Текст книги "Мама, я жулика люблю!"
Автор книги: Наталия Медведева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Наталия Медведева
•
МАМА, Я ЖУЛИКА ЛЮБЛЮ!
Роман
1
О том, что уже не утро и что испечены уже тонны хлебов, они же съедены, и ими испражнились уже на окружающий мир, сообщает мне своим карканьем черная морда телефона. Образца тысяча девятьсот «бабушкиного» года, он привинчен к стене коридора. Бегу. На ходу заматываюсь материным безразмерным халатом и прихватываю сигаретку. Сейчас я запросто курю в коридоре. С самого начала лета – можно ли назвать лето летом в этом городе? – соседи выезжают из квартиры. К морю, заливу, реке. Они готовы ехать к стоячему болоту, вообразив, что это озеро, лишь бы приблизить себя к природе.
Я остаюсь в городе, где вдыхаю пыль мостовых, по которым разъезжают поливающие их машины. Когда они их поливают?… Пахнет бензином «запорожцев», таких же убогих, как их владельцы – инвалиды Отечественной, производства, болезней. И бензином новеньких, блестящих «жигулей» частников, всю зиму хранящихся в сараях под названием гараж, находящихся за три, а то и за пять трамвайных остановок от жилищ. Я нюхаю пот, менструацию, чесночную отрыжку в общественном транспорте. Ворчливые старухи проклинают меня за длину юбки, и одна из них, не выдержав моего безразличия, называет меня шлюхой. Сексуальный маньяк забегает со мною в лифт и достает уже возбужденный и бордовый от механического дерганья член. Я отпихиваю его музыкальной папкой, набитой Шопеном и Бетховеном.
Я остаюсь в квартире с белыми запертыми дверьми, ключи от которых хранятся в кармане пальто, не надеваемого лет десять, в боте, в ящике тумбочки под бархоткой для полирования обуви. И этим летом меня не гонят на свежий воздух «попастись в огородике». Мне не угрожают и не лишают. Это лето – «ответственное» и «решающее».
Еще в прошлом году все орали, что наши дети должны получить полное среднее образование – десять классов, – а потом пусть решают, как и кем быть. В этом году нас обозвали акселератами и передумали. Вернее, дополнили: помимо среднего образования, пусть дети овладеют профессиями слесарей, токарей, операторов счетно-вычислительных машин, монтеров. И вот акселератам выданы аттестаты о получении неполного среднего образования – дорога в профессионально-техническое училище открыта. В ремеслуху! Мне, правда, предлагают музыкально-педагогическое училище. Без «у» не обойтись, а оно как раз больше всего раздражает. Я, видите ли, не соответствую школьным стандартам. Имеется в виду, что у меня размер обуви тридцать восьмой, что ли? Сейчас я согласна просидеть еще восемь лет – надо-то всего ничего, два годика – в ненавистной школе, где мои голые колени упираются в край парты. Но что говорить – из трех восьмых классов делают один девятый. Это значит, что пятьдесят пять молодых людей, и многие с меньшим размером обуви, чем у меня, должны покинуть стены здания познаний имени летчика Чкалова.
Честно говоря, половина моих одноклассников, хотя бы внешне, очень подходит к петэу. И вид этих будущих слесарей-монтеров вызывает желание пройтись по ним быстрой пулеметной очередью. Или хотя бы бежать от них. Вот мне и предлагают нечто элегантное, что обеспечит мне «светлое» будущее – эмпеу. «Это очень выгодно», – слова доброжелательной соседки. Ну да, конечно, – по окончании училища (его еще закончить надо!) устраиваешься сразу же в несколько детских садов музыкальным воспитателем и проводишь свои дни в загадывании муззагадок деткам – обоссанным и сопливым дебилам. «А это какое животное, деточки?» – девочки запрыгают зайчиками, мальчики залетают самолетами, в то время как я буду наяривать партию Иуды из «Джизус Крайст – суперстар»!
Но для того чтобы это свершилось, я должна половину пусть и не настоящего, но лета, ходить на подготовительные курсы, оплачиваемые моей мамой. К худенькой женщине, живущей в трехкомнатной квартире. Может, она и живет в ней, потому что в свое время училась в эмпеу? Три дня назад закончились экзамены в обычной школе – я засунула в бак с грязным бельем передник, на левой стороне которого были написаны формулы-шпаргалки. Неделю назад я грела руки в варежках – их я так и оставила на подоконнике – перед последним экзаменом в музыкальной школе. И что же, опять?
Ответственность этого лета – выбор пути, обеспечивающего мне жизнь «самостоятельной женщины, гордо несущей голову». В четырнадцать лет я должна «овладевать» профессией для «будущего», для «спокойной старости», для «пенсии»! А как же сейчас? А вот тогда, лет в пятьдесят, и поживешь!
* * *
– Алло!
– Слушай, что было… Я зайду, а?
– Давай, я пока дома.
Ну что могло быть у Зоси? Заранее все знаю. Зося, она же Надя, вот оставлена в школе. На второй год, правда. Комедия! Да ее надо было с почестями, с салютом выпроваживать. Она же не давала им покоя с шестого класса: когда заявилась в черном капроне, когда выкрасилась в блондинку, когда вытаращила накрашенные уже глаза, пораженная тем, что у Пифагора есть штаны, и они во все стороны равны; когда послала историка в присутствии тридцати одного тринадцатилетнего учащегося на хер, причем сделав его из Борисыча – Абрамычем. И вот Зосе не надо думать о своем будущем, они за нее решили и подумали. Она все так же будет ходить в школу – прогуливать. Через пару месяцев после начала учебного года им-таки придется ее выставить, вручив аттестат. Она к этому все усилия приложит. Вот тут и таится ее великое комбинаторство: в петэу-то поступать уже будет поздно! Остаток года она посвятит любви к Павлу, подрабатывая в каком-нибудь магазинчике. Может, в той же булочной, где и ее мамаша. И всего четыре часа в день – она ведь несовершеннолетняя.
Зосины истории я слушаю уже полтора года. Она ранняя. «Он овладел ею!» – так пишут в романах? По-моему, она сама изнасиловала его, Павла, в тринадцать лет. А может, родилась она без девственной плевы? Сколько я ее знаю, вид у нее всегда был бабий. Маленькая, пухленькая, мордочка деревенская. Голова в плечи втянута – будто начнет сейчас идиотский танец, когда коленками чуть ли не в подбородок себе бьют. Значок учащейся петэу очень естественно смотрелся бы на ее небольшой грудке. Несмотря на мою ненависть к петэушникам, я делаю ей исключение. За то хотя бы, что она против. Неважно даже кого – школы, учителей, родителей, прыщавых одноклассников – против.
Она приходит. На коротенькой ее шее – засос. Все то же – никак не может забеременеть, чтобы получить медсправку и тогда – разрешение на брак. Бедный ее Павел сам, по-моему, не рад, что связался с малолеткой. Хотя и сам он не очень-то взрослый – восемнадцать. Зачем им жениться, что они, так не могут? Им негде. Если они поженятся, им сразу дадут отдельную жилплощадь. Вот сейчас Зося должна бежать домой и стирать простыни с кровати сестры. Они с Павлом предпочитают заниматься любовью на ее постели. Ну, а сестричка Зосина, обнаружив однажды на своей простыне подозрительного вида пятна, закатила родителям истерику. Со слезами и угрозами покинуть отчий дом, «если этот разврат не прекратится!» Мы с Зосей думаем, что ей просто завидно и обидно. Ну как же – сестра-соплячка опередила ее в познании запретного плода. Сама она на этот шаг никак решиться не может.
Зося выдувает три чашки «нескафе», выкуривает полпачки сигарет. Читает наизусть какую-то пошлятину, из которой я запоминаю, что кто-то хотел «припасть губами к чашечке колена». Она ругает «сеструху-суку» и «мать-матыгу». С возгласом «пиздец!» она убегает домой на своих пухлых, но пряменьких ножках. Не надо Зосе ничего решать этим летом. Все ей ясно – замуж за Пашку, «огрызок», булочная. Тоскаааа!
* * *
Часть стены, к которой привинчен телефон, имеет плачевный вид. Раза три в год этот кусок обклеивают новыми обоями, не соответствующими оригинальным. Кто-то из соседей собирался даже щиток из плексигласа приколотить. Все – от мала до велика – усиленно трут, подпирают всеми частями тела, расковыривают до штукатурки, пачкают жирными, только что потрошившими куру, пальцами стену вокруг телефона. Свидетельство того, что народ наконец-то дорвался до аппарата – одного на одиннадцать человек. У всех вдруг оказалось столько родственников и друзей, столько всего необходимого немедленно рассказать. Начиная с рецепта приготовления фаршированной рыбы и до сообщения, что у мужа третий день нет «стула».
Кусочек обоев опять надорван. Я тяну его – штукатурка сыплется на пол вместе с пеплом моей сигаретки. Подношу ее к краю бумаги – выгоревшая бабочка начинает медленно тлеть.
– …Ну, пожалуйста! Я ведь тебе тоже одалживаю!
– Ладно. Только я не собираюсь ждать тебя целый день – мне на урок.
Надеть самой нечего, а тут – одолжи. «Когда кончатся эти постоянные обмены тряпками?!» – материно возмущение.
Ольга – самая моя близкая подруга – самая непунктуальная. Сказала «сейчас» – значит, часа через полтора. Туфли ей мои необходимы. Сама я их надела всего пару раз. А чего стоило мне их приобретение? Даже мама моя не знает, сколько они стоят. Ее месячной зарплаты – сто двадцать рублей. Обожающая меня тетка пообещала деньги, если сдам хорошо экзамен в музшколе. Я сдала. В дипломе – «хорошо», у тетки минус сто пятьдесят. Сейчас у меня будут минус туфли, но плюс какая-то кофточка от Ольги.
Ольга никогда не ходила в музыкальную школу. И на фигурное катание ее бабушка не водила. И в театральной студии она тоже не играла. «Не состоял, не был, не принимал…» Кроме спортивных организаций: плаванье, баскетбол. А в прошлом году она совсем ума лишилась и меня подписала под жуткое дело – гребля! Всю осень и зиму мы с ней прогребли, и нас чуть не уебли. Подсознательно мы, видимо, этого и хотели. Гребцы клуба «Буревестник» – здоровенные и похотливые ребята – окружили нас заботой и любовью. Студенческие вечера, свиданья, вечеринки на дому… К началу весны мы с Ольгой обратили внимание на девушек, посещающих клуб. Они оказались такими же здоровыми, как и ребята, и мы испугались за свои фигуры. К тому же занятия становились не просто увлечением, а серьезным делом – от нас стали требовать регулярной посещаемости, соблюдения режима, улучшения результатов. А какие у нас могли быть результаты, когда во время разминки – бег полчаса – мы залезали в кусты и шмалили там сигареты. Тренерша в течение полугода звонила мне домой, Ольгиной матери на работу – все уговаривала вернуться, сулила будущее чемпионок. Но была весна, и мы искали побед на другом поприще.
С Ольгой я знакома с семи лет. С ней мы крутились колесом в ее дворе, изображая двух обезьянок после фильма «Айболит-66», с ней мы разрабатывали план организации тайного общества и подрались из-за разногласий по поводу подписей под присягой – я была за кровь. С Ольгой мы занимали первые места на всех конкурсах молодых талантов, с ней мы рыдали над фильмом «Подсолнухи», ей я читала из сборника Ахматовой про сероглазого короля… Ольга идет в петэу.
Четыре года она не проучится, не выдержит. Так что полного среднего образования у нее не будет. И уж, конечно, по специальности работать не пойдет – оператор счетно-вычислительных машин! Смех! Ольга: «Что мне даст десятилетка и институт? Это приблизит мое личное счастье, что ли?»
Я: «А что тебе даст комиссионный магазин, в который ты устроишься? Мужа – приобретателя магнитофона „Сони“, фарцовщика». Она: «У них хоть бабки есть…»
* * *
«Три девицы под окном пряли поздно вечерком…» – это не о нас. Шили мы иногда, и то не сами. Я бабушку насиловала, Ольга – соседку. Зося донашивала одежду старшей «сестры-суки». Родителей своих мы считали врагами. Вероятно, из-за того, что те все время пытались доказать нам обратное. Странным, однако, образом – нас не пускали, нам не разрешали, не давали. Мы наказывали родителей за такое непонимание и вместо обещанных одиннадцати часов являлись домой в час, в два, а то и в четыре ночи, заставляя мам своих не спать, поджидая у окон и в подъездах. Бегать на угол к телефону, перезваниваться: «Ваша пришла?» – «Нет. Они за город поехали, может, на электричку опоздали?» – «Какой загород? Они в театр собирались!» За такие обманы родители, в свою очередь, наказывали нас – модно пошитые одежды прятались в ящик с картошкой, в грязное белье, в пианино. Нас – «подлая, наглые твои глаза, ленивая лошадь, неблагодарная свинья…» – не выпускали из дома, запирая в комнатах, оставляя угрожающие записки и ночные горшки. За неимением последних, двоими из нас использовались хрустальные вазы чешского производства.
Сверстников своих мы считали недоделками, точно не зная, в чем их недоделанность. Но уже хотя бы в том, что наш рост к четырнадцати был 1 м 74 см, в то время как они, особенно мальчишки, еле дотягивались до наших подбородков… Поэтому, наверное, все реже Зося в нашей с Ольгой компании – маленькая она. А женщины, говорят, до двадцати трех растут. Школьным вечерам в обществе коротышек мы предпочитали свидания со студентами последних курсов института им. Лесгафта, катания на машинах фарцовщиков, знакомства с фирмой. Молочные коктейли заменялись шампанским советским, полусухим, которое можно было выпить в кафетерии ресторана «Москва», известном под названием «Сайгон».
Уж кого там только не было! Забулдыги – вино продавали в разлив; бородатые художники – непризнанные гении; наркомы, заглатывающие все вплоть до седуксена, – моя мама принимает это лекарство, когда плохо спит, а они – ничего, не засыпают; бляди, специализирующиеся на фирме, ну и, конечно, фарца. Помахав в «Сайгоне» тридцатисантиметровыми клешами, точно скопированными со штанов заезжающих на уик-энд нажраться финнов, мы направляли свои стопы в «Ольстер» – бар на Марата – или в гости к другу. По возрасту друг годился в папы и имел два имени. Данное ему родителями – Виктор и друзьями – Дурак.
Дураком Дурак не был. Он умудрялся зарабатывать деньги на всем. Даже на полотенцах, которые давал в пользование «снимавшим» на ночь койку дружкам со своими случайными пассиями. Нас с Ольгой Дурак любил, всячески поощрял и образовывал, лелея, по-моему, мечту о развратной ночи втроем. Разжигая огонь в наших и так горящих глазах, зачитывал вслух «Цветы зла» и тем стимулировал наше желание «съедать по сердцу в день» и совершенствоваться в ролях «величья низкого» и «божественной грязи».
Учитывая все же наш возраст и не совсем еще растленные души, бил и по слабому нашему месту – тайной друг от друга мечте о единственной любви до гроба – и, прищуриваясь на наши голые ноги, «растущие из ушей», декламировал: «Любовь пронес я через все разлуки и счастлив тем, что от тебя вдали ее не расхватали воровски чужие руки, чужие губы по ветру не разнесли…» Так вот полулежали мы на «станках» у Дурака, сидели в прокуренной – «хоть топор вешай!» – комнате моей пустой коммунальной квартиры, носились по городу с разметавшимися патлами. Мечтали о принцах, но желательно не на конях, а на «волгах». Переводили песни «Роллинг Стоунз», бегали на выступления неофициальных рок-групп. Считали себя вполне взрослыми, но «серьезных решений», касающихся нашего будущего, принимать не хотели. Всеми правдами и неправдами боролись за свою свободу… В общем, находились в состоянии, естественном для людей, средний возраст которых – пятнадцать.
2
Ольга приносит мне кофточку и тут же напяливает туфли. Крутится перед зеркалом неопределенной формы, висящим в простенке между окнами. Зачем-то топает каблуками.
– Где же ты была вчера, Наташка? Мы тебе звонили, звонили. Итальяхи – потряс! И их ведь двое было. Дурак думал, что и ты придешь.
Телефон. В трубке раздраженный голос с акцентом. Какая наглость! Сам напился, как свинья, потерялся и теперь на меня орет. Хам, спустившийся с гор!
– Кто звонил? Гарик небось…
Ольга права. Он самый. Человек из Тбилиси, учащийся последнего курса университета. Когда он туда ходит – неизвестно. Занятиям он предпочитает рестораны, теннис и меня. Кто бы знал, что он называет меня Клава! Это за сходство, по его мнению, с Клаудией Кардинале.
– Ты со своим Гариком теряешь время. Пришла бы к Дураку вчера – пошли бы вместе на встречу с итальяхами.
Ну, иди, иди, Оля, одна. А я пойду на урок. И Гарика пошлю к черту. У него явная склонность к собственничеству – от предков, наверное. Восточные люди. Он, конечно, не подозревает, что монологи, которые я ему читаю, предназначены не для поступления в театральный институт, а для театральной студии при Доме пионеров. Не могла же я сказать, что только через несколько месяцев мне будет пятнадцать. Его грузинский темперамент и роль главнокомандующего очень уместны в кровати. А вот жизнью моей ему управлять не удастся. Мне вполне хватает родственничков. Ольга приглядывает себе еще что-нибудь «одолжить», как она выражается.
– Я тебя знаю, Олечка. Ты уже брала у меня брюки и пропала с ними потом на две недели. Так что туфли завтра утром верни.
– Да ладно, не дергайся ты со своими туфлями. Дай лучше винца. У бабки спизди.
В бабушкиной комнате, под ее кроватью, стоит чемодан, наполненный бутылками. Когда она уже на пенсию вышла, то время от времени работала все же где-то. В том числе и на ликеро-водочном заводе. Оттуда и бутылочки. Выносила их моя бабуля с завода в своих трико. Вернее, в карманах, пришитых к трико. Мои кражи запаса не уменьшают, так что вино постепенно киснет. Всю жизнь меня приучают к бережливости. Вот я и берегу, спасаю, можно сказать. Пью я его.
– Ты даже не расскажешь, чем кончился вечер позавчера. Дурак стал что-то говорить, но пришли итальяшки.
Ольгины и так румяные щеки становятся пурпурными от портвейна. И я уже чувствую, что она выклянчит у меня и шарф.
– Чувак тот наглый был. Но клевый, на штатника похож.
Не нравятся мне эти выражения по отношению к «тому» парню. Он вот на свидание ко мне не пришел вчера. Я и поперлась заливать горе с Гариком. А вечер тот кончился утром, и даже Ольге неудобно рассказывать.
– Скрытная ты, Наташка. Влюбилась, что ли? Я у Дурака все узнаю.
Она еще некоторое время разевает свой птичий ротик, «одалживает» и туфли, и шарф. Клянется принести завтра и, взмахнув своей соломенной гривой, уходит. Ну и бог с ними – с туфлями, шарфами, итальяхами… Не пришел какой-то мудак на свидание. Подумаешь! И чего я удивляюсь, что он не пришел? Очень даже запросто я могла бы сейчас иметь приличный синяк под глазом – как следствие своего хамства.
* * *
В тот вечер мы с Ольгой пришли к Дураку в отличнейшем настроении. Ну как же – сдали последний экзамен в школе! Я даже забыла о поступлении в эмпеу, о подготовительных курсах. Пошлые ухаживания Дурака казались безобидными. «Вот вам, девочки, вино… я тут кое-что прочел… не возбуждай меня, Ведетта!» – Дурак прочил меня в голливудские звезды. «Ох, Луна! – действительно, как блин, у Ольги физиономия. – Кустодиев бы сошел с ума от тебя…» Мы пили вино и слушали басни Дурака с одной моралью – секс. Дурак был необычно возбужден, сам к вину прикладывался странно часто. К реальности его вернул звонок в дверь. Он вошел с двумя мужиками.
– Это что за детский сад?
Так приветствовал нас «клевый чувак, вылитый штатник», – по Ольгиному определению. А лицо какое злое у него было!.. Как оказалось, Дурак сдавал им комнату для деловой встречи с кем-то не русским. «Ну, пойдемте в скверик, девочки», – Дурак прихватил книжечку и недопитую бутылку вина. Комната у Дурака узенькая-преузенькая. Между столом и топчаном, на котором мы с Ольгой помещались, двоим не разойтись. Прохожу. Останавливаюсь лицом к лицу с парнем, обозвавшим нас «детский сад». Поднимаю глаза – на меня смотрят, колют! – две серо-синих льдины. Уже почти за дверью слышу слова, обращенные к Дураку: «Вот та, с наглыми глазами, пусть вернется».
Мы обе вернулись. Они были подобревшие – сделка удалась? Александр Иваныч, как представился «клевый чувак», полулежал на топчане – джинсы, ковбойка, мягкие вельветовые тапочки. Я примостилась на краешке того же топчанчика – Ольга как-то очень проворно заняла все второе ложе. На единственном в комнате стуле сидел Захар – этот был менее спортивен, и из сандалии на босую ногу торчал большой палец с больным ногтем. Дурак расхаживал между ними, как массовик-затейник, потирая ручки и хитро улыбаясь. Может быть, он тоже был в доле? Александр расплачивался с ним за вино.
– Да, Виктор, у тебя, я смотрю, тоже инфляция. На прошлой неделе это дерьмо стоило два рубля.
Он предложил мне сигарету. Американскую, конечно, Сам он очень странно курил – держал сигаретку указательным и большим пальцами. Так окурочек держат, хабарик.
– Саша, это не дерьмо. Это, как ты любишь говорить, – «спешиал фор ю».
– Ду ю хэв самсинг спешиал фор ми?
Я не удержалась от демонстрации своих знаний и получила.
– Девочки смолоду овладевают аксессуарами древнейшей профессии!
– Нет, мы просто в школе хорошо учимся.
Александр Иваныч заржал. Удивительно, я думала, что громче меня никто не хохочет…
– Вы что же, в каждом классе по два года сидите, что учитесь?
– Саша, ну, Саша! Что ты обижаешь девушек? Смотри, какие красавицы.
– Да, здоровые кобылки. Ты теперь, Виктор, в детской комнате милиции работаешь?
Дурак достал еще вина. Из какого-то тайника. Я была уже малость обалдевшая – и от вина, и от таких разговорчиков.
– Витька, все-таки ты не настолько влюблен в бабки, чтобы использовать каждый момент для их наживы. Вот сейчас ты бы мог тоже наварить, будь у тебя другая комната. Я бы заплатил, чтоб с девушкой наедине остаться.
Он нахально крутил на пальце мои волосы. Я убрала их на другую сторону.
– Вы за все платите? Мне бы тоже заплатили?
– Нет, мне кажется, что ты бесплатно бы согласилась.
Несколько секунд все неловко молчали. Я подумала, что, конечно, согласилась бы, да и уже согласна. Он мне нравился: наглый, с ухмылочкой, с глазами колючими, движениями пугающими… Я попросила Дурака провести меня в туалет. Несмотря на все свои наживы, Дурак жил в коммуналке и конспирировался под дворника.
Я посмотрела на себя в зеркало, заплеванное зубной пастой, подумала, что так за мной никто не «ухаживал».
Странная манера соблазнять девушку. Мне даже стало обидно – а где же нашептывание на ухо какой-нибудь безобидной лжи, где же никем не замеченное, но мной почувствованное сжимание руки?… Ведь все уговаривают, умоляют, бегают – «у моей девочки есть одна маленькая штучка…» – из какой-то американской песни – за этой «штучкой» моей. И приходит такой вот нахал, и я очень хочу эту «штучку» ему дать. Сама.
Я вернулась. В комнате остались только двое: Дурак и все так же полулежащий Александр Иваныч.
– Твоя подружка обиделась на мое невнимание к ней. Захарчик повел ее в мороженицу. Она любит мороженое?
Я ничего не ответила. Дурак листал сборничек стихов, который брал в сквер. «Ты ждешь любви всем существом своим. А ждать-то каково? Ведь ты живая…» Пьяная, наверное, я была. Не от количества выпитого, а от желания быть пьяной. Чтобы не рассуждать, не думать.
– Оля сказала, что подождет тебя в кафе. Может, ты захочешь прийти…
Я не хотела. И он прекрасно знал, что я не хотела.
– Ну, тогда я пойду, составлю им компанию.
Дурак – коллаборационист. Встал, достал из тайника еще вина, мерзко улыбнулся. Из углубления в стене, занавешенного тряпкой, вынул полотенце. Я отвернулась к окну. Как же может быть со мной такое? Где мои наглые глаза? Пока я была в туалете, они тут сговорились и вынесли мне приговор. И я не прошу последнего слова, не сопротивляюсь. Я рада, что все ушли.
Дурака мы проводили в тех же позициях. Мне было пьяно-стыдно. Ему? Он улыбался. Встал, открыл вино, плеснул мне в стакан.
– Ты кто такая?
– Я? Наташа.
– Это я уже знаю. Ты – кто?
Господи, кто я? Окончившая восьмилетку, обязанная поступать в училище – мама, я никогда не буду пианисткой! – читающая перефотографированные копии «1984», не веря, что доживу до того года, не влюбленная в грузина, называющего меня Клава, что для меня равносильно уборщице. Сегодня утром моя мама отпаривала брюки, на которых ты держишь руку. Да зачем тебе знать, кто я?
Все очень просто, без романтизации. Вот вам вино, вот станок – ебитесь на здоровье!
Мы все же долго не могли решиться. Он погасил свет и спросил: «Хочешь остаться со мной?» Я же уже осталась… Мы целовались, возились на топчане. Потом мои брюки упали помятыми уже на пол. И все было плохо. Он был пьяный. Не нервничал же он?! Я сквозь свой пьяный шум в голове улавливала проплывающие мысли – ему неловко, что ничего не получается… это я виновата – не могу его возбудить… чем больше мы стараемся, тем меньше шансов, что что-то произойдет… он совсем ватный…
Я проснулась от его храпа и от того, что он совсем уже спихивал меня с кровати. Во рту будто кошки нагадили. И злость. На весь мир – за то, что вчера я пришла сюда, на Дурака – за то, что он есть. На саму себя – просто блядь мерзкая. А он-то – даже выебать не смог! Ничего себе! А столько наглости, самоуверенности…
Когда пришел Дурак, я сидела на стуле, завернувшись в полотенце, и курила. Александр лежал.
– Ну что, проснулись? Наташа, что это у тебя вид такой? Саша тебя обидел?
Я не удержалась от заранее приготовленного ответа.
– Нет, Витя. Как раз наоборот. У твоего друга на нервной почве хуй не сработал. А может, он давно им не пользовался – забыл, как ебутся…
«Ебутся» я не договариваю. Александр вскакивает и отвешивает мне такую оплеуху, что я падаю со стула. Дурак молниеносно подхватывает свалившееся с меня полотенце и бежит в ванную мочить его. Александр уже преспокойно в койке – руки за головой…
Мы уже были одеты, но я все держала полотенце у скулы. Александр вырвал его у меня и повернул за подбородок к окну.
– Ничего не будет. Пошли.
И мы ушли. Дурак улыбался. На улице было солнце. Неторопливо идущий народ – в это время либо прогуливающий по липовым больничным, либо студенты. Или молодые люди вольных профессий, как Александр Иваныч, в компании плетущейся чуть сзади малолетней бляди. Мне было грустно и стыдно. А он назначил мне свидание на вечер. В саду с фонтаном, перед Казанским собором. И я ждала его. Там все кого-то ждали. Только они дожидались, уходили, а я просидела на скамейке полтора часа. Неприятный тип, не ожидавший, а подыскивающий кого-нибудь, звал меня пить шампанское: «Все равно ваш дружок уже не придет!» Но я думала, что придет. Зачем было назначать свидание, неудобно было так просто расстаться? Я позвонила Гарику. На зло тому, кто не обидится, даже не узнает? А Гарик напился. И я не стала его ждать у выхода из ресторана. Пошла домой. В белой уже ночи…
