Текст книги "Иными глазами. Очерки шанхайской жизни"

Автор книги: Наталия Ильина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Наталия Ильина
Иными глазами Очерки шанхайской жизни

Предисловие

В маленьком превосходном рассказе Алексея Толстого «Золотой мираж» (опубликованном еще в 1924 году) говорится о русском эмигранте, жившем в Нью-Йорке жизнью конторского служащего, пытавшегося «утвердить свою личность» в бессмысленной и никчемной толкотне этого суматошного чужого города. Внезапно он понимает, что «не затем его мать родила», чтобы изо всех сил помогать хозяину выколачивать деньги. В его мировоззрении происходит перелом, бросающий его на единственно правильный путь: «Не хочу всей этой бессмыслицы, не принимаю! Утверждение личности? Обман, шарлатанство, мираж! Я не сумасшедший. Назад домой, на родину!»

Аналогичный перелом переживаем здесь и мы. Наступает однажды день, когда ясно понимаешь бессмысленность и никчемность нашего суматошного заграничного существования, единственная цель которого – нажива, единственный результат которого – смерть души.

День за днем незаметно идет наша жизнь, в которой мы все время видим вокруг себя милых и уютных толстяков, занимающихся самой циничной спекуляцией, дам, почти открыто торгующих своими дочерьми, молодых людей, утверждающих, сплевывая, что «деньги это все!» И постепенно перестаем ощущать удушливую атмосферу этого города, она начинает казаться вполне естественной.

Но каким должен показаться наш город новому, свежему человеку, взглянувшему на нашу обстановку не привычным взглядом старожила, а иными глазами?

«Здесь свой бог, свой идеал. Во имя его живет город-торговец, город-спекулянт, и множество его жителей озабочено только одним: как бы повыгоднее продать товар, жену, честь, имя и подешевле купить сырье, дом, службу, как бы получше одеться, получить лучшее место, большую плату, выгодную невесту, новые деньги.

…Здесь была веселая жизнь и война в этом городе не ночевала. Нарядно одетые люди за столиками кафе, коммерсанты и дельцы, похожие на сошедшие со старых плакатов фигуры буржуев: цепочка через все огромное чрево, не вмещающееся между коленями, свисающие щеки, маленькие глаза. Стандартно красивые женщины, тщательно выделанные лица, обрамленные хитроумными прическами и поражающие темно-красным выворотом губ, мода предписывает нынче иметь грешные рты…»

В нескольких словах – картинка Шанхая!

Но не о Шанхае пишет советский журналист Леонид Соболев в прекрасной, волнующей своей статье «Дорогами побед». Он описывает там румынскую столицу Бухарест, куда он попал военным корреспондентом вместе с Красной Армией.

Шанхай, следовательно, не является каким-нибудь особым городом, совершенно необыкновенным и на другие города «старого мира» не похожим. И все же Шанхай недаром прозван «раем авантюристов»: он является как бы увеличительным стеклом, под которым обычные черты заграничной, чуждой нам, русским, жизни, – принимают особенно уродливые, обостренные формы.

Да, правда, многие из нас живут в атмосфере относительного материального благополучия! Но какой ценой мы за это благополучие платим? Об этом пора задуматься!

Нам говорят: человеческая природа всегда и везде одинакова. Это верно. Но есть обстановка, развивающая худшие черты этой природы. И есть иная обстановка, вызывающая к жизни лучшие, благороднейшие черты человека.

Нам говорят: в жизни выживает сильнейший. Кто же является «сильнейшим» в нашей обстановке? Думаю, что ответ на этот вопрос дан в книжке предлагаемых рассказов. При этом хочу особенно подчеркнуть, что рассказы эти не являются выдумкой. Каждый из них взят из жизни, каждый персонаж зарисован с натуры и почти каждый рассказ отражает наш быт.

Литература всегда является отражением окружающей жизни. Было время, когда литература нашей родины клеймила трусливость, шкурничество, мелкий эгоизм обывателя. То было время Зощенко, но это время миновало. Теперь в советской литературе громко звучат иные мотивы: мотивы героизма, жертвенной любви к родине, мужества, силы духа. Очевидно, «обывательщина» на нашей родине теперь не цветет. Мелкие эгоисты, интересующиеся лишь своим крошечным мирком, подхалимы, тупые бюрократы – имеются, конечно, и в СССР, но влияния на жизнь они не оказывают. Их слабый писк тонет в хоре иных голосов.

В нашей же шанхайской обстановке они все еще играют первую скрипку. Они задают тон. По ним равняются. Самодовольная «песнь торжествующей свиньи» покрывает все остальные голоса. В моменты отчаянья казалось, что иных голосов вообще нет и быть не может…

Борьба за существование долгое время была единственной целью большинства русских эмигрантов. Но самоцелью такая борьба ведь быть не может.

Теперь, когда мы вновь «к России добрели из чужой земли», нам пора взглянуть иными глазами на нашу бестолковую, суматошную заграничную жизнь и на тот тупик, в который она неизменно заводит.

* * *

Предлагаемые очерки печатались в шанхайской советской газете «Новая жизнь» с 1942-го по апрель 1946-го года и, преимущественно, отражают шанхайскую жизнь. Смена мыслей и настроений дана в этих очерках в хронологическом порядке.

Хронологическим порядком объясняется и непрерывная прогрессия цен. В эти годы в Шанхае свирепствовала инфляция.

В конце 1945 года произошла смена валют. В это время миллион марионеточной валюты «сиарби» был приравнен к пяти тысячам китайских долларов («сиэнси»), что в свою очередь составляло по курсу дня от трех до четырех американских золотых долларов.

В заключение считаю необходимым дать объяснение «шанхайских» слов, часто встречающихся в тексте.

Ама – женская прислуга, китаянка.

Аут – идти «аут» означает: идти в гости, на вечеринку, в театр. Вообще развлекаться.

Бар – 1) питейное заведение, стойка с выпивкой.

2) слиток золота (плитка) весом в 1 или 10 унций («голд-бар»).

Бой – мужская прислуга, китаец.

Бридж – распространенная игра в карты.

Вочман – сторож.

Годаун – склад.

Голд – золото, также американский доллар. Торговля на «голды» – торговля на американские доллары или на золотые слитки.

Коктейль-парти – светский прием, где гостям предлагаются бутерброды и коктейли.

Маджан – распространенная на Дальнем Востоке китайская игра, род домино.

Терасс – ряд однообразных жилых домов дешевого типа.

Педикэб – соединение велосипеда с коляской рикши. «Педикэбщик» – возница педикэба.

Фен – вентилятор.

Хибач – маленькая печка для приготовления пищи.

Чужое небо

На улице, окруженный любопытными, на табуретке стоит фокусник. Он сообщает толпе, что сейчас синий мячик он на их глазах превратит в красный. Он убеждает толпу, что он не мошенник и в рукаве второго мячика не прячет. Он засучивает рукава и потрясает голыми руками. Он клянется, что тут все дело в чистейшем волшебстве. Толпа терпеливо ждет, когда начнутся волшебные превращения. Мальчик-рассыльный, которого послали в банк и который наперевес держит грязную пачку денег, – восторженно открыл рот.

Рядом полуголый, несмотря на октябрь, – рикша. Толстый купец в шелковом халате, грязная китаянка-«рисоноша» – только что из деревни. На ее лице почти молитвенное восхищение перед городскими чудесами.

Тут же рядом на тротуаре – ресторанчик под грязным навесом из рогожи, дымящиеся чашки с лапшой, и чавканье питающихся, и громкий голос хозяина ресторана, убеждающий прохожих остановиться и попробовать его прекрасной лапши. Тут же играют, ссорятся и рыдают двое китайчат. Может быть, это дети ресторатора, которых не с кем оставить дома. А может быть, дома вообще нет и вся жизнь проходит у хибача под этой грязной рогожей.

Неподалеку на дороге велосипедист и рикша, задерживая движение и потрясая кулаками, оскорбляют друг друга. Рикша толкнул велосипедиста. Или наоборот. Велосипедист упал. Они бурно выясняют отношения. Судя по их лицам и сверкающим глазам – оскорбления, наносимые ими друг другу – ужасны: дело, возможно, уже дошло до «мертвеца». Мальчишка-рассыльный, бросив фокусника, присоединяется к зевакам, наблюдающим за схваткой. Он тоже что-то кричит, размахивая пачками денег. Рикша обращается с пылкой речью к толпе, призывая ее в свидетели своей невиновности и злых козней велосипедиста.

Другая толпа зевак окружает оборванного худощавого молодого человека, который пишет мелом на тротуаре историю своей неудачной жизни. Каллиграфическое искусство молодого человека вызывает восторг присутствующих.

Линии иероглифов, написанных им на тротуаре, гармоничны и прекрасны, точны как математика и стройны как тело красивой девушки.

Молодого человека награждают за его искусство рваной мелочью.

Из магазинов на соседней улице несется дикий вой громкоговорителей. Звуки невероятной музыки, к которой ухо никогда не сможет привыкнуть.

Галдеж пререкающихся. Вопли фокусников. Зазыванья хозяина ресторана. Плач детей. Рычанье грузовиков, проносящихся мимо. Звон трамваев, доносящийся оттуда, где между двумя высокими и угрюмыми домами видна серая полоса реки и мачты шаланд. И весь этот шум покрывает протяжный громкий вой на одной ноте. Это вопит китайский нищий. Он катается по тротуару и звенит его жестяная баночка, в которую прохожие изредка самодовольно кидают мелочь. Неподалеку лежит нечто, завернутое в рогожу. По всей вероятности – труп ребенка, выброшенный родителями, у которых не было денег на похороны. Ах, лучше не думать, что именно там в рогоже! Лучше быстро пробежать мимо, торопиться, ругаться, толкаться, все только для того, чтобы на следующем углу радостно замереть перед другим фокусником или перед новой уличной сценкой.

Надо всем этим бледное небо Китая. Там, на западе, прорезая серые облака красными лучами, садится солнце.

Вот что-то случилось с трамваем и прохожие, бросив все свои дела, столпились вокруг и дают советы вагоновожатому. Вагоновожатый, в свою очередь, учит жить кондукторов. Кроме того, необходимо выяснить, кто виноват в том, что трамвай остановился. Дикие звуки невероятной музыки из громкоговорителей. И отдаленный вой безногого нищего.

А в небе тишина. И красное солнце садится медленно и торжественно.

И в который раз сознаешь, что страна под этим бледным небом, несмотря на привычку, даже на привязанность к ней, никогда не стала домом. На этих улицах, среди бесцельной суеты и шума, – всегда останешься чужим, посторонним.

Галдят прохожие, давая советы, истерично бранятся рикши. А там, на западе, в красных последних лучах царственно и медленно садится далекое солнце.

Там Россия. Широким бесконечным зеленым полем раскинулась на карте эта, никогда наяву не виденная, родная страна. Бумажное поле карты исколото, истыкано булавками. Они доходили до самого сердца России и потом стали двигаться на запад, вслед за Красной Армией, идущей по своей истерзанной, измученной земле.

Россия. Без нас страдавшая, без нас победившая!

Солнце уже село и на сером небе – лишь красная полоса заката.

Где-то неподалеку уже поет китайская флейта и звук ее жалобен и тягуч.

На чужом бледном небе скоро начнут зажигаться звезды.

Чеховские герои в Шанхае

Бессмертен Антон Павлович Чехов. Бессмертны описанные им люди: оторванные от жизни, тоскующие неврастеники, тупые и черствые эгоисты, глупые «душечки», бездельные барыньки-«по-прыгуньи»… В рассказах Чехова – скука провинциальных городов с пыльными акациями, с тяжелой засасывающей пошлостью, от которой стонет учитель словесности Никитин. В библиотеке несколько потрепанных книг – их никто не читает. Самой интеллигентной семьей города считается дом, где мать пишет романы, неизменно начинающиеся словами «Мороз крепчал», а дочь играет на рояли…

В область преданий ушли эти скучные городки с пыльными акациями. А люди чеховские остались. Перемена обстановки на них не повлияла. Они бессмертны!

Недавно мне довелось завтракать в компании чеховских героев.

Тут были дамы, обуреваемые необъяснимой «чеховской» тоской.

Одна из них, обладательница богатого мужа и роскошной квартиры, горько жаловалась соседке:

– Прямо не знаю, милая, что делать. Тоска просыпается раньше меня. Утром лежу я в постели и вставать не хочется. И такой жизнь кажется серой, такой скучной, монотонной!..

Этой даме можно было бы ответить словами чеховской же героини, Ирины из «Трех сестер»:

«Работать надо, работать! Оттого мы и на жизнь смотрим так невесело, что не знаем труд?..»

Но никто ей цитатой не ответил. Даме очень сочувствовали и озабоченно говорили:

– Нервы… Что вы хотите! Мы живем в такое тяжелое время.

Дама, видя общее внимание, оживлялась и продолжала:

– И аппетита, знаете, никакого. Такая тоска давит, такая скука…

А мне в голову все лезли цитаты из Чехова:

«Кофе нынче пила и безо всякого удовольствия…»

Но я понимала, что цитаты эти восторга ни в ком не встретят и из вежливости тоже кивала головой и бормотала что-то насчет «нервов».

Тут были люди, у которых, кроме карт, другого интереса в жизни, по-видимому, не было, потому что все время слышалось:

– У меня на руках пики… А она пас… У него длинная черва – а он – пас…

Из приличия меня спросили:

– Вы играете в бридж?

– Нет, – скромно сказала я.

Раздались громкие возгласы удивленья и возмущенья. Можно было подумать, что я призналась в неумении читать и писать. После чего с того конца стола с новой силой послышалось:

– Без козырей… а он пас… три трефы и одна пика на руках, а он…

– «А завтра утром проснешься и опять ничего, кроме водки и кроме карт» – тихо вспоминала я, предоставленная самой себе.

Впрочем, я недолго оставалась предоставленной самой себе. Прибежала опоздавшая дама – маленькая, шустрая, подвижная.

Шустрая дама быстро со всеми поздоровалась и, воспользовавшись моей беззащитностью, немедленно меня атаковала:

– Вы видели мою картину: «Снова закат»? Нет? Как же это вы! Непременно зайдите ко мне взглянуть. Очень удачно – все говорят! А художник Кисточкин, так тот прямо сказал: «Милая, вы гениальны! Милая, говорит, место этой картины в Парижском Салоне». Тема очень простая: закат и на этом фоне умирающий солдат. Над ним, наклонившись, сестра милосердия. Особенно мне удалось выражение небесного сострадания на лице сестры. Она смотрит, как будто говорит: «Боже, за что?» И в правом ее плече и в повороте шеи – выражение отчаянья. И прекрасно получилась, сжатая в кулак, рука умирающего. В этом кулаке – и ужас перед смертью, и покорность неизбежному, и юный задор, и беззаветная храбрость и… Да, кстати, почему вы не были на собрании литературного содружества: «Воскресенье – день ненастный?» Я там читала свои последние стихи. Все очень хвалили. Я сейчас вам прочту. Начинается так:

 
Наступаем. Наступаем. Пулеметы
Грохочут где-то у реки.
Закат в крови. У нашей роты
На солнце ярко горят штыки…
 

Поэт Закатиславов так прямо и сказал, что это замечательно! Он говорит, что одной строчкой, этими «штыками, горящими на солнце», я схватила, почувствовала и передала всю поэзию войны. И еще есть строчка, от которой он в восторге. Вот: «упал, не дышит. На запад, на запад шагают войска». Понимаете мысль: он погиб, но наступление продолжается. Один человек, маленький винтик – он выпал, но машина… Закатиславов назвал это стихотворение гениальным! Вы его не знаете? Ну что вы! Это восходящее светило. Он у меня каждый день обедает. Непременно, непременно приходите на наше литературное собрание. Я приготовила доклад о Репине. «Репин и русская береза». Начинается так: «Репин – гениальный русский художник…»

Все было ясно: передо мной сидела бессмертная чеховская «попрыгунья», незабвенная Ольга Ивановна, которая немного пишет, немного поет, немного рисует и устраивает у себя «салон», где собираются знаменитости. «Попрыгунья» тоже читает произведения своего пера или показывает произведения своей кисти, после чего все, выразив восхищенье, потирая руки идут в столовую, где накрыт холодный ужин…

Тем временем остальные чеховские герои со скучающими лицами заказывали завтрак и жаловались на то, что здесь плохо кормят. Потом жаловались, что здесь долго не подают, а моя соседка, радуясь случаю поговорить перед аудиторией, щебетала:

– Ах, я совсем не умею ждать! Я такая темпераментная! Это во мне говорит татарская кровь. Мои предки скакали на необъезженных лошадях. Помните у Блока: «Скачи, скачи, степная кобылица». Или: «Несись, несись…», не помню… Мне иногда хочется сделать что-нибудь безумное!..

А дама из типа «душечек» тихо рассказывала своей соседке:

– Мой Васичка говорит, что золото очень поднялось в цене. Он говорит, что сейчас – это лучший вклад. Он говорит, что подарит мне несколько золотых колец. Сейчас, знаете, такие тяжелые времена! Как сохранить деньги? Единственный выход, Васичка говорит, это пока покупать золото… Я не знаю, почему все так обрадовались открытию второго фронта. Васичка мой совсем не радовался. Он пришел домой и говорит: Маничка, говорит, теперь жди: цена на сахарин упадет. Вторжение, говорит, началось. Я так руками и всплеснула: Как же говорю, Васичка, мы теперь будем? Он ведь у меня сахарином торгует. И вот все говорят, что Германии очень плохо и она скоро проиграет войну и Япония тоже, и мы хотя и русские и рады, конечно, но Васичка говорит, что нечего уж очень радоваться, потому что, говорит, теперь цены на медикаменты тоже, возможно, будут падать. А он ведь давно у меня закупил аспирин и выжидает, чтобы цена поднялась…

«Попрыгунья» забыла обо мне и набросилась на соседа слева, которому, как я слышала, читала свои стихи: «Наступаем, наступаем…»

Так как теперь война – самая модная тема, то «попрыгуньи» пишут, говорят и читают о войне. Они всегда пристально следят за модой. В сущности же, как и во времена Чехова, они пишут, говорят и читают только о себе.

– Я открываю две бубны, а он – пас, – азартно неслось с другого конца стола.

– …и такая тоска. Муж говорит: Сонечка, хочешь новое платье? У меня удачная комбинация с мылом и я все равно хотел тебе сделать подарок. И представьте, милая, даже платья не хотелось! Давно мечтала о синем шерстяном с золотой вышивкой и вдруг – неинтересно! Непременно пойду завтра к доктору. Нервы совсем разгулялись. Жизнь такая скучная. И эта война. Американских чулок во всем городе не достанешь…

Обедом все остались недовольны. Говорили, что сладкое – ужасно. Совершенно безвкусное. И, вообще, месяц назад кормили гораздо лучше.

Картежники страшно нервничали. Они выглядели, как люди, которые опаздывают на поезд, и лихорадочно посматривали на часы. В три – у них был назначен бридж. Они очень торопились. Сладкого не ели. Хором прокричали: «Пас» и быстро исчезли.

Попрыгунья побежала не то на выставку, не то на собрание кружка «Воскресенье – день ненастный». На прощанье сказала, что мы с ней понимаем друг друга, что общество этих людей – ужасно, «настоящее болото», и что мне необходимо пойти с ней немедленно не то на выставку, не то на собрание кружка.

Но я с ней не пошла. Я была уверена, что и там я опять встречу чеховских героев.

На сегодня чеховских героев было достаточно…

На улице было душно. Газетчики продавали экстренный выпуск военных новостей.

И просто не верилось, что где-то в мире грохочет война и ежедневно, ежечасно умирают люди…

Селедка в Шаляпине

Видела собственными глазами.

На портрет Федора Ивановича Шаляпина, небрежно вырванный кем-то из журнала, продавец равнодушно бросил селедку. Селедочное туловище покрыло лицо Шаляпина. Продавец привычной рукой завернул селедку в портрет, покупатель заплатил, взял покупку и вышел.

На небе смеялось солнце. Пахло весной. По тротуару деловито бежал человек с охапкой журналов под мышкой.

– Бегу продавать, – крикнул он мне, – хорошие деньги дают!

В прошлом этот человек занимался изданием художественного журнала. В журнале помещались портреты знаменитых людей и издавался журнал на хорошей бумаге довоенного образца.

– Э, – сказала я, – не останки ли вашего журнала я видела сейчас в лавке? И вам не жалко?

– Чего там, – ответил он, – деньги дают.

И скрылся в солнечной дали.

Сейчас он придет в полутемную лавку. Китаец, хищно выхватив у него из рук журналы, бросится с ними куда-то в глубину, где стоят давно нечищеные, хмурые и ко всему равнодушные весы. Бывший издатель художественного журнала будет нервно следить за колебанием чашек.

Когда-то его журнал был для него источником наслаждений и мук.

– Почему, – яростно кричал он своему помощнику, – почему Анну Павлову разверстали на две колонки, когда я, черт вас раздери, говорил разверстать на четыре и пустить подвалом? Подавать не умеете. И куда вы запихали ее портрет? Почему на последней странице?

Потом номер выходил, а издатель восторгался и хвастался, что портрет Шаляпина был с личной подписью, что такого портрета ни у кого нет…

Вот он стоит в полутемной лавке у двери, за которой визжат и дерутся дети. Он нервно следит за колебанием весов, не вспоминая о прошлой жизни. Он весь в настоящем: правильные ли весы? И сколько фунтов вытянет.

На грустную улыбку Анны Павловой завтра в мясной бросят полфунта печенки… И завернут.

Я видела поэтов, бегущих продавать свои издания.

Тоненькие книжечки, так никогда и не разрезанные, книжечки, которые никогда никому не были нужны и которые поэты, застенчиво улыбаясь, предлагали подарить своим знакомым. Теперь они нужны всем!

Их покупают на вес.

А вы знаете, сколько теперь стоит бумага?

В некоторых магазинах появились надписи:

«Просят уважаемых покупателей приносить свою бумагу для оберток».

Уважаемые покупатели, тем временем, несут продавать свои книги.

Недавно в трамвае…

Соседка справа везла, видимо, сырое мясо. На окровавленной бумаге виднелись строчки:

«…не уходи, – простонала Елена, – я… я пошутила!..

– Я не позволю с собой шутить, – ответил он, и в голосе его зазвенели металлические нотки. Таким она еще никогда не слыхала этот бархатный голос, звучавший всегда так нежно и так…»

На этом бумага рвалась и из нее нагло высовывалась круглая, мокрая, розовая кость.

Некто, стоявший передо мной, иди, вернее, полулежавший на моих коленях – вез овощи. Из кулька красочно высовывалась головка морковки с веселой зеленой прической. Веселая морковка изредка щекотала мое ухо, ибо некто, лицо которого я при всем желании рассмотреть не могла, при толчках прижимал весь кулек к моей щеке. Отклониться я тоже не могла и с горя читала оберточную бумагу.

«Вилла Бальфур, – вскричал он, – вы знаете легенду, связанную с этим домом? Нет? Не может быть!

– Я ничего не знаю, – ответил Гемфри, нервно поеживаясь…»

Тут строчки быстро приблизились к моему лицу и морковкина зелень попала мне прямо в глаз. Откуда-то сверху из неразличимой мешанины голов и плеч раздался голос, хрипло просивший извинения на общепринятом шанхайском наречии:

– Сорри, [1]1
  Сорри – извините (Здесь и далее, помимо отдельно означенных, прим. автора).


[Закрыть]– говорил голос, – толкаются, черти, чтоб их дьявол… сорри, мадам.

Видимо, это был обладатель морковки и волнующего повествования о нервном Гемфри.

Дальнейшую судьбу Гемфри я так и не узнала. Кулек с морковкой дрыгнул в дверях и скрылся, проглоченный множеством локтей и голов. Хриплый голос доносился уже издали.

«Опен! Уончи го! [2]2
  Уончи го – хочу выйти (по-шанхайски).


[Закрыть]Опен дор [3]3
  Опен дор – открой дверь.


[Закрыть], русским языком тебе говорят…»

– Вот, – думала я, – заворачивают морковь и мясо в книги. Какие бы они там ни были, но все таки книги! Может быть, впрочем, хорошо, что гибнет вся эта литература про Елен и Гемфри и стихи некоторых поэтов?

Но недавно, купив в магазине четверть фунта колбасы, я увидела на обертке знакомые строчки:

«Прощай, свободная стихия, в последний раз передо мной ты катишь волны голубые и блещешь гордою красой…»

– Э…Э… позвольте! – воскликнула я, – но ведь это Пушкин!

Кощунство! Невозможно! Не хочу этих диссонансов, диких непотребных сочетаний военного времени: Шаляпина с селедкой, Пушкина с ливерной колбасой. Отвратительно!

И я решительно попросила завернуть во что-нибудь другое.

А на другом листке было написано:

«Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ! Не дает ответа!»

На сей раз ливерную колбасу заворачивали в Гоголя.

Вокруг торговались и покупали женщины и деловито укладывали в корзинки свои кульки с провизией. С оберточной бумаги одного из них пел Пушкин, с другого «первым днем творенья» клялся лермонтовский Демон, а с третьего неторопливо рассказывал про детство Лизы Тургенев.

Строчки были окровавлены сырым мясом и засалены колбасой.

На рынок, на вес, на чаши равнодушных, давно не чищенных весов вышли классики!

Люди бегут по улице, таща на продажу любимые книги.

– И вам не жалко?

– А что поделаешь! Знаете, как теперь за бумагу платят?

«Придет ли времечко, – пел Некрасов, – приди, приди желанное»… Он мечтал о том времени, когда «Белинского и Гоголя с базара понесут…»

Случилось наоборот. Их понесли на базар…