Текст книги "Мама, я жулика люблю!"
Автор книги: Наталия Медведева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
9
– Ну так что, ты со своим Сашенькой будешь? Может, снизойдешь до нас, а?
– Во-первых, я не знаю, кто это «вы», Олечка. Он обещал сегодня приехать. И потом, все равно это вечером.
«Это» – это «Алые паруса». Проводы белых ночей. Праздник выпускников. Должно это молодежное гуляние нести в себе что-то очень романтичное. Что мечта, мол, вот-вот станет былью: «Мы гоняли вчера голубей, завтра спутники пустим в полет…» И выглядеть должно все очень красиво. Как на обложке журнала «Огонек» шестидесятых годов. Молодые парни, коротко подстриженные, в костюмах и белоснежных рубашках, взяв девушек за руки – они почти что в свадебных платьях и очень улыбающиеся – бегут с обложки на тебя по площади, и стая голубей разлетается перед ними, поднимаясь в светлое – рассвет вот-вот – небо.
Мне вдруг очень хочется пойти с Ольгой и с «ними» на проводы. Да-да, проводы. Она сегодня решила забыть об итальянцах и прочих нациях. Идем с нашими, советскими юношами. Лет по восемнадцать им. Идем на народное гулянье.
От одного определения этого праздника должно быть все ясно – народный. Но когда этот народ молодой, да еще на улицах города, в белую ночь, которая, может, одна из последних… Бррр! Где эти прекрасные парни и девушки с обложки «Огонька»?!
Толпы петэушников. Наверняка у половины из них гаечный ключ за пазухой. А пьяные все какие!.. Выходим на набережную Невы. Не выходим, а выносимся толпой. Нева в огнях, пароходы в иллюминации. По небу шарят прожекторы. Всё красно-дрожащее. Главного судна не видно. Попозже выплывет. С алыми парусами. Поплывет, поплывет мимо нас. Вот именно – мимо. Пить шампанское из горлышка очень неудобно. А еще со всех сторон на тебя напирают, под локоть пихают – шутят – и некоторые норовят бутылку из рук выхватить. И все будто знакомы. От гитар в глазах рябит. По песенкам можно понять, что за компания. Уличные, из подворотен, романтики: «Дайте наглядеться, дайте мне наслушаться, дайте мне запомнить, как они поют». Кто «они поют», я не понимаю – романтиков заглушает стая воробышков. Нахохлившиеся, растрепанные и наглые сопляки – лет по четырнадцать им. «О бела, бела, бела – бала! Я пришел, она лежала. А не подумайте плохого» – в этот момент они все визжат, подражая рок-н-ролловскому визгу Мика Джаггера, и заканчивают – «лежала пачка „Беломора“»! Все ржут, все довольны.
Вокруг Медного Всадника круглый газон, по которому «ходить воспрещается». Сейчас по нему не только ходят – на нем просто лежат, валяются кучи людей. Прищуришь глаза – и будто кучи грязного белья. Какая я обсирательница всего! У кого-то магнитофон на батарейках – вокруг него самая большая куча и скопилась. Прямо у меня над ухом раздается вопль-оклик, обращенный к владельцу мага: «Эй, Сопля! Яйца не промочи! Роса ведь!» Ни хуя себе. Это кем же надо быть, чтобы заслужить кличку Сопля?
Мы медленно идем в наряженной толпе. Для кого наряд заключается в костюме и в развязанном уже галстуке, а для кого в джинсах «Вранглер» и в футболочке с портретом языкастого парня из группы «Кисс».
У гранитного парапета свободное местечко. Мы встаем, пьем шампанское. Я нахалка, никакого внимания на свою компанию не обращаю. Я все же с ними… Парень, Юра его зовут? достает из сумки, которую тащит на плече, четвертую по счету бутыль. Рядом с нами тоже из горлышка пьют. Из горла бухают! Угощаем друг друга. Непонятного они происхождения. Очкарик с длиннющими волосами пытается шептать приятелю, но его пьяный шепот получается криком.
– Сегодня они тебе сказали: от нее откажись, а завтра скажут – от себя. А как же принципы, Валек? Мечта, а? Вот эти алые, еби их мать, паруса?… Ладно, не буду. Ты играй тогда!
Валек с гитарой. Девушка из их компании поет тонюсеньким голосочком, прямо как Джейн Биркин: «Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней».
– Во, правильно! Из газеты «Правда», в которой нет известий, и из «Известий», в которых нет правды!
Валек морщится и тихо смеется: «Борец за правду!» Девочка, которая пела, обнимает волосатика.
– Мы его сейчас в милицию сдадим за его слова. Нет! За его мысли!
Они смеются. Мы смеемся. Милиция тоже смеется. Милиции, конечно, полно. Все с ними заигрывают – на нервах у них играют. Они ничего. Не агрессивны.
– Ой, товарищ мильцанер! Мальчишка обидел, под юбку залез. Лови его, держи!
Это из стаи деревенских девчонок. Какая-то бойкая «Клава», по-моему, хочет прилипнуть к нашей компании. Вот уж хуй! Откуда-то из гущи толпы доносится крик: «Менты-гады! Саню повязали!» Саня, наверное, сказал в лицо менту, что тот гад. Народ доволен. Поощрительно относится к оскорблениям в адрес представителей власти, охранников порядка. Деревенские во главе с «Клавой» уже заигрывают с компанией волосатика.
– Ну, чо, девахи, в технякум приехали поступать? Давайте… Видал, Валь? Они еще не поступили, а уже гуляють. Из-за нее, проклятой! Из-за мечты!
«Джейн Биркин» смеется.
– Ох и договоришься же ты, что получишь от одной из них по своей мечте!
Я сразу думаю о триппере. Половина таких вот девчонок никуда не поступят, потеряют девственность, если она еще есть. Может, забеременеют, может, триппер подхватят. И поедут они назад в свои деревни к свиньям. Я представляю, как атаманша «Клава» идет по тропиночке с картонным чемоданом в руке. И баба у колодца, завидев ее, орет на всю ивановскую: «Ой, Матвеична! Твоя-то в подоле принесла!» Потому что девка с огромным брюхом. Хотя она как раз, может, и не вернется – нахальная.
Ольгины знакомые мне безразличны. Я и не слушаю, о чем они говорят. Парень с сумкой встает рядом, протягивает шампанское. Я пью, обливаясь.
– Оля говорит, ты поешь хорошо. Может, спела бы… вместо этой. Он кивает на «Клаву», визжащую: «В жизни раз бывает восемнадцать лет!»
Мне неохота петь. А Ольга уже лезет с предложениями, просит ребят хлопать. Она пьяная. Я – нисколько. Даже противно. Это оттого, что я все время про Александра думаю. То, что с ним могло что-нибудь случиться, совершенно отпадает. Он из любой заварухи вылезет. Что же он не позвонил мне? А может, он звонил уже? Звонит. А меня нет. Я гуляю…
Вдоль набережной тут и там поставлены помосты-сцены. На них выступают, с них что-то объявляют. Но народ сам хочет выступать. С одной сцены артиста просто стащили. И тут же мужичок из толпы – по возрасту он больше годится в учителя, чем в выпускники, – вскарабкался на помост, микрофон обеими руками схватил и орет: «Чему нас учит семья и школа?» К нему милиция не равнодушна. Сразу трое подхватывают его за руки, так и не выпускающие микрофон. Он не сопротивляется – на ногах еле стоит.
И только орет в микрофон: «Жизнь сама таких накажет – скажи, Серега!..» Высоцкого поют со всех сторон. Даже глупо как-то. Может, будь он официальным бардом, его бы так и не пели. Всем охота недозволенного.
Возвращаемся мы с Ольгой в пять утра. Вот когда улицы поливают! Ольга идет спать ко мне. Не заглядывая в бабкину комнату, зашатываемся в «мою» и валимся на диван. Ноги гудят и горят, будто печки. Ольга вырубается молниеносно. А я почему-то повторяю про себя стихи Александра Блока, посвященные актрисе Наталье: «И лишь одна я всех тревожу своим огнем крылатых глаз…»
10
– Ольга, я подстричься хочу. Открыто ведь – час дня…
Ольга спросонья плохо соображает, но довольно кивает: «Давай, тебе будет хорошо!»
Я стригусь. Идем в ближайшую парикмахерскую. Рядом с площадью Мира, на Садовую. Конечно, лучше бы к знакомому парикмахеру пойти. Но я ведь сейчас хочу подстричься, немедленно.
В салоне сидят тетки в бигудях. От бигудей отходят провода. Тетки не двигаются. Сидят, как жабы. Раздвинув ноги. Мужики так сидят. А у баб этих ляжки, видно, настолько толстые, что их и не соединить вместе. Не хватало бы еще, чтоб они и пизды свои чесали. Запросто так, как мужики яйца почесывают или поправляют. Не знаю, что они с ними делают, только всегда их руки у собственных половых органов. И ширинки они на ходу застегивают, когда уже из туалета выходят.
Я долго уговариваю мастера не начесывать меня и не заливать литром лака. Мне хочется, чтоб натурально выглядело, распущенно-распушенно. А не как у завучихи или английской королевы. Мои остриженные волосы сметают огромной шваброй в кучу с чужими. Лишиться их стоит три рубля вместе с чаевыми. У выебывающегося пиздюка с Невского это стоило бы в три раза дороже.
Ольга стоит на улице – уже сбегала домой, переоделась. А рядом с ней… моя мамаша. Сейчас начнется. Ольга, жопа, не могла спрятаться от нее. Мать всегда по Садовой на работу ходит. С обеденного перерыва, наверное, идет.
– Да, новый человек. Надеюсь, что во всем. Неплохо.
Мать улыбается, трогает мои волосы. Слава тебе…
– Твой Саша телефон оборвал вчера вечером. Ты и его обманываешь?
– Ой, мама, никого я не обманываю… Хорошо, правда? И он сам виноват.
– Вот ты ему об этом и скажи. «Где она?» – он на меня напал. Я сказала, что, как обычно, не знаю, где ты. Вот он придет днем, и пусть теперь он тебя блюдет, раз меня ты ни в грош не ставишь!
Мать сейчас выше меня – я без каблуков. Да и вообще она высокая – идет на работу, возвышается над прохожими. И не старая она вроде – сорок восемь лет. Какая-то она одинокая, всеми покинутая. А была веселая. Я маленькая совсем была, и мы ездили с ней на выходные к Валентину. Они пилили дрова, мама пела. И мы все ходили в огромных валенках. А Валентин называл нас «Большая и Малая Медведицы».
Самое разумное – это идти домой и ждать Александра. Ольга ноет, солнце светит, моя прическа – атас!.. И мы идем по Садовой в сторону Невского. Некоторые мудаки очень странно проявляют свой восторг. Пройдет какой-нибудь мимо тебя, шепнет «ебаться» – и уж след его простыл. Неужели за такое короткое слово он успевает кайф получить? Бабки в своем репертуаре: «Тунеядки, куда ваши матери смотрят… скоро голыми по улицам ходить будут…» Мы молча проходим и нахально улыбаемся. А какой-нибудь юноша за нас вступится: «Молчи, старая, проходи мимо. Не загораживай прекрасный вид». Мы – прекрасный вид – выплываем на Невский.
Кого можно встретить на Невском недалеко от «Сайгона»? Конечно, Дурака. Он перебегает проспект и, качая головой, подходит.
– Ну, Наташа… Как, ты себе подстригла косы?… Догадываюсь, чье влияние.
– Нам не нужны влияния, мы сами с усами. А что, тебе не нравится?
– Ну, ты о чем? Супер-дупер! Изменилась будто. Серьезная такая.
Ольга фыркает и, кривляясь, встает в позу обиженной.
– А я, значит, Витенька, несерьезная? Вот пойду и наголо побреюсь!
Ха-ха! Могу себе представить. Решимости в Ольге только на мелкие делишки и хватает.
– Девочки, пойдемте шампанского выпьем. Я вас угощаю.
Приглашение от Дурака?! Это что-то необыкновенное.
Ольга чуть в ладоши не хлопает. Я тоже не против, но меня начинает мучить совесть. Вернее, она начала меня мучить вчера вечером, на «Алых парусах». Будто я что-то нехорошее делаю. Что только?
В баре у Дурака все знакомые. Встаем у стойки. Дурак шепнул бармену: «Запиши на меня», – и тот что-то в книжечку записал. Ни хуя себе конторка! Кредит у них тут! Бармен вполголоса рассказывает Дураку – не нам же! – о каком-то Пылесосе. Нет, Распылитель его кличка. В общем, его посадили. Он через «дипа» переправил целый контейнер икон за границу. Дурак ехидно хихикает.
– Ну вот, теперь вместо Израиля поедет в хорошо известном направлении.
«По шпалам-бля, по шпалам-бля, по шпалам!» – я пропела Ольге на ухо. Мы не остаемся в баре, выходим вместе с Дураком. Он убегает на «дело», а Ольга дуется на меня.
– Ты ему не жена ведь, своему Сашеньке. То ты с Володькой-баскетболистом, то ты с Гариком… Что ты, действительно, такая серьезная?!
Не слушая ее, я иду в сторону метро «Московский вокзал». А вот и Гарик. После его последнего телефонного звонка мы не виделись. Ольга так ничего и не знает.
– Куда же ты пропала, Наточка?
Он уже тянет свои волосатые ручищи ко мне. Я готова выдрать его усы по волоску. Только не нервничать, спокойненько… Он уже что-то планирует. Сейчас я тебе спланирую…
– Конечно, Гарик, поедем. И зачем в ресторан? Сразу к тебе поедем. И будем наслаждаться друг другом. Ебаться будем. И ты, держа меня за зад, будешь приговаривать: «Кончи, кончи, Клавочка!»
Его взгляд из удивленно-довольного становится недоверчивым. Ольгина физиономия постепенно краснеет.
– И в придачу к своей сперме ты вольешь в меня заразу. Или ты уже вылечился?
Гарик прекрасно умеет себя контролировать. Но я заметила его секундное замешательство, бегающие глазки, испуг. Я со всего маху бью его по лицу. Желваки на его челюстях, как два узла. Ольга вдруг орет: «Женя! Женя!» Я кричу, шиплю и хриплю: «Пиздюк проклятый!» В момент, когда кулаки Гарика уже сжаты и нависают надо мной, подскакивает Женя. Он очень ловко встает между мной и Гариком. Ольга что-то лепечет Жене, он в свою очередь что-то говорит Гарику по-грузински. Глаза у Гарика будто в крови. И он смотрит на меня своим кроваво-диким взглядом из-за плеча Жени. Тот поворачивается, подмигивает Ольге и кивает в сторону метро. Нам долго намекать не надо. Ольга хватает меня под руку, и мы бежим. Мы бежим даже по эскалатору. Хотя ясно, что Гарик не погонится за мной, – Женя ему уже предложил выпить, сказал, что есть клевые телки…
– Наташка, как ты его!.. Если бы не Женька, он бы тебя убил. А я его сто лет не видела, надо же – по-грузински говорит. Ты тоже мне – подружка! Ничего не рассказываешь!
И не буду ничего ей рассказывать. Вот тебе и «Алые паруса», вот тебе и новая прическа, вот и погуляли…
* * *
Мои волосы падают. Может, и надо было их слегка начесать и лаком покрыть. Накручиваю челку на бигудинку и подметаю пол в «моей» комнате. Звонка в квартиру не было, но я слышу, как кто-то входит. Я оборачиваюсь с метлой в руках, с бигудинкой на лбу. Саша… Он чем-то похож на Гарика. Хватает меня за руки и начинает трясти.
– Где ты была, а? Где?
Чужой какой голос у него!
– Что я сделала такого? Что ты меня трясешь? Где я была?
– Вот именно – где?
Я его так ждала, а он…
– На «Алых парусах» я была. Я ждала, ждала твоего звонка…
– Недолго ты ждала!
– Мне теперь и из дома нельзя выйти, да? Я была с Ольгой, с какими-то мальчишками. Я была на проводах белых ночей. Я, может, с детством прощалась!
– Тебя видели ночью! В компании пьяных уродов. Пьющую из горлышка. Пьяную!
– Неправда. Там все пили из горлышка. Они не уроды – молодые мальчишки. И я не была пьяная. Мы просто гуляли!
Я готова разрыдаться от обиды. Он садится на диван, закуривает. Все так же сигаретку держит – между указательным и большим. Может, он в тюрьме сидел? В кино все уголовники так сигаретку держат. Что я оправдываюсь перед ним?
– Что ты, свихнулся? Я же не скрываю, где я была!
Бросаю дурацкую метлу и сдергиваю бигудинку.
– Я подстриглась, а ты…
Он уже улыбается, но грустно.
– А как же хвостик?
Господи, хвостик ему жалко! Я подхожу и сажусь ему на колени. Он целует меня, треплет волосы. Командир. Конечно, ему захотелось покомандовать мной. Но это хорошо. Это значит, он меня своей считает. И я хочу быть его, нужной ему.
11
У Мамонтова любимая женщина забрала надежду на нужность – не нужен он ей. Виктор завербовался в экспедицию, в тайгу. Через месяц уезжает. Сашка странно поглядывает на меня, когда Витька про экспедицию говорит. А Мамонтов все поет песни про любимых и преданных женщин и про друга, который уехал в Магадан – «снимите шляпу, снимите шляпу», – потому что друг уехал просто так, сам.
Мы идем с Александром по улице, и мне кажется, что мы парим в воздухе. Не высоко, а слегка как бы оторвавшись от асфальта. И все на нас смотрят.
Он… Ах, он красивый, и он похож на воина. Каждая мышца – кулак. Лицо его недвижимо. Он поворачивает его направо – улыбка, улыбка мальчишки. Воин с улыбкой мальчишки. Он видит ее. Она… Она покачивается на тонких ножках, и на правой коленке ссадина – она очень любит движение. И ножки, все ножки – мельком полоска юбочки, как качели на бедрышках… И голова в треугольной косынке – красное, синее, белое, и синие якоря. И рот полуоткрытый, и глаза распахнутые в восторге, неверии, что все это с ней…
Со мной! С нами. Счастье – затасканное словечко. Но не у нас! Оно блестит на наших рожах, в наших глазах, на моем обкусанном ногте, лежащем на плече его. Я и Александр – это очень красиво.
* * *
Один из тех утренников, когда я просыпаюсь дома. Карр-карр – телефон в коридоре.
– Приез-зжжай… Немеддл-ленно. Бери такси и приезжай!
Ничего себе! С утра уже напился. Сашка в последнее время часто напивается. Становится агрессивный, никому не доверяет. Конечно, я еду. К Мамонтову в квартиру.
Я уже как к себе домой иду. Да вот и ждут меня – дверь открыта. Я вхожу и чувствую: что-то не то. Тихо уж слишком. Всхлип или «ой» доносится с кухни. Выбегает Мамонтов, рука у рта.
– Витя, ты что, уже пьяный?
– С твоим мужиком можно пить да пить – только он отрезвит тебя. Рехнулся он, по-моему. Ну мне-то… я сваливаю скоро.
У Виктора кровь на запястье. Я вхожу на кухню. Сашка стоит и пьет водку из бутылки. Я подхожу к нему, и он обнимает меня. Нет, не обнимает, а хватает, грубо.
– Ну что, шалава, ты меня любишь?
Мне чуточку страшновато.
– Да. Я тебя люблю… А что вы тут делали?
Он ухмыляется, отпускает меня и покачивается.
– Боишься? Значит, не любишь… А вот мы сейчас проверим, как ты меня любишь.
Он берет со стола ножик. Они вены, что ли, друг другу режут?
– Слабо тебе кровью поклясться?
– Саша, ты меня разыгрываешь, да? Ты пьяный.
– А-а, вот и струсила. Слабо'… слабо…
– Да ничего мне не слабо! Что, ты хочешь кровь мою на вкус попробовать?
Мне уже совсем не страшно. Пожалуйста, я порежусь. Он вдруг режет себе руку. Кисть. Улыбается и подносит руку мне к губам.
– На, попробуй.
Я облизываю его рану. Смотрю на него глазами, а сама кровь его сосу.
– Ну вот, а теперь тебе, моя маленькая девочка. Дай свою ручку тоненькую… вот так…
Он крепко держит мою левую руку и быстро делает порез. Больно одно мгновение. Сашка, закрыв глаза, подносит мою руку к губам и лижет мою ранку. Кровь не останавливается. Он зовет Виктора, просит принести бинт. Боже мой, взрослые мужики… И я, я тоже участие принимаю.
– Ну вот, теперь мы навеки связаны кровью… Смотри, – предупреждает он меня. Проверяет. Да я на что угодно с ним готова! А он вот только по пьянке мне предлагает бежать с ним. Я бы сию минуту убежала. Куда только? И как? У меня и паспорта-то нет.
– Саня, ты совсем разум потерял. И это все из-за тебя, Наташка.
Пьем теплую водку. Из-за нее Сашка и Мамонтова приплел к этой истории. Идем в комнату, Виктор включает музыку. Битлы. «Донт лет ми даун». Я все никак не могла эту фразу перевести, потом сообразила: «Не подведи меня». Сашка, я тебя не подведу, а ты? Сашка плохо соображает сейчас. Глаза мутные. Руку мою забинтованную берет и по лицу своему ею водит. И сжимает сильно. И больно. Он кладет ее себе на грудь, глаза закрывает. И тихо так. Только музыка: «Донт лет ми даун».
12
Мне пятнадцать лет. Мать даже не поздравила. Александр устроил мне день рождения. «За мою маленькую девочку!» – был его тост. Ничего себе маленькая – я была выше всех баб, собравшихся отмечать мой день рождения. Они были лет на десять старше меня. О моем возрасте не говорилось. Сашка был такой веселый, радостный, будто это его день рождения. Мы убежали на темную кухню от праздничного, шумного стола. Шептались, целовались. И он все уговаривал меня убежать на Канарские острова. Мы убежали. Не на острова, а на Неву. Катались на ночном пароходике. И Сашка все про острова рассказывал… Я не могу даже на самолете полететь – паспорт нужен. Проверяют. Раньше не проверяли, но какие-то мудилы решили самолет угнать. Ни хуя, конечно, не вышло. Их посадили. Но зато теперь изволь предъявлять документики при посадке и даже при покупке билета. Да и кто бы нас пустил на острова? Люди в Болгарию не могут добиться разрешения…
Мы разбудили Мамонтова, согнали его с кровати… и оказались такими усталыми, что даже на любовь сил не было. Я уже проваливалась в сон, а Сашка вдруг засмеялся.
– Четырнадцатого июля Бастилию разнесли. С тобой все ясно. Разрушительница. Революция ты моя…
За все надо платить. За удовольствие особенно. Я плачу за него в детской комнате милиции. Не ожидала я от матери такого – собственную дочь в ментовскую отправить. А потом на дачу, к тетушке. Эта поездка, по словам мамочки, даст возможность проверить мои чувства, и если они настоящие, то разлукой закрепятся. Повторяя есенинское: «Лицом к лицу Лица не увидать. / Большое видится на расстояньи», мать чуть ли не перекрестилась, посадив меня в электричку.
С Александром я условилась, что каждый вторник и четверг он будет ждать меня у «Кинематографа» в восемь часов вечера. Если мне станет совсем уж невмоготу, то я прямо туда и приеду с дачи.
В «Кинематограф» мы часто ходили в последнее время. Там крутили американские вестерны и европейскую ностальгию. После очередного «пиф-паф» я поняла, почему Людка называет Александра – Пол Ньюмен. Глаза очень похожи, только Сашка русский и ростом наверняка выше.
Первую неделю я не очень рвалась удрать от тетки. Дача у нее только что выстроенная, со всеми удобствами. Стройматериалы специально по заказу ее мужа – директора научно-исследовательского. А может, и по ее, теткиным, заказам – она тоже человек. Член партии, еще чего-то, в горисполкоме занимает должность кого-то… Вот как хорошо быть хоть чуть-чуть главным. Ма-аленьким, но главным. Сразу у тебя все есть! У Сашки тоже деньги есть… Выходит, ты иметь что-то можешь, только если к партии принадлежишь или если воруешь.
Может, я боялась Александру надоесть, а может, сама устала? Тетка из кожи лезла, пытаясь меня развлечь. Отвлечь! И завтрак мне в кровать, и платья свои дарила. С соседским юношей пыталась знакомить. Милый парень, катающийся на велике, поступивший в иняз. Мечтающий за границу поехать.
Я лежала на балконе теткиного двухэтажного дома. Загорала, лопала клубнику, читала старые журналы. А вечером мы играли в карты.
– Тетя Валя, почему у вас нет детей? Вы были бы такой заботливой мамой!
Тетка слегка дергает головой, и руки у нее вздрагивают.
– Смеешься над моей заботой. Жаль, что обо мне никто так не пекся… Дядя твой учебой был занят, я тоже. Вот никто и не подумал, что нельзя мне аборт было делать. Мы к знаниям стремились, а давались они, ох, как нелегко – время-то какое было! А вы вот бежите от знаний!
Мы за кухонным столом, покрытым клеёнкой яркой, веселой расцветки. В тон ей – абажур. Теткин муж привез из Югославии. Все портит клейкая лента, свисающая с лампы. Ловушка для мух и комаров, от которых в ушах звенит. Вся Ленинградская область на болоте, как и сам город. Занес же черт Петра Великого! Окно нельзя закрыть. Жарища и змеиная мазь. Тетка ею поясницу мажет. В придачу к нервному тику у нее радикулит. От усердной работы на огороде. Воняет эта мазь… и совсем не как змея, по-моему.
– Ну вот, тетя Валя, из-за учения, или, как вы любите все говорить, «чтобы стать человеком», вы пожертвовали ребеночком. И теперь у вас нет детей, но есть дача. (Нельзя так, я же не с Сашей.) Зато у моей мамы их целых два – ребеночка. И что? Она страдает из-за нас.
– Ты одно пойми – мы ведь тебе добра желаем!
Хорошо добро – в милицию водить!
– Да ни один родитель не желает зла своему ребенку – это ж понятно. Но заметьте, что любой ребенок, если он не нюня какая-нибудь, всегда по-своему сделать хочет.
Тетка встает снять с плитки чайник. Прямо как у Чехова или еще кого-нибудь бесконечно нудного в этом же роде – по вечерам они пили чай с клубничным вареньем собственного производства и обсуждали вопрос «Отцы и дети».
– Всему свое время. Как вода вот в этом чайнике – закипела, только когда нагрелась до определенной температуры. Дай вам свободу, и вы тотчас броситесь на улицы, все разрушая, горланя свои пустые песенки, пьяные и с ножами.
– Ой, тетя Валечка, что вы сравниваете-то – вода и душа. И потом, почему это вы знаете, когда время?
– Да не мы, а природа! А даже и мы?! У нас за плечами опыт. Война, голод, разруха. Потом стройка, становление. Вам бы прислушаться к нам, чтобы ошибок наших не повторять, воспользоваться бы нашим горьким опытом…
Тетка проливает кипяток мимо чашки – нервничает.
– Все это демагогия. И есть вам ответ: «Если бы молодость знала, если бы старость могла» – никто еще на чужих ошибках не выучился. Может, к сожалению… Вы мне опять проиграли – гоните двадцать копеек.
Если проигрываю я, остаюсь на день дольше договоренного срока. Пока проигрывает тетка – у меня уже два рубля.
– Да зачем ты ему нужна, в конце-то концов? Конечно, ему нравится – кому же не понравится с такой девушкой время проводить! Но помяни мое слово, «оглянуться не успела, как зима катит в глаза». И придет к тебе «зима», и он…
– Да-да – выебет и выкинет… Простите за выражение. Но ведь всегда, когда вступаешь в новые отношения, то какой-то риск!
– Да что это за риск такой?! Кому он нужен?! Мы-то и хотим тебя уберечь от несчастий, которые ты после него не расхлебаешь. Если бы он был порядочный челок, он подождал бы, пока ты школу кончишь. Мы в наше время были порядочнее, мы ждали. Честней мы были.
– Да чем вы были честней? Тем, что мужей своих до брачной ночи голыми не видели? Тем, что не спали с ними? Ну, так половина женщин вашего возраста так и «проспали» со своими мужьями всю жизнь, никогда не узнав настоящей радости, взлета, слияния воедино, так и называя секс – постыдным делом.
– Ну уж вы-то узнаете – сегодня с одним, завтра – с другим…
– Не надо, наверное, со всем городом выспаться, чтобы найти любимого… (Я мысленно загибаю пальцы – сколько у меня уже мужиков было? Их не хватает и на ногах.) Но нельзя же и первого встречного назвать навеки любимым!
– Ну и разговорчики, Наташа! Он, значит, уже и не первый, ты уже ученая. Или это он тебя научил так говорить?
Чему он меня научил? И что вы все со мной, как с парниковым растением! Я люблю его, и все тут. И сейчас хочу любить, а не завтра или когда вы мне предлагаете…
– А как же любовь? А?
– Да что ты понимаешь в любви, соплячка?! На одних эмоциях не проживешь!
Что нужно, чтобы понять любовь? Стать пятидесятилетней, трясущейся теткой?!
– Если бы все рассуждали, как вы, тетя Валечка, то ничего бы в мире не было создано!
– Мать твоя тебе пример. Тоже все кричала – любовь, любовь! Замуж по любви, никакой тебе карьеры. В фельдшерскую школу!
Мне жалко маму.
– Вы же сами оправдываете несостоявшиеся карьеры войной.
– Война – это от нас не зависит. А вот личная жизнь, в которой мы – президенты и генеральные секретари, зависит. Твоя мать могла бы и не рожать тебя, поменьше бы хлопот было и замуж легче с одним ребенком. Знала ведь, что отец твой умирает, но нет, как же – любовь! Ты в любви, мол, зачата была…
Я думаю: как хорошо все-таки, что такая у меня мама! А вот была бы она вроде тетки, так и не родила бы меня. Не было бы меня сейчас.
– Почему вы считаете, что я не хочу, выражаясь по-вашему, стать человеком? И почему вы все его в злодеи записываете? Он ведь не скрывается. И я не говорю, что знания не нужны. Я собираюсь пойти в школу. В училище я не хочу, потому что не собираюсь быть пианисткой…
– Да что тут собираться?! Кто тебя в школу возьмет – такую?!
Я бросаю на стол карты, встаю и ухожу на второй этаж.
Такую! Кто ж виноват в том, что я такая – непослушная?
Вы, может, сами и виноваты. Не подали мне положительных примеров, не заинтересовали меня своими предложениями. Кто виноват, что я не такая, как Фаинка – «глиста во фраке», как ее называли в школе? Она вот поступает в музучилище, она отличница и пай-девочка. Она ужасна! Уродина с мерзкими пальчиками. Скучная, бледная немочь. Я не хочу быть Фаинкой. И вы сами всегда поощряли мои интересы. И театральную студию, а там ведь все были намного старше меня. И английский язык – что же, если мне интересней переводить песни «Дорз», чем читать чушь про Пита и Джона, поступающих в комсомол. Как люди с такими именами вступить в него могут?! И я предпочитала подслушивать, как брат с друзьями пел под гитару «стра-ашно, аж жуть!», и не корпеть над ненавистной мне физикой, которой я не понимаю. А Саша?… Да он единственный, кто за меня! А вы – мои близкие – вы против. И вы хотите сделать меня удобной для вас. Для себя вы стараетесь. Я самый последний человек в решении моей жизни.
* * *
Дачники… Гуляют по главной улице поселка. Мы тоже с теткой променируем. Все мне не нравится. И этот парень соседский… Да чтоб ты в канаву пизданулся! Нет, он очень ловко исполняет восьмерки на своем велике. А тетка все нахваливает ему меня. Как на базаре. Она что же думает, что этот вот парень не хотел бы выебать меня? Оттого, что он в иняз поступил, он не лишился хуя. На велосипеде, интересно, можно ебаться?…
– Если бы я снимал кино, я бы вас снял в роли Екатерины. Или как ее звали в «Тихом Доне»? Вот такой, как вы сейчас…
Сейчас я, как «дуня». В теткином выцветшем сарафане, платок на голове, босиком. Ножищи в пыли.
– Аксинья ее звали. Уже сняли Быстрицкую.
А у тетки, оказывается, хорошая память, она вдруг сообщает парню:
– Ее приглашали в кино. На кинопробы только, но к Авербаху.
Когда это было? Хотя всего лишь два годика назад.
– В том кино тоже не меня сняли. Авербаховскую родственницу или дочку чью-нибудь из группы.
Тетка смущается. Парень вроде еврей. А что я такого сказала? Всем известно, что в кино одни евреи. Они еще имеют наглость пиздеть, что их куда-то не пускают, зажимают…
Когда я говорю тетке, что вернусь с последней электричкой, она понимает, что ждать меня нечего. Ну и черт с ним! Я не воровать еду. Я к любимому!
На такси у меня денег не хватает. С вокзала я еду на троллейбусе, а он ползет, как гусеница с отдавленным задом. Еще придется бежать через парк – «Кинематограф» в самом центре. Я вижу его спину, уже удаляющуюся, уже между стволами деревьев. «Сааааша!» – я бегу и кричу ему. И пока я бегу, я понимаю, как же мне было плохо без него. «Сааааша!» – он оборачивается. Подпрыгивает, срывает листок с дерева. И мы уже кружимся между стволами. И наперебой говорим друг другу, что никогда больше не расстанемся.