Что это? – спросила я Розу тихо.

– Трубка. Курительные смеси курят. Трубка не его.

– Ты все уже знаешь?

Роза долгим взглядом посмотрела на меня.

– Аня, тебе очень повезло, что ты пришла именно в эту школу, и что здесь у тебя есть такие старшие товарищи, как я.

Я не стала напоминать Нецерберу, что старше – я, на год или даже на два. Тем более что это не так. Старше я была в детстве. А сейчас старше Роза. На все те годы, что она преподает в школе.

После того как Громовская сбила Никитоса, я ее сына не видела. Дни неслись, как в карусели, урок за уроком, я попыталась вспомнить – а что, в одиннадцатом «А» у меня урока не было? Да нет, вроде был. А видела ли я Илюшу, от которого столько неприятностей? Если и видела, то не заметила. Скорее всего, его не было на уроке. Потому что, когда он наконец появился, я это сразу ощутила.

– Привет! – сказал он мне. – Здороваться надо со старшими!

Я спокойно вдохнула-выдохнула. Ну так, начало многообещающее.

– Здоровайся, Илья Громовский, – ответила я, – и присаживайся, не маячь.

Громовский хмыкнул и начал насвистывать что-то свинское. Что-то мучительно знакомое, какую-то блатную песню… А откуда я знаю блатные песни? Да я их и не знаю. Просто от его свиста тут же появились какие-то неприятные, липкие ассоциации.

– Анна Леонидовна! – отвлекла меня от ненужных мыслей Оля Улис, милая полная девочка с природным румянцем на всю круглую щеку. – Вы проверили наши эссе?

– Эссе? Да, проверила. И если честно, встала в тупик.

Я не уверена, нужно ли говорить детям о том, что я по какому-то поводу встаю в тупик. Хотя, если учесть, что другие учителя рассказывают детям, как они провели каникулы в Бразилии, что любят их коты, или же жалуются на маленькую зарплату, то мой тупик – еще не самое сокровенное, чем можно поделиться на уроке с учениками. Интересно, чем делится Роза? Думаю, ничем. Поэтому они ее и уважают.

– Можно ближе к теме? – Миша Сергеев сидел, откинувшись на стуле, качался и барабанил пальцами по парте. – Результаты огласите, будьте любезны.

– Результаты? Пожалуйста. Все двойки.

– В смысле? – Миша даже хохотнул.

– А у меня? – осторожно спросила Саша Лудянина.

– И у тебя, – вздохнула я. – У тебя с плюсом.

– Точно не тройка с минусом? – уточнила довольно спокойно Саша.

– Точно.

– Да блин, она меня достала! Народ, мы чё, будем терпеть этот наглёж? Да кто она такая?

Я походя обратила внимание, что Илья Громовский сегодня избегает личных обращений в общении со мной. На «вы» принципиально не хочет называть, а на «ты» – видимо, побаивается. И что он боится остаться в одиночестве, апеллирует к товарищам.

В дверь неожиданно заглянула Роза.

– Слышу родной голос! – весело сказала она и отыскала глазами Громовского. – Илюся, ты о чем беспокоишься, что произошло? Из коридора тебя слыхать!

– Ни о чем, – буркнул Громовский и уткнулся головой в планшет.

– Нам Анна… м-м-м… – начал объяснять Розе Миша Сергеев, сев ровно и перестав качаться на стуле.

– Леонидовна! – подсказала ему Саша.

– …да, Леонидовна – всем двойки за эссе поставила. И мне, в том числе.

– А у тебя, Мишаня, что, от перегрузок что-то с памятью случилось? – Роза смотрела на Мишу взглядом, который мне лично было бы трудно выдержать.

– В смысле? – насторожился Миша.

– В том самом! Ты за три недели не смог выучить отчество учителя, с трудом его выговариваешь.

Миша усмехнулся уголком рта, но ничего не сказал.

– Вот, а еще хочешь, чтобы за эссе тебе ставили пятерки. Если у человека такая плохая память, на какие пятерки он может рассчитывать? Я верно говорю, Анна Леонидовна?

– Да.

Я не знала, как держать себя с Розой при детях, я вообще по-прежнему не знала, как себя держать. Легко командовать дома Игорьком и Никитосом с Настькой. А здесь…

– Ну-ну! – Роза подмигнула классу и мне одновременно. – Не шалить! Проверю! Овечкин – тебя особенно касается! – Роза погрозила пальцем Мише.

Миша мгновенно стал буро-красным. Я удивленно посмотрела на него. Когда за Розой закрылась дверь, Громовский тут же радостно прокомментировал:

– Папаня его наконец признал, вот он на радостях и стал Овечкиным.

Миша яростно взглянул на Громовского и выплюнул ругательство.

– Ну чё ты, чё ты, Мих? – зло засмеялся Илья. – У всех должна быть папина фамилия. Я вот папу своего люблю, а ты?

Миша вскочил, рванулся было к Громовскому, но тот как сидел, развалясь на двух стульях, так и продолжал сидеть, улыбаясь и даже не пошевельнувшись.

– Что, помахаться хочешь? Не-е, я обещал Розе Александровне, не могу ее подвести. Вали на место.

Миша потоптался около огромного Громовского, перегородившего ногами проход, и, бурча ругательства, вернулся на место. Хорошо бы иметь такие фильтры для ушей – не пропускающие мат. Все слышу, а мат не слышу.

– Миша, я не слышала твой мат. И больше никогда не услышу, договорились? Иначе придется прерывать урок и вызывать Розу Александровну.

– Договорились, – сказал Миша. – Извините. Достал меня просто этот…

Громовский заржал.

– Давай-давай, Мих, не стесняйся!

– Мальчики, как же оба всех достали! – сказала Саша. – Ну выйдите в коридор и там выясняйте отношения, кто из вас хуже и кто главный.

– Громовский главный, и Громовский хуже, это ясно, – сказала я.

Илья довольно ухмыльнулся:

– А зато Сергеев – Овечкин! Ме-е-е-е… – проблеял он и ловко увернулся от учебника, которым Миша запустил в него.

Коля Зимятин прокашлялся и попросил:

– Анна Леонидовна, можно посмотреть свою работу?

– Коля, я постепенно стала привыкать к тому, что теперь, разговаривая с учителем, дети не встают, часто даже не поднимают руку, если хотят что-то спросить или сказать. В том числе хорошие, воспитанные дети.

«И те дети, кто меня принял», – я не стала говорить дальше вслух. Это и есть демократия в школе? Или это хамство, почему-то всеми молчаливо принимаемое как должное. Орут с места депутаты в Думе, орут на учителя дети в классе… Почему только никто так не орет на Президента? Или на Розу Нецербера? Всё народное вече кончается на пороге царских палат. Рассасывается.

– Можно, конечно, – ответила я Коле, который сразу встал и теперь стоял, слушал меня очень внимательно. – Я сейчас всем раздам работы. Но у тебя, Коля, ошибок, насколько я помню, нет.

– А почему же тогда двойка? Или вы пошутили?

Я протянула сидящей на первой парте девочке стопку работ:

– Раздай, пожалуйста.

– Меня зовут Вика, – сказала девочка совершенно нейтрально.

– Хорошо, – кивнула я.

– Вы же не знаете, как нас зовут, – уточнил Миша.

– Ты – Миша Сергеев-Овечкин, – сказала я. – Остальных я постепенно запоминаю.

– И ничего такого в этом нет, что учитель не знает, как зовут его учеников. В течение трех недель не смог выучить, – пожал плечами Миша. – И это не мешает ему получать зарплату. Маленькую, но стабильную.

Так, спокойно. Методы, примененные мною на Кирилле Селиверстове, мне самой слишком дорого стоили. Я с тех пор так и не смогла простить себе, что на равных сражалась с мальчиком, который младше меня в три раза, и била его тем же оружием – ужасным, запрещенным моей собственной внутренней конвенцией правды, нравственности – чего угодно.

– Миша, встань, пожалуйста.

Миша, поколебавшись, встал.

– И давайте договоримся, друзья мои. Меня раздражает, что вы сидите, развалясь, на моих уроках. И заговариваете без спросу и не вставая.

Одиннадцатиклассники молча смотрели на меня. Кто с любопытством, кто с ухмылкой, кто – довольно спокойно. Шимяко, попросившего меня на первом же уроке «отвалить», сегодня, к счастью, не было. Зато был Громовский.

– Я – свободный человек! – заявил он. – Разговариваю, когда хочу.

– Разговаривай, – кивнула я. – Стоя.

– Анна Леонидовна… – начал Миша довольно напряженно.

– Да, Миша, я помню, что говорю с тобой, а не с Громовским. Ты еще хочешь что-то сказать?

– Нет.

– Тогда сядь. Хотя нет. Выйди к доске и прочитай свое эссе.

– Да легко! – ответил Миша.

«Нравственность героев Толстого определяется их внутренней позицией. Она двойственна…»

Я слушала Мишу и думала – он понимает, по-настоящему, нутром, хотя бы часть из того, что сейчас читает? И вот интересно: скачал ли он каким-то образом этот реферат – я не уследила за всеми на том уроке, или же он научился так писать – пустыми, трескучими фразами, ничего не значащими.

– Хорошо, – кивнула я, когда он закончил чтение. – Теперь расскажи то же самое своими словами.

– Зачем? – холодно пожал плечами Миша. – Это образцовое эссе. Любой другой учитель поставил бы мне за него высший балл. Зачем это пересказывать «своими словами»? И какими своими? Как у бабушки на завалинке?

Я от неожиданности фыркнула.

– У тебя бабушка сидит на завалинке?

– Это выражение такое, фразеологическое, – четко ответил мне Миша. – Объяснить, что оно значит?

– Миша! – попробовала одернуть его Саша.

Тот лишь недовольно повел плечом в ее сторону.

– Нет, и объяснять не надо, – сказала я, – и собачиться со мной, Миша Овечкин, который собирается перевернуть Плешку, не надо. Кстати, я не понимаю, зачем переворачивать бедную Плешку.

– Донесли уже? – процедил Миша сквозь зубы.

Да что с ними делать, в самом деле?

– Да что с вами делать, в самом деле? – сказала я. – Не знаю.

– И нам тоже непонятно, что с вами делать. Будем писать жалобу директору с просьбой заменить учителя. Нам тоже такие проблемы в одиннадцатом классе не нужны, – ответил мне Миша и прошел на свое место.

– Анна Леонидовна, а все же…

Я увидела вопросительные взгляды других учеников. У большинства – нормальные, расстроенные глаза. Действительно, зачем я поставила им двойки? И что я хочу доказать?

– Я поставила вам двойки, потому что вы написали формально, раз. Потому что вы не понимаете, что такое эссе, это два. То, что вы написали – все без исключения, – это не эссе.

– Мы пишем эссе с седьмого класса, – возразил Миша. – И получаем адекватные оценки. И побеждаем на олимпиадах, некоторые из нас, по крайней мере. Я пишу так, как положено. Я отлично знаю, как – нужно – писать – эссе. По правилам.

– Но это же полная чушь! Эссе – это произведение крайне субъективное, не имеющее формы, не подчиняющееся никаким законам…

– Вы обладаете неверной информацией, – четко ответил мне Миша. – Вы сейчас говорите о другом.

Я растерялась:

– То есть?

– В обучении не может быть субъективности. И законы есть у всего. А конкретно эссе имеет три части. Первая – вступление, в которой должны быть определены тезисы и два его доказательства, а также контртезис. Вторая – основная часть, где нужно развить мысль. И заключение, где нужно четко сформулировать вывод, определенный в начале работы.

– Какая чушь, – я старалась говорить спокойно. – Зачем тогда писать вообще, если все определено в начале? Ты говоришь полную чушь.

– Спасибо, – усмехнулся Миша. – Извините, не могу ответить вам тем же. Не так воспитан.

– Да нет, ты просто не понимаешь, насколько бредовы те идеи, которые ты мне сейчас излагал…

– Это не его идеи, – неожиданно вступил Коля. – Нас так учили. Я не защищаю Сергеева…

Миша метнул на него яростный взгляд.

– …но нас действительно так учили. И не только по литературе. Это общий закон написания эссе. И по английскому языку, и по обществознанию…

– Бред, полный бред! Не может такого быть. Ну, хорошо. Возможно, я ошибаюсь. Давайте посмотрим… – Я быстро набрала адрес электронной энциклопедии, нашла статью «Эссе» и вывела ее на большой экран.

– Читай, Миша.

Мальчик пожал плечами и начал читать.

– «Эссе – это литературный прозаический жанр свободной композиции…» – не дочитав, он остановился. – Ну и что? Какое это имеет отношение к моей… – он посмотрел на класс, – к нашим работам?

– Миша. Ты о чем сейчас читал статью в энциклопедии? Об эссе? Там четко сказано – это неформальное, пропущенное сквозь себя произведение, близкое по сути к художественной прозе…

– Нас учат четко формулировать свои аргументы. Отстаивать свое мнение. Разве это плохо, Анна Леонидовна? – опять поддержал Мишу Коля Зимятин, тем не менее привстав.

– Спасибо, Коля, что ты учел мою просьбу вставать при разговоре со мной. Я отвечу. Отстаивать свое мнение нужно уметь, это точно. Однако если вы вспомните людей, которым лучше всех в истории удалось не то что отстоять, а навязать миллионам свое мнение, вы поймете, что меньше всего они пользовались формальной структурой аргументации и логическими схемами. Люди отстаивают или не отстаивают свое мнение совсем другим образом.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Миша.

Я же краем глаза посмотрела на Громовского. Почему его не слышно? Ясно, Илья с нехорошей улыбкой склонился вместе с товарищем по парте Димоном над планшетом. Подойти, посмотреть? Хотя бы знать, на каком я свете нахожусь. Я быстро подошла к их парте. Илья хотел убрать то, что смотрел, но не успел. Я взяла планшет в руки.

– Это моя частная собственность? Верните мне! – завопил он и попытался выдрать у меня планшет.

Я отвела его руки.

– Прекрати.

Я сделала погромче звук. На весь класс явственно раздались звуки порноролика, который сладострастно просматривал на уроке литературы ученик Громовский Илья со товарищи.

– Анна Леонидовна… – Саша Лудянина, вспыхнув, взглянула на меня. Потом, спохватившись, встала: – Выключите, пожалуйста.

– Сядь, Саша.

Я секунду поколебалась. Как быть? Не знаю. Не справляюсь. Замолчать эту историю, потому что это обычное, очень стыдное и глупое дело? Если бы это был не Громовский, я бы так и сделала.

Понимая, что это слабость, которую видят и понимают сейчас взрослые дети, я тем не менее позвонила Розе, ничего лучше придумать не смогла.

– Роза, можно тебя к нам в класс на минутку?

– У меня урок, Аня, – недовольно ответила мне Нецербер.

– А у меня ЧП.

– Да подумаешь, ЧП! – засмеялся Громовский. – Кстати, народ, что такое ЧП? Чужая… – он понизил голос и выматерился. Можно было не услышать. Но я, к сожалению, услышала.

– Уф… Громовский. Перебор, в самом деле! Я понимаю, что тебя от глупости и безнаказанности одновременно разносит в совершенно разные стороны. Но побойся Бога, что ли. Я не знаю.

– Бога нет! – ответил мне Громовский. – Есть духи предков.

– А кого вы имели в виду? – громко спросил Миша, не вставая. – Какие люди умели управлять массами без формальных аргументов?

– Ленин… – негромко проговорил Коля Зимятин.

– И Сталин, и Гитлер, и Наполеон, а также, вероятно, и Тамерлан, и Чингисхан, – продолжила я. – Все великие тираны, собственно, меньше всего основывали свои аргументы на формальной логике.

– Вы предлагаете нам учиться у Адольфа Гитлера? – весело спросил Миша.

И в это время в кабинет вошла улыбающаяся и крайне напряженная Роза.

– Кто тут у нас Гитлер? – осведомилась она и первым делом посмотрела на самого Мишу и на Громовского. – Ясно, оба.

– Да нет, Роза Александровна, – ответил Миша и даже встал. – Просто Анна Леонидовна учит нас аргументировать свои убеждения, как это делал Гитлер.

– Хай Гитлер, Овечкин! Присядь-ка пока! – махнула на него рукой с большим узорчатым лиловым браслетом Роза. – Так что у вас случилось?

Я молча подошла к Розе и показала ей продолжающийся порноролик. Звук я выключила, чтобы не смущать девочек, – и чтоб саму не стошнило. А там как раз веселье пошло в полном разгаре.

– Ого! – сказала Роза и взглянула на Громовского. – А дома в туалете это нельзя смотреть?

– У него там видеокамера. Предки поставили, – ухмыльнулся Миша.

– Заткнись! – заорал Громовский. – Роза Александровна, это не то, что вы подумали!

– Да я вообще ничего не подумала, – пожала плечами Роза. – В отличие от тебя я на такие темы не думаю. У меня пубертатный период давно прошел. Это к тебе пришел пубертат пять лет назад и завладел тобой целиком. Так, ладно. Это мы конфисковываем… – Она потыкала пальцем в планшет с разных сторон. – Ага, выключили эту гадость. – Положив планшет под мышку, Роза поманила пальцем Громовского: – Давай за мной, орел. Будешь писать объяснительную. Я пойду, – посмотрела она на меня, – а то у меня пятиклассники. Побегут сейчас по головам друг у друга.

– Спасибо, Роза… Александровна! – искренне сказала я.

– Обращайтесь, товарищ Данилевич! – засмеялась Нецербер. – Давай-давай, дружок, топай активно. А то как порнушку смотреть, у тебя конечности мобилизованы, а как объясняться потом, так всё атрофировалось в один момент.

Побагровевший, потный Громовский, бурча что-то нечленораздельное, отправился за Розой, метнув на меня полный ненависти взгляд.

– Надо проветрить, – сказала я.

– Навоняли? – осведомился Миша Сергеев. – В смысле – мы вам, не подумайте ничего другого.

– Да нет, просто весь кабинет наполнен энергией ненависти.

– Вы верите в такие вещи? – плохо улыбнулся Миша.

– Я читаю журналы по физике, – ответила я.

– Принесете ознакомиться?

– Пожалуйста, – пожала я плечами. – Можешь в электронном виде найти. Я тебе скажу, как найти.

– Да нет, мне интересно, что вы читаете… То, что вы пишете, мы уже знаем. Вместе с вами поплакали о судьбе бедной девушки, у которой все умерли. Ужасно жалко. Это вы?

Я улыбнулась:

– Миша, это не я. Это героиня романа. А тебя очень много сегодня, правда.

– Я вообще личность без границ, – тут же парировал мальчик.

– Ну хорошо, личность без границ. А ты можешь хотя бы попробовать написать то же самое, что ты написал, но от себя, с личным отношением? Я возвращаюсь к эссе. Всех касается. Давайте так. Я узнаю про формальные требования, которые предъявляются к вашим работам, кто и почему вас так научил и что от вас будет требоваться на экзаменах. А вы тем не менее прочитаете «Войну и мир» – те, кто не читал Толстого, – и нап и шете от себя, неформально. А я затем сравню два ваших произведения и подумаю, какую оценку поставить.

– Вы хотите, чтобы мы не подавали на вас жалобу директору? – улыбаясь, спросил Миша.

Я посмотрела на мальчика. Мучительно некрасивое лицо с темноватой, нечистой кожей. Выдвинутый упрямый подбородок, зубы с неправильным прикусом. Тщательно взбитые жидковатые волосы неопределенного цвета – темно-пегие. Чуть навыкате глаза. Худой, сутуловатый, старается стоять уверенно, широко расставляет ноги.

– Я хочу, чтобы вы были людьми, – ответила я ему.

Громовского увели, комментировать и ржать было некому. Миша лишь пожал плечами и ответил:

– Пустые фразы.

– Это тезис. Нужно привести два аргумента?

– Мне от вас ничего не нужно, кроме объективности и вашего соответствия своему месту, а именно месту моего учителя литературы, – ответил Миша.

– Ты умен и зол, – ответила я ему. – Иногда это бывает неотразимое сочетание. Но ты пока слишком зол.

Миша лишь картинно развел руками. Не нашел, что сказать.

Да и что тут скажешь. Я смотрела на детей. И не детей. Нет, конечно, какие они дети. Большинству уже исполнилось восемнадцать. Может, все-таки неверно, что они учатся сейчас одиннадцать лет? Столько лишнего всего проходят! Начиная с шестого-седьмого класса… В таких подробностях – ненужных, формальных – биологию, так глубоко алгебру, геометрию, так плохо при этом – родную словесность, историю… Как будто лепили ком из тяжелого влажного снега. Катали в разные стороны, кто больше накатал – с той стороны, на ту сторону и перекос. При этом налипла жухлая трава, земля, мусор… Кривой, страшный, несдвигаемый ком. Наше образование. Я, наверно, в сердцах преувеличиваю. А может, и нет.

Мои тяжелые мысли вовремя остановил звонок. Я поймала на себе разочарованный взгляд Коли, укоряющий – Сашин, грустный – Оли Улис и еще нескольких девочек. Миша вышел из класса, напевая и насвистывая.

– Миш, – окликнула я его, – знаешь, еще про кого вспомни, когда будешь писать жалобу? Про Муссолини. В том ряду не хватало Муссолини.

– Ага! – легко махнул мне рукой Миша. – Справлюсь как-нибудь! Всего хорошего!

– И тебе не болеть, – сказала я уже вслед мальчику и почувствовала, что больше всего мне сейчас хотелось бы сесть за стол, разреветься, рассказать Андрюшке, как все плохо и несправедливо. Но это было бы неверно. Во-первых, у меня еще оставалось несколько уроков, во-вторых, никому меня не жалко. И не должно быть жалко. Прежде всего мне самой.

– Ну как? – подмигнула мне вторая моя пионерская подружка, Лариска Филина, когда я выходила из класса вслед за одиннадцатиклассниками. – Воюешь?

– Воюю, – вздохнула я. – По-другому пока не получается.

– Получится! – бодро сказала Лариска и шагнула ко мне близко-близко, так что я перестала попадать глазами ей в глаза.

Я чуть отступила на шаг. Лариска снова встала поближе ко мне.

– Просто увидь в них детей.

– Даже если они ведут себя как взрослые сволочи?

– Ты о них? – она кивнула на старшеклассников, стайкой вьющихся по коридору.

– Ну хотя бы о них.

– Они тоже дети.

– Мне уже, кажется, Роза говорила то же самое. Нет, я не вижу в них детей.

– Увидь. Не обижайся. Не говори на равных. Другого рецепта нет. А! Нет, есть еще один. – Лариска сама засмеялась и потом серьезно сказала: – Полюби их.

– Хорошо, Ларис, если они меня с ума не сведут, полюблю.

– А сведут, – Лариска снова весело засмеялась, – так тем более! Будешь ходить по школе, пританцовывая. – Она тут же показала, как именно я буду пританцовывать, и громко пропела: – Я-а-а… вас люблю-ю-ю… детки-и-и… мои-и-и… лай-ла-лай… ла-лай…

– Ну да, вроде того, – сказала я, оглядываясь на учеников, которые мельком смотрели на нас с Лариской, проходя мимо.

– Я-а-а… вас люблю-ю-ю-ю… – Продолжая напевать и пританцовывать, Лариска пошла дальше по коридору. – Ла-лай… ла-лай…

Лариска, кстати, одевается просто, совсем просто. Как я. Только у меня верх обычно бело-розово-бежевый, а у Лариски черно-серый. Купить, что ли, пару императорских платьев, как у Розы? И чувствовать себя в них дурой – точно не королевой. Кто, кстати, сказал, что это плохо? Может, попробовать? Ходить и знать – да, я дура. Я дура. Я не лучше и не умнее, я хуже и глупее. Учиться у старших товарищей, мудрых, опытных, дохлую собаку съевших на таких Громовских, Овечкиных, Шимяко, Селиверстовых, Тамариных, Будковских, а также на Лилях, Нелях, Полинах, Настях, Сашах, Лизах, накрашенных, перекрашенных, от которых пахнет дешевыми духами, табаком, пороком, рано закончившимся детством…