Текст книги "Дама чужого сердца"

Автор книги: Наталия Орбенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава седьмая
Зима 1913 года

В доме промышленника Крупенина все было пропитано надвигающимся неизбежным горем. Прислуга суетилась и металась по комнатам. Когда Сердюков, Юлия Соломоновна и мисс Томпсон примчались, не чуя под собой ног, то застали хозяина дома в отчаянном положении и величайшем нервном возбуждении. Крупенин, высокий, статный и крепкий мужчина средних лет, с легкой сединой на висках, в домашнем костюме вышагивал огромными шагами по гостиной, переходя в столовую, оттуда в библиотеку, и на каждый звук из детской бросался туда бегом. При виде жены он впал в совершенное исступление:

– И где, где вы изволите быть, когда ваш ребенок погибает? Третьего дня на встрече с публикой, а теперь что? Что нынче?

– Савва Нилович, то есть моя вина, – выпорхнула вперед мисс Томпсон, – я увезла мадам, всего на полчаса, я дать знать горничной, где будьем…

– Моя жена не нуждается в толкователях и переводчиках ее действий! – взревел Крупенин. – Ступайте, мисс Томпсон, возьмите Сусанну и приготовьте к прощанию с Митей.

Мисс Томпсон исчезла. Юлия глотала воздух широко раскрытым ртом, но муж не желал видеть того, что ей нехорошо. Он сам был в состоянии, близком к потере рассудка, поэтому не сразу заметил перед собой человека в офицерском полицейском мундире.

– Вы кто, что вам-то надобно?

Но не успел выслушать ответа. Из детской скорыми мелкими шагами вышел невысокий усталый доктор.

– Господа, Савва Нилович, Юлия Соломоновна, судари мои, готовьтесь. Я бессилен, конец близко.

Он поспешно отодвинулся, так как несчастные родители, не разбирая дороги, цепляясь краями одежд за мебель, бросились к дитя. Дверь оставалась открытой, и Сердюков узрел душераздирающие картины, которые не всякий может вынести и пережить. Отец прижал к себе ребенка и исступленно его целовал, мать рвала к себе бездыханное тело, оглашая дом диким воем.

– Батенька мой! Голубчик! – доктор с тяжким вздохом вернулся в детскую. – Не целуйте его, родимый. Ведь заразно-то как, себя еще, не дай бог, погубите! Не поможете же ему, оставьте!

– За что, Господи! За что забираешь детей моих! – возопил Крупенин, потрясая телом сына. И вдруг он остановился, глаза его стали бешеные, безумные.

– Ты желала этого! Ведьма! Сбылись твои потаенные желания! Но Суссану я тебе не отдам. И моей смерти не дождешься!

– Савва! – Жена упала на колени и воздела руки.

Сердюков отшатнулся от открытой двери. Если бы он увидел подобное в театре, то решил бы, что автору изменил вкус и чувство меры. Но что же было думать в реальной жизни!

Доктор вышел из детской и опустился в изнеможении на диван.

– Полицейский следователь Сердюков, – представился Константин Митрофанович.

Доктор вздрогнул всем телом.

– Вы думаете, он ее убьет? – потом опомнился, приподнялся, назвался и снова устало опустился на прежнее место.

– Вы меня извините, но я не понял, вы тут зачем? – спросил доктор. – Вы ведь, кажется, с госпожой Крупениной прибыли-с?

– Да, она просила меня разобраться с некоторыми неприятностями в ее доме, но как я вижу, эти, с позволения сказать, неприятности зашли слишком далеко.

– Да уж, – протянул доктор. – Только вы, сударь, чем можете тут помочь? Против дифтерита еще не изобретена сыворотка. Нет, сударь, ничем тут не поможешь, страшная болезнь. Косит и старых, и молодых.

– Вы меня просветите, пожалуйста, – попросил Сердюков. – Чтобы наверняка заразиться или принести заразу в дом, что необходимо?

Доктор от такой постановки вопроса чуть не подпрыгнул.

– Не удивляйтесь, я просто хочу понять, ежели госпожа Крупенина навещала больного ребенка, но не виделась и даже не заходила в комнату больного, могла ли болезнь перенестись и в ее дом?

– Все возможно. Только самый что ни на есть опасный путь – одному ребенку взять в рот, в руки предметы, игрушки, лакомства больного! Вряд ли Юлия Соломоновна принесла из дома больного и дала своему дитяте что-нибудь неподобающее, она образованная и разумная женщина.

– И на старуху бывает проруха, – философски заметил следователь.

Что ж, по всему выходило, что ему придется заняться таинственным злодеем, который принес Крупениным столь жестокие несчастья и страдания.

Между тем семейная драма развивалась по своему сценарию. Тихо, почти бесшумно прошла мисс Томпсон с единственным оставшимся ребенком Крупениных, старшей девочкой Сусанной. Белокурая девочка испуганно шмыгала носом и робела. Они скрылись за дверью детской. Через некоторое время вбежала и выбежала горничная, призванная звонком, привела швейцара, и вместе они вынесли бесчувственное тело хозяйки дома. Сусанна бежала рядом, рыдала и цеплялась за мать. Крупенин оставался у тела сына, не в силах перенести новую чудовищную утрату. Доктор пошел в спальню Юлии Соломоновны привести ее в чувство. Сердюков неуверенно топтался в гостиной, не имея возможности задать ни одного мало-мальского вопроса и чувствуя себя прескверно. Мог ли он предотвратить беду? Сразу поверить в страхи и предчувствия Юлии Соломоновны и тотчас же броситься в ее дом? Что бы тогда изменилось?

Опять-таки почти без звука появилась мисс Томпсон.

– Сударь? Могу я вам чем-то быть польезной? – Она выглядела подавленной, но вполне совладала с собой.

– Да, пожалуй, быть может… – полицейский потер переносицу длинным пальцем. – Вот что получается, ребенок заразился, тут нет ничего таинственного и необычайного. Мать навещала дом, где был такой больной. Скажите, могло ли все же получиться так, что предметы из дома больного оказались в вашем доме?

– Нет, это совершенно невозможно! Мадам ошень, ошень разумна и осторожна! Она не позволила мне идти с собой, так как я всегда с детьми. Нет, она не могла там ничего взять, да и к чему ей? Впрочьэм…

Мисс Томпсон нахмурилась, пытаясь что-то вспомнить или понять. Сердюков насторожился. В такие моменты он как гончая собака чувствовал возможность зацепки для следствия. Следствия? Эх, голубь ты мой, опять тебе досталось нечто несуразное! Но ведь еще можно отойти в сторону. Ничего не произошло. Дети погибли от естественных причин. Этот от дифтерита, младший сразу после родов. Но Сердюков не стал додумывать эту мысль, потому что мисс Томпсон встрепенулась и задумчиво произнесла:

– Есть странное обстоятельство, которое я не могу для себья обьяснить. Я говорила мадам, но она не поняла или не придала этому значения. Игрушка, расписная, для звуков, как это… – она забыла слово и, сложив губы дудочкой, негромко свистнула.

– Свистулька? – осторожно подсказал полицейский.

– Верно, свистулька. Яркая, синяя, с узором. Митья ее разбил, она распалась на части, я точно видела это, горничная убирала. И вдруг потом я опьять вижу эту свистульку у Мити. Он играл ею. Она была целая. Он свистел целый день! Я спросила мадам – купили новую? Она была занята, писала, сердилась, не поняла, замахала рукой. Не мешай с ерундой, Эмма!

– Эмма?

– Эмма – это я, – сдержанно пояснила мисс Томпсон. – Эмма Томпсон.

– А по батюшке вас как? Как на русский манер называть?

– Моего отца звали Джон, – гувернантка недоумевала. За все годы, которые она провела в холодной и дикой стране, ей первый раз задавали подобные вопросы.

– Вы не удивляйтесь, сударыня. Я не из праздного любопытства спрашиваю, – Сердюков чуть улыбнулся. – Просто я вижу у вас наблюдательность и ум. Я подозреваю, что вы еще сможете мне помочь, и мне бы хотелось обращаться к вам принятым у нас образом.

Гувернантка зарделась от смущения и удовольствия. Опять же никто еще не замечал в ней ничего, кроме усердия в воспитании хозяйских отпрысков.

– Итак, стало быть, Эмма Ивановна, синяя свистулька! Можете ли вы мне ее принести? Пусть только доктор оботрет ее чем-нибудь от заразы!

Через полчаса, уже сидя в извозчике, следователь долго вертел в руках, затянутых в перчатки, обыкновенную детскую расписную свистульку. Рассмотрел ее и так и эдак, чуть было не поднес ко рту, да вовремя опомнился.

Глава восьмая
Зима 1913 года

Юлия Соломоновна пребывала в своей спальне. Хотя уже прошла неделя с похорон, она почти не спускала ног с постели. Рядом с нею, голова к голове, лежала Сусанна, которую так напугала смерть обоих братьев, что она не могла оставить мать ни на миг. Каждый день, точно по заведенному порядку, приходили навестить все близкие. Из Швейцарии срочной телеграммой вызвали Раису Федоровну. Соломон Евсеевич забегает по дороге в издательство, сидит, вздыхает, держит дочь за руку, гладит внучку по белокурой головке. Фаина приходит отдельно, долго нежно воркует, плачет, опять воркует. Неизменный Эмиль Эмильевич, с кулечком, букетиком, корзиночкой. И тоже что-то шепчет, гладит руку, голову и Юлии, и Сусанне, ахает, охает. И даже лежит рядом поверх одеяла, уткнув нос в плечо злосчастной Юлии.

Крупенин дождался, пока поток родни иссякнет, и тихо вошел к жене, вошел и сел на край постели. Она не повернулась, его злые слова медным колоколом бились в ее голове.

– Папочка! – пискнула Сусанна и вылезла из своего убежища. Савва Нилович подхватил ее на руки и прижал к себе. Мог ли он подумать, что из трех детей останется одна Сюська, как называла ее Юлия? Он всегда корил жену за то, что она зовет дочь прозвищем, подобно собачьему. А ведь ребенку дали библейское имя!

– Юлия, ты не спрячешься от меня в одеялах, – сказал он твердым голосом. – Что толку-то?

Он слегка прикоснулся к ее спине. Она вздрогнула и нехотя повернулась. Они посмотрели друг на друга, и острая жалость и нежность одновременно пронзила их сердца. Еще миг, и он готов был и ее схватить в объятия, защитить от зла, темноты, которая поселилась в их сердцах, в их доме. Теперь, едва придя в себя, он не мог простить себе ужасных, нелепых обвинений, которые он бросил жене. Губы Юлии покривились, и она уткнулась в подушку.

– Может, приказать принести тебе чаю и плюшек с сахаром, а, душа моя? – Голос мужа звучал с тихой лаской.

– Нет, ничего не хочу. Есть не могу. Писать не могу!

– Ах ты, боже ты мой! – Крупенин отставил девочку и в сердцах хлопнул себя по коленям. Прежняя ярость с новой силой закипела в груди. – Писать она не может! Экое горе! Да о чем ты опять, о чем плачешь, разве можно теперь об этом?

– Ты не понимаешь меня! И никогда не понимал! К чему притворяться, Савва! – с тоской отозвалась жена.

– Нет уж! Это ты не понимаешь меня. Не понимаешь, что есть что-то подороже в жизни, чем вот эти все листочки! – он кивнул в сторону разрозненной рукописи. – Я-то, наивный, все думал, надеялся, что дети тебя образумят. Что ты с годами станешь именно той женой, о которой я и мечтал, лелеял, так сказать, душу! Так нет же, поди ж ты, дети ей стали как кость в горле! Мешают творить, отвлекают, мучают заботами, и я еще под ногами!

– Савва! Остановись, не надо! Это неправда. Это от непонимания! От отчаяния ты так говоришь! Нам обоим очень плохо сейчас! Я никогда так не думала! Быть может, бросила слово от усталости, досады, что не идет роман, но разве ты мог и впрямь помыслить, что я хочу избавиться от вас? Вы – моя жизнь!

– Нет, это не так! – закричал муж. – Твоя жизнь – эти романы и их читатели. Вот твоя истинная жизнь, а мы – так, побоку!

– Ах, какое непонимание! Ну откуда у тебя вдруг такая черствость, такая жестокость? – Юлия исступленно обхватила себя руками.

– Жестокость? Черствость? – Крупенин аж задохнулся. – Да не я ли был самым большим болваном в столице, эдаким посмешищем. Терпел эту ненормальную жизнь во имя твоего спокойствия и творчества! – он развел руками. – Великого таинства творчества, ради которого принесены в жертву мир и покой в моей семье. Я терплю этого ненормального, этого гадкого, непристойного наглеца Эмиля только, опять же, для твоего спокойствия и снова великого творчества. И я – жесток?

– Оставь Эмиля! – Она села на кровати и посмотрела на мужа зло. – Он единственный в этом мире, кто чувствует и понимает меня.

– Тогда почему ты за него не вышла замуж?

– Замуж! Мне и вовсе не надо было соглашаться! Я говорила тебе, я говорила! – закричала Юлия и опять упала в подушки.

– И то верно, – вдруг примирительным тоном заметил Крупенин. – Что же, жена, верно, настала пора нам разойтись в разные стороны. Мы с Сусанной в одну, а ты ступай с кем хочешь, хоть с Эмилем, хоть без него.

– О чем ты, Савва! – она ошеломленно уставилась на мужа. – Как ты можешь, теперь, когда столько случилось! И я не отдам тебе дочь!

– Ты безумна, Юлия. Ты живешь в нереальном мире и тянешь туда и нас.

– О нет, не отталкивай меня. Савва! Я же люблю тебя! Разве ты не видишь, что я люблю тебя всей душой!

Юлия застонала и хотела подползти к нему, чтобы обвить тонкими руками.

Прикрыла глаза, и в этот миг перед глазами появилось крохотное озерцо со стоячей, гладкой, как зеркало, водой. И в этом отражении виднелось, как одна за другой, будто капли крови, падают с дрожащей ветки две яркие ягоды, две из трех.

Сусанна бросилась к родителям с плачем, не понимая, о чем таком ужасном они говорят.

Савва Нилович погладил, похлопал жену по руке и встал. Дорого он бы дал за эти слова да лет семь бы назад!..

Зима 1906 года.

Пасхальный благотворительный концерт собрал много публики. Еще бы, где еще разом можно было увидеть так много интересных и известных людей, о которых говорит весь Петербург. Но Крупенину это было неинтересно. Он посещал благотворительные собрания исключительно по их прямому назначению – сделать взнос и содействовать очередному богоугодному мероприятию. Ему – предпринимателю – время было дорого. Не хотелось терять его попусту. Но, воспитанный матерью в глубокой вере, он всегда живо откликался на любые просьбы о помощи. Что нынче? Дети-сироты? Сбор в Воспитательный дом?

Пробираясь через гостей, раскланиваясь направо и налево, он остановился у буфета. Буфетчик, склонив напомаженную голову, осведомился о предпочтении гостя, налил хересу в рюмку и почтительно отодвинулся в сторону, дабы не мешать гостю обозревать публику. Крупенин, скучая, глядел по сторонам. И тут из толпы присутствующих вынырнула невысокая, хрупкая миловидная молодая женщина, чрезвычайно бойкая и живая. Видно, распорядительница, подумал Савва Нилович, у них всегда такой оживленный и уверенный вид. Она чуть улыбнулась очередному гостю. Крупенин отставил рюмку, представился и наклонился с желанием поцеловать ручку.

– Иноземцева, – с лукавой улыбкой произнесла дама.

Судя по тому, что она не сразу назвала себя полностью, Крупенин понял, что дама подразумевает, что он ее знает. Повисла небольшая пауза, здесь, вероятно, должны были последовать ахи, охи. Да как я счастлив! Да не может быть, сама Иноземцева! Собственной персоной! Но, увы! Крупенин почувствовал ее легкое недоумение.

– Юлия Соломоновна Иноземцева, – произнесла дама с легкой расстановкой.

– Рад познакомиться, – он все же поцеловал ручку в шелковой перчатке и подивился приятности голоса новой знакомой.

– Любите литературу? – она насмешливо сощурила глаза.

– Вовсе нет, времени, знаете ли, не хватает, а тут вот, сочувствую сиротам, – он сдержанно поклонился и шагнул назад. При чем тут литература?

Через некоторое время один из знакомых пояснил Савве Ниловичу, человеку, живущему практической жизнью и далекому от богемной суеты столицы, что его осчастливила сама Иноземцева, известная писательница популярных романов, которую устроители собрания пригласили в распорядительницы, справедливо уповая на увеличение сборов.

Услышанное имя ничего не говорило Крупенину. Он книг без пользы дела не читал. Разумеется, как всякий образованный человек, в свое время он отдал дань необходимому гимназическому и университетскому чтению. Но теперь работа, его дело, дозволяли ему только чтение книг для практической надобности. Он никогда не задумывался, хорошо это или плохо. Но теперь оказалось, что вроде как не очень хорошо, потому как вышло неловко. Без плезиру! Он посмеялся сам над собою. Точно медведь из дикого леса! Да и поехал домой. Однако ни вечером того же дня, ни на следующий день маленькая хрупкая фигурка, насмешливые глаза и чарующий голос не выходили у него из головы. К чему бы это? Крупенину всегда нравились дамочки без затей, главное, чтобы все признаки женского естества были в наличии и побольше. Но пустых романов он не водил, не пачкался, хотел влюбиться в хорошую, добрую и ласковую женщину, иметь серьезные намерения, но как-то не складывалось. Достойные дамы и девицы вереницами проплывали перед его взором, но не трепыхалось сердце, хотя уж пора было остепениться и завести семью. Крупенин мечтал о большой и дружной семье, дородной и заботливой жене, куче детей и всеобщем благоденствии. Поэтому неотвязная мысль о незнакомке, оказавшейся модной писательницей, была ему неприятна, казалась тревожной, чужеродной, пугающей.

Тем не менее через пару дней он зашел в книжную лавку и купил один из ее романов. Не утерпев, открыл, еще сидя в извозчике. С недоумением закрыл через пару страниц. Дома сделал еще одну попытку к чтению, но и та осталась неудачной. Что за чепуха! С досадой он зашвырнул книгу куда попало и страшно удивился, когда через несколько дней, зайдя ненароком в кухню, узрел там кухарку и горничную, которые рыдали над страницами заброшенной им книги.

Зима стояла сказочная, морозная, не отступала, не сдавала своих позиций теплу и весне. Крупенин ехал на извозчике по Невскому проспекту и разглядывал прохожих, нарядные витрины, афиши на тумбах, как вдруг знакомое имя заиграло перед глазами. Он приказал остановиться и сошел около афиши. Через час Савва Нилович сидел в зале, переполненном поклонниками творчества Юлии Соломоновны.

Он слушал ее, и ему казалось, что его затягивает омут, глубокая река. Нет, не литература вовсе, не ее талант, он не понимал этого понятия относительно Юлии с самого начала их знакомства. Нет, она сама, просто Юлия Соломоновна притягивала его как магнит, притом что совершенно не походила на женщину его мечты.

Он послал ей букет, роскошный, дорогой, без карточки, и купил билет на следующую встречу. Потом еще на одну, и еще. Он никогда не садился близко в первых рядах, не задавал вопросов и не посылал записок, но неизменно отмечал свое пребывание цветами.

Однажды, когда публика уже насытилась своим кумиром и стала расходиться, Иноземцева вдруг сама спустилась с эстрады, прошла по пустеющим рядам и встала напротив его:

– Так, стало быть, дети-сироты заставляют вас с завидной регулярностью посещать мои вечера, господин Крупенин?

Они оба засмеялись, и в этот раз он отвез ее домой.

С той поры прогулки, театры, выставки, и опять же встречи с читателями стали для Крупенина важной частью его жизни. Важной, потому что там царила Юлия. Его присутствие стало для нее постоянным. Спокойный, благодушный, щедрый, внимательный, он не навязывал своего общества, но как-то ловко все устроил так, что она постоянно нуждалась в нем. В его услугах, в его заботе, просто в том, чтобы опереться, выйдя из театра на морозную улицу, о его твердую уверенную руку. Крупенин был представлен Соломону Евсеевичу и скоро стал запросто вхож в дом. Правда, легкомысленные нравы дома Иноземцевых неприятно поразили Савву Ниловича. Не то чтобы он относил себя к пуританам, но все же его консервативные представления о семейных добродетелях претерпевали серьезные испытания. Разумеется, в число самых подозрительных посетителей дома был занесен Эмиль Эмильевич. Любовник или просто близкий товарищ? Насколько близкий?

Любовница отца – хозяйка в доме и близкая подруга Юлии. Престранные отношения!

Впрочем, какое вам до этого дело, почтенный Савва Нилович? Так как же! А если предложение делать, руки и сердца?

Глава девятая
Весна 1906 года

Зима все же убежала, вдруг разом, быстро, как чухонская шустрая лошадка. В Петербурге на Рождество и на Пасху появлялось много чухонцев-возниц с разукрашенными возками-вейками и крепкими лошадьми в лентах и колокольцах, которые катали жителей столицы.

За зимой, как и подобает, уже и весна. С ее ручьями, сосульками, капелью, лужами, в которых и утонуть недолго. И куда только смотрит городской голова! Вот первые листья, трава, уже пахнет в садах черемухой и корюшкой в рыбных лавках. В один из дней, оказавшийся удивительно теплым, Крупенин пригласил Юлию, Иноземцева и Перфильевых на загородную прогулку. Последних-то и не следовало бы, да некуда деваться. Катались на Островах и совершенно уморились от воздуха, птичьего пения и пьянящих запахов вновь родившейся природы. Было решено расположиться на пикник, иначе для чего же было взято столько корзин с провизией и вином? Фаина и Юлия хлопотали около корзин, Эмиль Эмильевич заботливо раскладывал пледы и подушки, Крупенин открывал бутылки. Соломон Евсеевич, в светлом чесучовом сюртуке и соломенной шляпе, присел в тень куста и любовался прелестной картиной. Ну, прям Моне какой-то! Завтрак на траве! Его картины он видел в Париже.

– Я говорю, что наша милая компания, тут под деревьями, напоминает мне живописную картину, подобную кисти модного нынче в Европе господина Моне. Вы не находите, друзья мои?

– Ты запамятовал, Соломон, – Юлия по-прежнему называла отца просто по имени, к чему Крупенин никак не мог привыкнуть и всякий раз вздрагивал от внутренней неприятности. – Ты забыл, вероятно, что дамы там совершенно нагие, притом что персонажи мужеского пола одеты как подобает.

– Что же нам мешает последовать замечательному примеру талантливого мастера и создать свою, так сказать, живую картину, а? – он откинулся на траву, радуясь произведенному впечатлению от своих слов.

Фаина заливисто засмеялась. Что ж, бывшей натурщице не привыкать демонстрировать свою красоту. Юлия передернула плечами и украдкой посмотрела на Крупенина. Он казался спокоен, только чуть взметнулись брови.

– Искусство – великая вещь по силе воздействия на человека, – произнес Савва Нилович. – Что живопись, что музыка, или то, что по вашей части, Юлия Соломоновна, слово – тоже может иметь огромное влияние на душу человеческую. Поэтому, я полагаю, что всякий художник должен иметь большую ответственность за свои мысли, за собственное творчество. Нарисовал нагих дам на прогулке. К чему, спрошу я, какой в этом особый смысл? Вероятно, я выгляжу ретроградом, человеком мало смыслящим в искусстве, но считаю, что надо творить, так сказать, с оглядкой! Но картина хороша, хотя спорное вызывает впечатление… у людей не столь продвинутых в понимании живописи. – Крупенин принялся разливать вино по бокалам.

– Хорошо замечено, умно! – Иноземцев поднялся с травы и взялся за бокал. – Оттого, батенька, верите, ночами не сплю, всю думаю о том, что читатель мой получит в «Словесах», как отзовется, как проникнется. Вот и Юлия моя, такая трепетная по части творчества! – он с наслаждением пригубил вина. Что ж, хоть и неразвит новый знакомый по части понимания тонких материй, зато в угощениях знает толк и щедр, ох как щедр к Юлии!

– Кажется, в коляске остались пирожные! Ах, я болван! – Крупенин вынужден был на миг прервать занимательную беседу и поспешил к экипажу (да, да, знаем, отчего ты не спишь по ночам, старый похотливый сатир!)

– Дозвольте мне! – подскочил Эмиль Эмильевич, привыкший быть на посылках.

Он сделал несколько больших прыжков вслед широко шагавшему Крупенину.

– Да, Юлия Соломоновна очень трепетно относится к своему творчеству, – желая продолжать интересный для него разговор, пропел Перфильев. – Ни о чем ином не думает, только о своих героях, иной раз презабавно мы с ней рассуждаем, словно о живых людях, спорим, смеемся, сплетничаем! – захихикал Перфильев.

Крупенин молчал, но внутри его поднималась волна раздражения. Он вынужден был терпеть присутствие и болтовню этих несносных людей только ради Юлии.

– Вы ведь любите романы Юлии Соломоновны? – спросил Эмиль Эмильевич мягким голосом, нараспев, так, между прочим, как само собой разумеющееся обстоятельство, которое нужно просто уточнить для порядку. Не более того. И был совершенно сражен ответом.

– Нет, не люблю, не интересуюсь, некогда, знаете ли, книжки почитывать. Делом занят, извините!

Крупенин вытащил из глубины экипажа забытую корзину и быстро двинулся в обратную сторону. Эмиль поскакал следом.

– Вот тебе раз! – завопил он издалека. – Вот я вам доложу презабавный факт! Ведь вы дозволите, Савва Нилович, что я вслух скажу вашу тайну?

Крупенин только хмыкнул.

– Так вот, господа, в наших рядах изменщик коварный, лазутчик, вражеский агент! Савва Нилович только что сам признался мне, что совершенно его не интересует творчество нашей божественной, несравненной Юлии! И как это только такое может быть, господа?

– Полно, Эмиль, кричать, – одернула братца Фаина, – господин Крупенин пошутил, и не серди его. А то в следующий раз он тебя не пригласит на прогулку с богатой закуской.

– Затыкают рот правде! – ернически всхлипнул Эмиль и принялся за кусок ветчины.

Юлия с интересом уставилась на Савву Ниловича, но тот отмолчался, что означало правоту сказанных Эмилю слов. Забавно!

– Стало быть, вы книг мало читаете, Савва Нилович, – Соломон Евсеевич с удовольствием вонзил крепкие зубы в бутерброд, который заботливо преподнесла ему Фаина. – Ну а газеты, журналы? Вам, деловому человеку, без этого никак нельзя.

– Справедливо заметили, сударь. Разумеется, читаю. Только теперь от многих газет оторопь берет, чего только там не увидишь. Да что газеты, – вдруг раззадорился Крупенин. – Куда ни кинь взор – всякая чепуха, глупость, пошлость, безнравственность, похоть, аморальность. Нет глубины, основательности, и не только, доложу я вам, в вашем, газетном деле. Повсюду, куда ни погляди, воруют, ломают, учиться не хотят. Все тяп-ляп, поскорей урвать и наутек! Вы уж мне поверьте, я знаю, о чем говорю! Разное вижу, много людей знаю! Все устои сметены, границы разрушены. Все забыто, подвергается переосмыслению и осмеянию. То в театре нагишом танцевать вздумали, то в синематографе узришь такое, что и девицам из дома терпимости станет неловко. Люди в Бога верить перестали, страх потеряли! Бомбисты по улицам бегают, полиция бессильна! Да что же мы хотим в стране, где кучка сумасшедших царя убила!

– О, да вы, батенька, я погляжу, совершеннейший консерватор! – заметил Иноземцев и принялся за второй бутерброд.

– Да-с, истинно так! – Крупенин тряхнул головой с аккуратной бородой. – И притом, заметьте, во всех вопросах.

– Разумеется, и в вопросах семейной морали тоже? – кинул наживку Иноземцев и стал ожидать ответа на коварный вопрос. Как выкрутится из неловкого положения этот самодовольный ретроград?

Эмиль Эмильевич даже зажмурился от предвкушения удовольствия. Как нужно тонко мыслить, чтобы ловко вывернуться из сложившегося положения. Вряд ли это получится у Крупенина. Он простой, честный и бесхитростный малый, но нет в нем гибкости ума и подвижности чувств.

– Соломон, оставь Савву Ниловича, – засмеялась Юлия. – Он поклонник «Домостроя», и наше семейство вызывает у него душевную боль, как крайне уродливое порождение современных растленных нравов. Но каждый ведь живет, как считает нужным, возможным для себя, так, Савва Нилович?

Крупенин бросил на молодую женщину благодарный взгляд за то, что она смогла перевести беседу чуть в иное русло, а то ведь пришлось бы и впрямь говорить как есть, что это не дом, а Содом и Гоморра! Вот только ты, милая Юлия, что тут делаешь, в этом логове разврата! Тебе не тут место! Прочь, прочь, в иные пенаты, туда, где будет царить подлинная, чистая и незапятнанная любовь!

– Вы разве не так думаете? – окликнула задумавшегося Крупенина девушка.

– Помимо себя и собственного представления о мироустройстве, есть ведь и общественные надобности и цели. Есть то, что для всех людей одинаково, или почти одинаково. Неизменные ценности и то, что недопустимо, осуждаемо всеми и во все времена. Подлость, измена, предательство, воровство, убийство. Разве не об этом толкует Библия? И разве человек может жить вне этих границ морали?

– Так-то оно так. Да только за время, истекшее после того, как эти, несомненно, правильные истины были высказаны, само понятие многих из них стало несколько иным. Ведь вы не будете спорить о том, что теперь порой трудно установить границы порока, подлости, приличия? – уже почти без насмешки продолжил Соломон Евсеевич.

Крупенин с его цельностью и прямолинейностью был ему интересен как отживающий тип, уходящая натура, которая все еще встречается на обочине цивилизованной жизни. Правда, будущее не за этими людьми, оно за теми, кто смотрит шире, мыслит гибче, раздвигает границы. Во всем! И себя Иноземцев причислял к последним.

Не без основания, заметит мой тонкий и ироничный читатель.

– Истина для нас сейчас в том, – заметил Савва Нилович, что через четверть часа нас застанет ливень! И зальет наши ученые головы холодным душем!

Тут вся компания подняла головы и убедилась в правоте последних слов. Огромная черная туча стремительно приближалась и грозилась разверзнуть хляби небесные. С криком, смехом и шумом похватали корзины, пледы, подушки, да и бросилась к экипажам.

Лошади бежали весело, но дождь все же застал гуляющих. Подняли верх экипажей и с наслаждением вдыхали чудный воздух, пропитанный влагой и всевозможными запахами. Юлия ехала с Крупениным, а Соломон – с Перфильевыми.

– Значит, как выяснилось, вы не любите моих романов? – и Юлия шутливо чуть хлестнула Крупенина травинкой по рукаву.

– Да, – он отворотился в сторону. Зачем она задала этот вопрос!

– Но почему?

– Потому что я люблю вас! – ответил он просто и буднично.

Юлия опустила голову и долго молчала.

– Вам не следовало бы этого мне говорить! – наконец произнесла она тихо и подавленно.

– Почему? – все тем же спокойным и будничным тоном спросил Крупенин.

– Потому что вы разрушили всю простоту и искренность. Теперь нам трудно будет дружить с вами.

– Я не хочу дружить с вами. – Савва Нилович по-прежнему старался выглядеть спокойным, сохранять самообладание, но это давалось ему с трудом. – Я не хочу дружить с вами. Я хочу жениться на вас. Любить вас как женщину, а не как писательницу!

– Нет, нет! – Она замахала руками и даже отодвинулась от него в угол экипажа. – Нет, это невозможно! Это совершенно невозможно!

Оставшийся путь был проделан в гробовом и неловком молчании. У дома Савва Нилович помог Юлии выйти и на несколько мгновений задержал ее руку в своей, но она только качнула головой. Он хотел сказать, но тут из-под земли вырос Эмиль Эмильевич. Перфильев только глянул и, как показалось Крупенину, тотчас же все понял. Ироничная усмешка утонула в глубине глаз Эмиля. Последовал обычный поток фраз, благодарностей и прочего, после чего он подхватил Юлию, и они скрылись в парадном.