Текст книги "Ночная певица"
Автор книги: Наталия Медведева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Но поэтому знатоки греческой культуры и считали всегда, что "прикосновение Рима" было губительным для Греции и Египта, Сирии и Малой Азии. Первый римский энциклопедист, основатель публичных библиотек, Варрон, "источник неиссякаемого света" для самого Виргилия, недаром замечает, что в течение 170 лет у Рима не было даже статуй! С другой стороны, отношение греков к этим самым статуям очень странно: да, они могли "бросить" нечто, вроде "Кто не видел Зевса Фидия на Олимпе, зря жил!" – но и добавить, что "такие, как Фидий (то есть скульпторы), не достойны быть гражданами!" (Ханна Аренд в "Кризисе культуры"). Собственно, это и понятно – величие отдается не исполнителю, а персонажу, за его собственное величие. Потому что самая большая угроза существованию завершенных произведений искусства рождается из менталитета тех, кто их создает. А произведения искусства должны существовать всегда, быть бессмертными! В этом и заключается какое-то бесстрастное и имперсональное отношение к искусству.
Оскар Уайльд, сам, разумеется, обожавший греков, объясняя завуалированную любовь Шекспира к мальчику-актеру в его сонетах, говорит: "Ренессанс принес в себе соперника платонизму. Платон, как и все греки, признавал две любви: сенсуальную, "играющую" в женщине; такая любовь интеллектуально стерильна, потому что женщина, обладая качествами воспринимающими, как получатель, все берет и ничего не дает, за исключением природных возможностей (биологиче-ских). Интеллектуальная же любовь или романтическая дружба эллинов, которая удивляет нас сегодня, рассматривалась как спиритически плодотворная, стимулирующая мысль и благо, виртуозность, в понимании древних, разумеется..." И поэтому "рафинированность греческой культуры приходит к нам именно через этот романтический (идеальный) медиум бесстрастной дружбы", выражающейся в привязанности между мужчиной и юношей. То есть сам великий Платон любил юношей, а до взросления, по всей вероятности, был любим мужчиной... Сократом? Недаром его и обвинили в коррупции молодежи! Шуточки, конечно. В коррупции не в сексуальном смысле, разумеется, раз все они любили юношей... Правда, в XIX веке ценители античной Греции "прощали" Платону любовь к юношам на основании того, что современный читатель якобы легко перенесет сегодня ту любовь в любовь к женщине, да и сам Платон, уверяли они, живи он в современном мире, совершил бы эту транспозицию. Но этого не скажешь об Оскаре Уайльде. Он даже в лицемерной Англии XIX столетия осознал, что именно "согласие с самим собой" (принцип Сократа, сформулированный Платоном), а для Уайльда признание своих сексуальных предпочтений), и освободило его искусство, и дало возможность расцвету в нем критических способностей. Человек "может совершить грех против общества и тем не менее именно через этот грех осознать свое собственное отличие" (в качественном смысле).
Но вернемся из этих времен античной Греции, когда все творилось во имя иммортелизации мира как космоса и его величия, к нашей женщине в кафе-аквариуме. Во времена, когда все делается во имя жизни индивидуума! Но поэтому она с позиции этого самого индивидуума, который ненасытен и которому все мало и хочется еще и еще, сокрушалась: "Как же так, ведь кого бы я ни назвала в искусстве нравящегося мне, все они оказываются... педерастами! И даже отечественное искусство, покрытое такой паутиной неясности, насчитывает немало таких вот персонажей... Чайковский вот, знакомый с детства, даже Есенин был бисексуален, а Кузмин уж и вообще ходил с накрашенными глазами...
Обществу масс, в котором массы населения и есть общество, предшествовали просто общества и общества высшие. Берущие свои основы при дворах эпох абсолютизма. В любом из них – будь то Версаль Людовика XIV, превращенный в логово куртизанок и интриганов, или салонно-лицемерное общество XVIII века дореволюционной Франции маркиза де Сада – конфликт выражался всегда между обществом как таковым и индивидуумом. А любое движение современного искусства всегда начиналось с восстания художника (самое яркое проявление индивидуализма) против общества. В отличие от революционеров, художник в первую очередь обвинял общество в филистерстве. То есть в состоянии духа, при котором судят в терминах сиюминутной утилитарности и материальной ценности (в назывании цены!). То есть в отсутствии духовности, человечности! И всегда получалось, что именно отверженные либо отвернувшиеся сами, то есть группы, полностью не принятые, именно эти качества в себе и сохраняли. И поэтому среди этих групп можно назвать как художников, так и гомосексуалистов.
Легко поэтому представить и понять силу Пазолини, несущего на себе двойное бремя отверженности – и как поэт и как гомосексуалист! – желающего "сплести гимн грязи и нищенству" против вульгарности буржуазии и "громко вслух высказать свое презрение ее полиции, судам, телевидению, журналам...". И поплатиться за это жизнью! В то же время у Пазолини нет ни одного произведения, посвященного исключительно гомосексуальной теме! У Шекспира только в сонетах есть намек на эту "запретную", в эпоху Ренессанса, любовь, в первую очередь мы его знаем как автора "Быть или не быть!" У Оскара Уайльда "Портрет Дориана Грея" – извечная тема художника: искусство версус жизнь. И даже в его "Де Профундис" – собственно, письме к возлюбленному юноше, то есть "документе" сексуальной принадлежности Уайльда, – вовсе не гомосексуализм центральная идея эссе, а общечеловеческая: боль от предательства! Элегия утраченному величию, столкновение с унижением... Как бы ни взглянули мы на творчество художников-гомосексуалистов в списке нашей женщины, окажется, что не своим сексуальным выбором они велики, а именно человечностью, подогретой двойным расхождением с обществом и принятыми "вкусами". Отверженностью! В которой больше этой человечности, чем в тех, кто полностью принадлежал и составлял эти общества – будь то королевский двор, республика или демократия!
Но общество масс, как и его культура, все прибирает к рукам! И вот уже волна моды на СПИДовые романы прокатилась по всему миру. За исключением книги француза Сериля Кораля, по которой он сам снял фильм и в котором же играл главную роль (навряд ли шел в России, "Ночи диких"), другие произведения на эту тему, включая и знаменитого Эрве Гибера, останутся все-таки в "гетто" сексуальных меньшинств. Ни один художник, будь он хоть гермафродит (!), не согласится на роль гермафродита-писателя! Писатель-сельскохозяйственник, писатель-аквалангист, писатель-онанист... Это смерть для искусства – быть загнанным в загончик, в участок, отгороженный от общечеловеческого, от искусства вообще. Так же как и определение "элитарного" искусства, которое дают поэзии ее знатоки и исследователи, для самих поэтов никогда не может являться позитивным признаком. Поэт пишет не для исследователей, а для человечества! (Если он вообще для кого-то пишет...)
Клинтоновская администрация сдержала слово перед гомосексуалистами Америки. Теперь они могут служить в армии! (Ясно, что желание интегрировать в армейские структуры объясняется не какими-то патриотическими чувствами, а экономическими – армия как работа, за которую платят, еще и за границу можно поехать). Но их требование иметь возможность проявлять свой гомосексуализм в армии – голубой бантик, что ли, завязывать на автомате?! – непонятно. При согласии быть неотъемлемой частью общества требование себе отдельных привилегий (проявление индивидуальных наклонностей есть привилегия!) для выражения своего яркого отличия от большинства всегда ведет к тому, что большинство в конце концов отталкивает вас, возмущенное вашей отдельностью. Нищих всегда обходят, цыганские группы избегают, на религиозных израилитов в субботу оглядываются, женщина в чадре в центре Парижа вызовет недоумение... Возведя во главу угла индивидуум, общество его же убивает!
В речи на присуждение медали Национального клуба искусств в Нью-Йорке (февраль 1993 г.) Солженицын (то есть не он, т.к. на церемонию не пришел и речь читал его сын) говорил о "болезнях" XX века. Этот термин, используемый для определения произведений искусства, только лишний раз доказывает архаичность автора "узлов и колес". Оторванность его от реальной современной жизни. Предъявляя претензии некоторым русским писателям (ни единого, вообще, не назвав) новой литературы, он обвиняет их в одержимости самими собой. Даже удивительно, что такой человек, как Солженицын, глубоко верующий, христианин, заявляет это. Ведь именно христианство, в отличие от античной Греции, и возвело человека в вечного индивидуума. Ни мир, ни вечный цикл жизни, а именно и только человек будет бессмертен! Да и созданный по подобию Божьему, сам он божественен! Как же может быть личность его не значительна и не важна?? Другой вопрос напрашивается – достаточно ли талантлива личность в своей одержимости и самовыражении, чтобы довести ее индивидуализм до общечеловеческих, высших и, в конце концов, божественных высот. Либо она остается в гетто писателя-архивариуса, писателя-деревенщика, прозы гомосексуалистов или женщин...
1993 г., Париж
ИЗ МОДНОГО ДНЕВНИКА
СТОП!
Мои первые степс* я совершила босиком, на украин-ской земле. Не было мне, по-моему, и года. И с тех пор я на Украине не была. Вот только этим летом моя нога в китайском – тайваньском? – тапочке "степнула" на перрон Харькова, и глазами я сразу наткнулась на надпись: "Нiма ходу". Да, туда мне ходу больше нет. (Для несведущих: мой до сих пор муж Савенко-Лимонов почти харьковчанин.) Город Харь, Хорь, Хер... как писал поэт Кузьминский в подвале Бруклина, харкнул семечками на бантик моего тапочка... А может, это я слишком по-медвежьи на него "степнула".
"Степс" – прекрасная книга американского пи-сателя, поляка по происхождению, в которой он "шагает" назад по жизни, оставляя блестящие "следы" прозы. Если не ошибаюсь, в этой книге он описал свою смерть, вернее, способ самоубийства. Написанное сбывается – Джерзи Козински был найден в ванной с пластиковым мешком на голове... Так как в моих "шагах" речь пойдет об обуви, в которой я их совершала, надеюсь, ничего смертельного я не предвосхищу. Хотя шпилькой размозжить голову вполне можно...
"Топ-топ, топает малыш..." – самые детские воспоминания связаны с валенками, конечно. С мокрым снегом и поэтому с калошами на валенках. С бабушкой и с санками. Чаще я все-таки в санках, и бабушка, тоже в валенках и калошах – внутри калоши алые, – тащит за веревочку сани. Вообще, в детстве ты ближе к земле и видишь много обуви. В советском зимнем детстве обувь некрасивая. С белыми разводами от соли и песка, которыми посыпают снег, чтобы таял и превращался в мерзкую жижу. И куда ни приходишь, на уровне твоих детских глаз у дверей толпятся сапоги и все шаркают в тапочках. Но весенне-летние воспоминания детства прекрасны. У мамочки "лодочки" беленькие, на малюсеньких, но заостренных каблучках с металлическими набойками на них, и маму слышно – тюк-тюк-тюк... Мы идем по площади Мира города Ленинграда, по бывшей и теперешней Сенной. Там всегда продавали арбузы, в построенных для них зеленых "загончиках". И сами арбузы зеленые блестят полосатыми боками на солнце. На мне клетчатое пальтишко, маленький беретик, какие-то полуботиночки в морщинках, рука высоко-высоко вверх тянется – к маминой руке. А рядом с глазами – мамины ножки, и чуть вниз глаза – "лодочки" тюк-тюк-тюк. И я не поспеваю своими "топ-топ" за ней.
Мои самые замечательные туфельки прибыли с мамой из ГДР. Они были вынуты из большого кожаного, почти желтого, чемодана – лакированные беленькие туфельки с черными пряжечками, язычком, в общем, с этим сплетением тоненьких черных полосочек, "обнимающих" подъем ноги. Это были, конечно же, выходные туфли, которые я донашивала уже в Крыму, куда отправила нас с бабушкой моя мама – на все лето! И в этих туфельках, на побережье Черного моря, я бегала с мальчиком Сережей. Мы дружили и все время бегали, бегали... конечно же, я в прах сносила блестящие свои туфельки и, по-моему, даже оставила их на юге. Но они попали на все мои фотографии! И дядька-фотограф, снявший меня как "девочку на шаре", наверняка не знавший работы Пикассо, оставил туфельки в кадре, их заднички, уже довольно помятые. Мальчик Сережа тоже должен был остаться "в кадре" – я, уже сейчас, собиралась написать рассказ о море, наконец-то написать нежный, а не медвежий, не "мужской" прозы, рассказ о детстве. Но события опередили меня. Я оказалась на Черном море, в Крыму с "мальчиком" Сережей в действительности, уже этим летом. В чемодане у меня лежали лаковые, правда черные, туфли на высоченном каблуке, похожем на штанину клешей. Фирмы "Санти Шоу", по-моему, из Парижа.
Я всегда любила высокий каблук. Моя юность как раз совпала с платформой. Первую платформу я купила в питерском туалете. Ну, это там, где Дума, рядом с Невским, был такой туалет, где все можно было купить у модных девиц, у центровых. Правда, за платформой (которой я даже не видела еще, но уже готова была выложить за нее 150 рублей! – в 1973 году!!!) надо было отправиться к девице домой. Она еще содрала с меня два рубля за то, что я покрасила ногти ее фирменным лаком! А босоножки, которые она продала мне, были похожи на пористый шоколад – танкетка из твердой резины, а сверху коричневая кожа на шнуровке. Я их потом обменяла на босоножки подружки Оли. Те были из "Березки", но с отдельным каблуком, правда, тоже из чего-то резинового. От постоянной носки резина, видимо, мягчала, и каблук слегка разъезжался, то есть как бы отставал. Росту во мне было на этой платформе 1 метр 85 см, а лет мне было... 15, что ли. Потом я купила осенние туфли – тоже у фарцовщиков, которые меня обманули. По-моему, это были какие-то обыкновенные самопальные шузы. Правда, они и стоили дешевле – 85 рублей.
Я помню, мы все время менялись и перепродавали свои поношенные шузы. Так, одна девица умудрилась продать мне высоченные лаковые сапоги-чулки. Лаку на них, особенно под коленкой, почти не было, но спереди они блестели. И что, конечно, самое главное – были необычайно высоки. Пальтишко на мне было мини, колокольчиком, на голове – белая, из искусственного меха, круглая шапочка. Когда я шла на свидание к моему возлюбленному к метро, он, глядя на меня издали, всегда смеялся – говорил потом, что я похожа на одуванчик на тоненькой ножке. И как, мол, она не подломится... Любил снимать с меня эти самые сапоги-чулки.
Наверное, мы ужасно портили себе ноги всеми этими случайно купленными шузами. Даже если размер не подходил, они все равно покупались – потому что были фирменными, то есть отличными от большинства местных. А это было самым главным – отличаться, не быть как все, выделяться, быть непохожим... Не то что сейчас! Все в "говнодавах", все с рюкзаками...
Моей первой покупкой на Западе, в городе Вене, когда все эмигранты усиленно покупали венские сардельки, была, конечно же, обувь. Правда, я по совет-ской привычке, видимо, не стала долго и придирчиво ее примерять, ну и купила не самые удобные туфельки. Но!!! К ним у меня в тон была подобрана сумочка, платье с кожаным ремнем... В общем, когда я в таком виде появилась в Риме, в эмигрантской организации, меня как-то и за эмигрантку не хотели принимать. А в Риме, в этом невообразимом городе, была своя мода. И я тут же бросилась покупать местную обувь. Все носили шпильки и делали бедрами зигзаги, благо, юбки были на всех чрезвычайно узкими, хотя и с разрезом. У меня разрез был о-о-о-о-чень высоким и шпильки были о-о-о-о-чень тонкими. За мной гонялись местные сексуально озабоченные итальяхи – в малюсеньких машинках, сигналящие и кричащие ругательства другим "водилам", окликающие меня: "Синьорита!!! Ма ке белла!"* Я стала там Натали, бойко болтала по-итальянски и постоянно тратила деньги еврейской организации на шмотки. К тому же мой муж, живший к тому времени в Лос-Анджелесе, оставил для меня кое-какие деньги в Риме... Их я тоже тратила исключительно на одежду. Виа Венето – блистательная улица Рима – была мной очень хорошо изучена в плане магазинов и кафе. Поэтому, когда я приземлилась в Эл.Эй., мой муж печально почесал затылок и даже спрашивать не стал, осталось ли у меня сколько-то денег. На мне были шикарные замшевые туфельки, замшевая же сумочка на цепочке через плечо. И я вполне соответствовала образу "сучки с сумочкой" из песни Хвоста.
Я так прекрасно помню эту замшу – она была как живая, и я очень долго хранила и туфельки, и сумочку из Рима, благо, я знала советский, мамин, способ очистки замшевых изделий. Их надо было держать над паром, у носика кипящего чайника, чтобы замша размякла, сделалась чуточку влажной, ожила, стала ворсистой. Потом ее надо было тереть черным хлебом. С ума сойти, корочкой! Ну, в Америке у меня была уже резиновая щеточка...
Американская обувь была ужасна. Особенно та, начальной эмиграции. Мой муж все время хотел мне купить какие-то кеды или плоские сандалии. А я все-таки умудрилась найти магазин с испанской обувью. До Беверли-Хиллз было еще далеко со всеми их Родео-драйвами... Но я сумела купить себе много разных обувок, и они очень даже котировались на фэшн шоу, в которых я уже вовсю принимала участие. В конце семидесятых еще не многие дизайнеры имели свои же линии обуви, поэтому манекенщицы обязаны были притаскивать с собой мешки со всем, что у них есть. Дизайнеры, приезжающие из Нью-Йорка, привозили "свою" обувь, а у "Хальстона" была действительно своя. Какие-то, помню, босоножки с блеском из бисера.
Мой следующий муж очень любил покупать мне обувь в Беверли-Хиллз. Обычно это происходило после ссор. Мы ехали на серебристом "Мерседесе", поблескивающем на солнышке Вилшир бульвара, в глазах у меня поблескивал огонек "сучки с сумочкой", на безымянном пальце поблескивали бриллианты обалденного кольца, найденного везучим мужем в ночном клубе... за него даже объявляли награду в тысячу баксов... сколько же оно стоило? А, все равно досталось сестрице мужа. За всю нашу "блистательную жизнь" пришлось расплачиваться! Не обувью же сношенной – бриллиантами!
Но пока мы были молоды и счастливы – почти по Хему! – безоглядно расплачивались кредитными картами. Особенно в магазине "Райт Банк", по одноименному названию района Парижа, то есть "Правый Берег". Там были приобретены великолепные сапожки "Мод Фризона" болотного цвета, в которых я щеголяла потом в Токио и напоминала японцам о советской мощи (своим ростом в метр девяносто два!). Там же мы купили чудесные босоножечки – синие с алым ободком, неровно вырезанным, вроде египетского чего-то, и они слегка перламутрились. Там же были куплены сиреневые замшевые туфельки, облегающие ногу, как перчатки, и к ним же сумочка – со всеми этими приобретениями мы отправились на мое выступление в какую-то паблик скул, где собралась куча ностальгирующих евреев и где я исполняла им песню "Я люблю тебя, Россия". Они там очень плакали, и на бис я исполнила им "Ивушку". Мой муж стоял за кулисами, а потом сказал, что я была лучше всех, и повез меня в ресторан есть устрицы и запивать их шампанским.
Ну, в общем он, видимо, то же самое делал потом с Любой Успенской, которая тогда была еще в Киеве. А может, уже в "Одессе" – ресторане на Брайтоне. Кошмарный там, помню, пол и две "шмары" в одинаковых "плюшевых" комбинезончиках: одна – Марина с контральто, другая – Люба с косичками. Что у них на ногах было – не помню, но про Беверли-Хиллз они еще не знали, Люба так уж точно. Пели они, по-моему: "С добрым утром, тетя Хая, – ой-ей-ей! Вам посылка из Шанхая – ай-яй-яй! А в посылке два китайца – ой-ей-ей! Два китайца красят яйца – ой-яй-яй-яй!!!"
У меня до сих пор хранятся сапоги "Мод Фризон", отвратительно описанные Лимоновым в романе "Укрощение тигра в Париже". Почему-то они ему казались очень грубыми и большими. Может, потому, что он сам небольшой... Я же помню, как эти сапожки стаскивал с меня молодой человек, помешанный, как и я, на "Дорз". Вообще, он предпочитал, чтобы я оставалась в обуви, особенно если это были черные "шарль-журдановские" туфельки с острыми каблучками, которые он "вонзал" себе в плечи, держа ноги за лодыжки, потом зубами сдирал туфлю и отправлял себе в рот мои пальцы ног. Морисон вопил: "Ай вонт ту фак ю, мазер!" в своем "Конце", а мы вопили с молодым человеком в нашем. Прибегал управляющий домом и вопил, чтобы мы сделали музыку тише.
В Париже хорошо ходить пешком. Маленький город, маленькие улочки... Правда, каблуки от этих булыжных мостовых очень страдают. Если в Лос-Анджелесе почти у всех женщин правая пятка туфли стерта из-за педали газа – все ведь в машинах и не все догадываются иметь специальную пару обуви для авто, – то в Париже только у буржуазии каблучки в порядке. Несмотря ни на что, я всю жизнь "простепила" на каблуках. Я гораздо уверенней себя чувствую именно на каблуках, хотя мне не нужны лишние сантиметры для подчеркивания моего присутствия. Вообще, на каблуке, это ясно, нога красивее и походка иная, чем когда ступаешь всей стопой разом. На каблуке ведь вроде как на цыпочках...
Я уж не знаю, откуда взялась эта идея, что парижские проститутки носят исключительно красные туфли. Да и вообще – что якобы красные шузы являют собой некий знак принадлежности к ночному авантюрно-сексуальному миру. Насколько я помню, единственной в красных шузах на улице Святого Спасителя, что перпендикулярно Сен Дени, той самой, проституткой, была я. Впрочем, это уже описано и в моем романе "Моя борьба", и в рассказе Лимонова, и даже песню я такую написала, "Чувиха в красных шузах": "...мечты, чтобы мечтать, жизнь, чтобы жить, а чувихи в красных шузах, чтобы..." Да-да! Ну и забывать потом о них.
Я обожала в Париже "Фри Ланс" – выдумщики, не самая дорогая и довольно удобная обувь. Потом я нашла магазин – их целая сеть – "Джиггер", где в подвале постоянная распродажа всевозможной обуви. И все за 299 франков. Любые! И эта самая "Лола Токио", и "Мачо", и "Кензо", и черт-те что. Я не люблю "Бали" или "Кристиан Диор" – они слишком классические. Я осталась верна юношеским вкусам – как говорила моя мама, что-нибудь "на выстрел". Сейчас в шкафу у меня стоят сапожки Михаила Пантелеева. Росту у меня в них прибавляется на двадцать пять сантиметров. И я все думаю, где, когда я смогу в них выстрелить так, чтобы не загреметь?! Пока что я периодически демонстрирую их моему металлическому принцу, и он все придумывает – на чем же он должен помещаться хотя бы на сцене во время концерта, чтобы выглядеть действительно принцем металлическим, меня спасающим от увечий, когда я таки загремлю с пантелеевских каблучищ.
1996 г., Москва
"ТАТИ"
Посвящается открытию "ТАТИ" в Москве
Чудак! Когда в плохом настрое ты – беги в "ТАТИ"!
Цирк и кино! Феллини! Чарли Чаплин? О, Дзига Вертов, где ты, чтоб заснять?! Такую правду жизни не увидишь – трагикомедия и кич! Фантастика и трилл!
Здесь женщины калибров Ботеро, трусы надев на пальцы, растягивают до размеров плеч их, растягивать стыдясь у бедер.
А мужички зачуханные – все арабы, все вуайеристы – все как попугаи. Заглядывают, будто ищут, глядят во все глаза – в трусы! вдруг что-то выскочит, надеются наивно!
Как в анекдоте русском, примеряют – на шляпы, кулаки, коленки бюстгальтер!
О, счастье – можно рыться и копаться, вскрывая упаковки и коробки! Помяв, понюхав и попробовав на прочность, идти к другому стенду, и по новой!
Из всех флакончиков себя обрызгав, намазавшись из банок кремом, щипнув за бок толстуху, над ухом потряся бутылкой, на вкус попробовать из тюба пасты!
Добро пожаловать в "ТАТИ", а то бишь – в РАЙ!
Здесь нет прилавков, продавцов за ними, просить которых надо – покажите. Пожалуйста, примерить можно?
Свобода действия и выбора свобода!
В приличном магазине не позволят и скажут – это что вам здесь, "ТАТИ"?
В "ТАТИ" же можно все проверить. Ну и подпортить заодно случайно и бросить в кучу, где лежало прежде.
Поэтому гарантий нету, что качественно все в "ТАТИ".
Зато ЦЕНА! ЦЕНА какая! За эту ЦЕНУ можно и простить, что грязновато или вдруг с дырою. По шву! Зашьет Маруся, Фатима или Тереза!
1993 г., Париж
МОДА ЗЛА
Высокая мода завершающегося столетия позволяет себе все! С иронией и цинизмом, которым позавидовал бы маркиз де Сад, в ней задействованы атрибуты эСэС и S/M (Монтана, Мюглер) наряду с элементами религиозных одежд хасидов (Готье). Короче, мода сумела обойти этот жизнеотрицающий штамп "политкорректности", застолбив за собой право на зло. На зло рафинированное. (Одно дело, "подвал" МК – фи! – и другое – очаровательные девицы в намордниках и наручниках на подиумах.) Жизнеотрица-ющий, потому что зло и ужас, они всегда внушали отвращение, но одновременно и завораживали. И значит, в искусстве (раз haute couture находит себе место в музеях, наверное, это уже искусство) эти эмоции должны обязательно быть задействованы. Но фильм "Автокатастрофа" российского зрителя не очень радует, это чересчур рафинированно. Местный зритель предпочитает убийства и смерти на бытовой почве.
В России время течет по-своему. И напрасно патриоты беспокоились о национальной культуре. Все уже задействовано. Сомневаюсь, конечно, в высших побуждениях... Идет борьба за народ! Правильно соображая и подсчитывая телезрителя, моложавые продюсеры разделили сферы влияния. То есть не разделили, а прикарманили себе все! Детям – музыка (ТВ-6), старикам – Чехов! (опять же, Ивана Демидова многосерийный проект). Или "Старые песни о главном 1,2,3...." (К. Эрнст). Горький о Чехове говорил как об убийце реализма, дойдя в жизнеописании до предела. Ну, реализма тех времен... О! А Горького будет исполнять Андрей И! Да и Тургенев не забыт – Му-у-у-у-у-Ю. Грымов!
С модой нашей дело обстоит тоже... н-да. По пальцам можно перечислить модельеров, использующих современные веяния и коллизии мира. Вот у К. Леонович есть коллекция "Дорожный патруль", вполне в духе "Автокатастрофы". У Филипповой в украшениях отображены все религиозно-политические тенденции: и ислам, и православие, и фашизм, и иудаизм!
Обновление одежд, переодевание – это проба нового социального образа. Но у нас в основном все модные люди – буржуа, а те, кто нет – хотят ими быть. Никто не хочет быть другим, не похожим. А ведь карнавал – не перья Рио! – это и есть возможность сменить кожу! "В нашем посмертном вращении спасенье одно – в превращении".
Следя за журналом "ОМ" и особенно за постоянством, с которым он выходит, группа молодых людей выклянчила у меня все его номера и, вдохновившись расценками на рекламу, уже расставляет пальцы веером. Они решили стать издателями! Повырезали, небось, все картинки (заодно из журнала "Фэйс") и бегают по фотографам – ну-ка, сними нам вот так! Стиль – это почерк, и, вообще-то, у каждого свой, а все остальное – фальшивка и подделка!
Сама же я мучаюсь над темой следующей книги! Есть несколько вариантов – 1) "Гриб" (не по мотивам Курёхина!). Это детектив. Иду я по лесу и вижу гигантскую шляпку гриба, подбегаю... а это, оказывается, башка убиенного каким-то предыдущим грибником. 2) "Туфта". Это фарс. То есть бурлеск... В общем, не так уж и важно, главное, что все, что будет написано, – сплошная ложь! О всяких известных людях. И пусть попробуют судить – в заглавии ведь указано: туфта! И третья тема, просто-таки меня затерроризировавшая, "Минет". Подрастающее поколение русскоязычной Прибалтики прямо помешано на минетах – спят и видят, как кто-то им все время их делает. Вот именно, спят и видят, на самом деле никто им ничего не делает.
В связи с этой последней темой хочу вам открыть самую мою заветную мечту. Как вот у Мартина Лютера Кинга крылатой фразой была: "I had a dream!"* И его мечта сбылась! Афро-американские уроженцы (черт ногу сломит!) на коне! Вот и я думаю, что на исходе шести лет демократии пора! пора выпускать, запускать... порножурнал под скромным названием "Вся грязь России" (мы не "Продиджи", нам не надо всей земли).
Вопросы о русском эросе ставились уже в начале века. Но мы, конечно, пойдем дальше, чем Гиппиус, Розанов, Сергей Троицкий (не Паук, а автор текста "Христианская философия брака"). Мы переплюнем и Берроуза, и Жоржа Батая! Хватит нам сюсюкать "сиськи и письки" (Маша Распутина на "Музыкальном ринге", пугая санкт-петербургское телевидение, которое этой программы и так лишилось: хоть бы перед смертью вдарили залпом "Авроры")! Оформление журнала будет исключительно черно-белым, что придаст ему драматизма.
Наши предполагаемые рубрики: "Богатые тоже плачут. Суицид" – шикарные дамочки и мужчины, кончающие с жизнью через повешение; "Танцы Саломеи" (или "Месть Иоанна Крестителя") – на серебряном блюде молодой человек бомжеватого вида будет демонстрировать отрубленные женские... головы! В шикарных головных уборах. "Жиголо! Жиголо! Жиголо!" – самые знаменитые советско-российские актрисы (желательно после семидесяти) в супергриме, в супершубах и в шикарных украшениях... в окружении молоденьких обнаженных мальчиков, чьи головы будут теряться между ног старушек-звезд. Все! Довольно! Я вам уже столько всего нарассказала... Но я предупреждаю, что все мной зарегистрировано! В РЭУ, ГРЭП, у ЛОРа, сантехника и уролога. Поэтому вы, кто пишет мне прелестные любовные послания в "ОМ", лучше подумайте, как будете вытаскивать меня из тюрьмы! Я советую зарегистрировать вам молодежное объединение за здоровый секс и сразу обратиться в Росвооружение.
Опять же, можно будет взять в долг оружие, для съемки рубрики "Секс и пистолеты".
Это только на первый взгляд кажется, что я растеклась мыслями по древу. Все у меня потекло в одном направлении: мода ЗЛА, ПОРНО... тюрьма!
1997 г., Москва
БЛОШИНЫЙ РАЙ
Что важнее – вещь, вам подходящая, "ваша", или вещь от известного и модного дизайнера?
Сколько я себя помню, мне всегда хотелось чего-то особенного, специального, моего в одежде. Хотя во времена моей юности достаточно было надеть джинсы, чтобы быть не как большинство. О дизайнерах в те времена говорить не приходилось. Бирка "Made in France" уже была знаком, что вы человек "подключенный". Некоторые мастерицы собирали эти бирки и затем пришивали на все свои самопальные тряпочки. Я почему-то их всегда отпарывала, что делаю и сейчас. А уж купить что-то с "лэйблом" наружу и в голову никогда не придет. А большинство народа молодого будто ангажированы в рекламной кампании – "Ди энд Джи", "Наф Наф", "Луи Виттон", "Гуччи" и так далее. То есть все эти бирки заменяют будто ваше истинное, персональное качество и оповещают о социальном статусе. Действительно, не можете же вы на лбу у себя написать, сколько денег у вас в банке, какой у вас автомобиль, сколько спален в квартире. А тут все сразу ясно – очки от "Валентино"! Ну, значит, человек не слабо стоит. Вопрос не стоит больше "быть или не быть", теперь – "иметь или не быть!" Или еще вот – "как же мне быть, если у меня ничего нет?".
