Текст книги "Вена (СИ)"
Автор книги: Наталия Медведева
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Если одинокая девушка убегала от всего привычного и хотела все делать по-новому и жить по-другому, эти женщины, казалось, делали все возможное, только чтобы продлить непрерывную нить жизни. Будто ничего не изменилось. Все продолжалось, как и раньше, до пересечения границы – куриный суп, шейки, сардельки… «Вы когда закончите, Ида Яковлевна? Мне бы лучок с морковью подзолотить, может, дадите конфорочку на минутку, вам все равно надо пару часиков потушить, хорошо, когда оно потомится…» И от этого было спокойно на душе, наверное. Потому что, раз вот кухонька, конфорки не хватает, ножик забрали… это ведь как и прежде, как там, и не надо искать себя нового.
Плита была одна. И одну конфорку держали для таких вот, как одинокая девушка. Прибегающих с кофейником-туркой вскипятить воды. Девушка смотрела на воду вопреки известному правилу, что чем больше смотришь, тем дольше вода не закипит… Когда первые пузырьки появлялись на поверхности, она подхватывала турку и убегала к себе в комнату.
Иисус-Коля определил ее в номер на одного. Вероятно, что-то там высчитывая для себя, он принес и обогреватель. Электрический. Хотя пользоваться электроприборами в пансионе фрау Бетина не разрешала. Из экономии. Одинокая девушка ела мамин кекс, икру и пила водку вечером. С Колей. Утром она пила советский растворимый кофе и ходила по Вене, тратя деньги.
Первым делом она обменяла сто долларов. И там же, в том же банке, куда ходили все, хотя банки были на каждом углу, но говорили, что идти надо именно в тот, она обменяла свои пятьдесят рублей. Ей их обменяли! Неконвертируемые, а? А может, это был какой-то полулегальный банк? Или имел какой-то тайный договор с советскими? Девушка, впрочем, не очень об этом думала. Обменяли, и хорошо. Она их сразу, деньги обмененные, потратила. Купила губную помаду и лак для ногтей. «Кристиан Диор». Она знала, что это хорошая фирма. И в том же парфюмерном магазине она купила колготки. Темные. Ей такой красивый пакетик дали… Покупка длилась всего несколько минут, но ей показалось, что она вечность проторчала в магазине. Ей помогали выбирать помаду и по цвету, вернее по номеру, лак к ней. И колготки обсуждали, какой размер ей нужен, чтобы по длине подошли. И так все улыбались и благодарили, будто она озолотила их двумя маленькими покупками. Сто раз ей пожелали приятного полудня. По-английски. И он у нее был! Прекрасный венский полдень!
Часы Анкерур на одной из стариннейших площадей города, около базара, в полдень как раз «оживали», и перед вами проплывали фигурки, связанные с историей Вены. Девушка плохо знала историю. А уж тем более Австро-Венгерской империи. Но вроде тут жил Фрейд, может, и Цвейг был? Был ли Гитлер? Новеллы Цвейга она любила, особенно ту, где женщина становится проституткой, в конце ее убивает сумасшедший любящий мужчина. Фрейд ей казался немного жуликом, хотя и любопытным. А Гитлер вызывал двойное чувство: из-за бабушки и мамы, из-за Родины – ненависть, из-за его фанатизма и экстремизма – очарование. Вена же была немного какой-то нереальной. Так оно в принципе и было – столица несуществующей империи. Город «падающих башен», как писал после падения Австро-Венгерской империи Т.С.Элиот. Попытка остановить время. Этот образ, в общем-то, совпадал и с периодом в жизни девушки. Первый иностранный город, в котором она живет, потом она куда-то поедет, дальше, а этот город, он останется навсегда первым, и, конечно, надо как-то задержать его в памяти, остановив время. А время – бабье лето, – оно действительно задерживалось желтыми листьями на деревьях, вот-вот сорвутся.
Невероятным казалось ей, что вот она идет и собирается переходить дорогу, ждет, когда проедут автомобили, «мерседесы» шикарные, а они – шикарные! – останавливаются сами. Перед ней! Перед нашей девушкой из Ленинграда! Она и одета-то не очень специально, хотя и не убого, как некоторые эмигранты, но все-таки: юбка полусолнце-клеш, маечка желтая. На ней этот ужасный тип, Брюс Ли! Его нога задранная, как раз приходится на левую грудь девушки, груди растягивают каратиста, и он прямо носком в ее левый сосок упирается. А шоферы в шикарных «мерседесах» сидят, улыбаются и ждут – когда она пройдет! Ну и она тоже улыбается и, переходя, шевелит губами «данкешон». Очень быстро она научилась! Она видела, как одна дама с собачкой – такая вся с иголочки, и дама и собачка, – своей королевской походкой (не испугалась – старуха! – когда вырулил какой-то на «фольксвагене», не заметивший, что она идет, ни чуточки не побоялась, уверенная в своем праве и правоте, и тип в «фольксвагене» еще извинялся и жестом приглашал переходить) шла и шептала великосветски «данкешон». Ну и девушка тоже – переходила, перебегала и шептала. А «мерседесы» дальше ехали. Пешеходов вообще-то было очень немного. Нельзя сказать, что автомобилей было невероятное множество. Видимо, все работали здесь. Совсем не так, как в Ленинграде. Либо сидели у себя по домам или в кофейных домах, которые девушке не очень нравились. Они были слишком солидными, и приходить туда на одну чашечку кофе ей казалось неловким.
Хорошо, что у нее был муж! Иначе ее бы выгнали вон из еврейской организации. Этот ХИАС ей показался ни чуточки не отличающимся от ОВИРа. Какие там люди работали! Все как на подбор – бумажные крысы, въедливые, пытающиеся подловить на каждом слове, ставящие в положение воришки, жулика, обманщика. И просящего. А они – крысы эти бумажные! – имеют право решать: дать тебе бумагу или нет! А? И еще деньги за это получают. Но девушка хорошо знала о подписании Хельсинкского договора о воссоединении семей и вела себя довольно самоуверенно, если не сказать нагло. Она и жену судьи хоккейного пыталась воодушевить: «Мы являемся частью оружия холодной войны. Потом нами, цифрами, смогут манипулировать, говоря: видите, сколько их выехало из ужасного СССР? Так что не волнуйтесь уж очень». Но Люда, жена судьи, все-таки не хотела быть этим оружием.
– Евреям, может, легче. Они везде у себя дома. Они могут быть только евреями либо еще кем-то. Русские евреи. Австрийские евреи. О русском так разве скажешь? Можно разве быть еврейским русским? Я себя все-таки неловко чувствую, когда одни евреи вокруг, будто я что-то не то сделала. Виновата будто, представляешь? А вот он, мой муж, он никогда так себя не чувствует. Это все вокруг виноваты! Потому что он обиженный еврей, а? И чего мы должны наговаривать, скажи пожалуйста? Прямо меня пытали там, а? У меня муж и сын, и я из-за них выехала. А получается как-то все подловато, нет? И их деньги я бы в руки не взяла, тьфу. И советские сволочи – дали бы людям вывозить свои деньги, не надо было бы с этими организациями связываться. Все политика.
Девушка наша не думала о деньгах, как жена хоккейного судьи. Она их с радостью взяла и тут же потратила. Купила себе одежды, в которых ходили венские девушки. Чтобы поскорее превратиться в местную жительницу. Она смело заходила в маленькие магазинчики, и сразу же, звоночек на дверях еще дребезжал, оповещая о приходе клиента, она объявляла, что не говорит по-немецки. Иначе на вас сразу накидывались и после «гуттентаг» тараторили и улыбались. И получалось, что надо сразу говорить, что тебе угодно, либо уматываться. А девушке хотелось посмотреть, пощупать и померить. Она была такой покупательницей, которые все сами хотят найти. Но главное же, конечно, на бирку с ценой взглянуть. Но, в конце концов, она купила, не из-за подходящей цены, а потому что очень уж понравилось, платье. И все в магазине, конечно, тоже тараторили одобряющие какие-то фразы. Хотя они бы их тараторили в любом случае, им продать надо. И после платья девушка купила туфли и сумку. Все в одном тоне. Кремлевской кирпичной стены. Правда, кушак на платье был ярче, вроде мокрого кирпича, ну, бросили на советской стройке, как всегда.
Семья хоккейного судьи так и дружила с семьей кларнетиста. Хотя наверняка в Ленинграде такой дружбы не могло образоваться. Они бы просто никогда не встретились там. Хоккейный дружил со спортивными, а кларнетист, разумеется, с музыкантами. Что может быть полярней? А здесь они оба принадлежали к профессиям, не производящим осязаемых, ощутимых благ, которые можно было бы поставить на полочку. И здесь это было куда более явно и значимо, потому что такие работы очень хорошо оплачивались, но и было их лимитированное количество. Там за производство эмоций – хоккейных, например «Шайбу! Шайбу! Судью на мыло! Уррра!», или музыкальных, «Браво! Бис! Дирижера!», – вам платили гарантированную зарплату. Как и за то, что вы производили вещь, которую можно поставить на полочку. Никакой разницы не было там! Вы там были прикреплены к органу – спортивному или филармоническому, – и орган вам платил ежемесячно. А здесь за эмоции, вами производимые, должны были платить сами зрители, надо было их собрать каким-то образом. Либо доказать частному клубу, что именно вы, и только вы, нужны этому клубу. Надо было иметь какого-то импресарио и агента. А сами судья и кларнетист были поставлены в странное положение. Этот новый мир они воспринимали и любили – потому что они, конечно же, уже любили, еще как! – только за видимые вещи, которые на полочках. Или которые можно съесть, или хотя бы на себя надеть. И это вызывало у них эмоциональный подъем. А блага, действительно эмоциональные и интеллектуальные, они не могли еще оценить. Не знали они ни здешней литературы, ни концертных залов, даже в кинофильмах не могли разобраться. Поэтому они первым делом решили пойти на порнофильм. В нем не обязательно понимать слова.
Одинокая девушка, одевшись во все новое, пришла в комнату судьи продемонстрировать. И мужчины, кларнетист тоже там был, они, как и подобает, говорили, что «напрасно, пустая трата денег», а женщины, особенно Люда, просто кричали: «Да что же ей не купить было?! Когда же и носить, если не в молодости? Курицу, что ли, ей купить надо было, с толстыми тетками на кухне стоять варить?» Потом мужчины вышли, девушка подняла платье и показала колготки. Повосторгавшись не столько колготками, сколько ногами, женщины оставили одинокой девушке своих детей, а сами побежали за мужьями. Буквально побежали – фильм начинался через пятнадцать минут.
Одинокая девушка, может, и сама бы пошла на фильм, но вообще-то, принадлежа к иному поколению, она вполне могла представить себе, что это такое. Потому что сама участвовала в оргиях в Ленинграде. Хотя, конечно, это слишком громко сказано. Но с другой стороны, разве это не оргия, когда все напились и накурились и завалились, с той только разницей, что в русской оргии наутро все пили пиво и могли снова воодушевиться на продолжение.
Сын судьи воспитывался, видимо, на фразе из песни «Трус не играет в хоккей», поэтому он был таким резким и хулиганистым мальчуганом. Ну, а дочка кларнетиста наоборот – папа, видимо, исполнял по воскресеньям Чайковского, и маленькая Мариночка танцевала танец маленьких лебедей. И с ними одинокая девушка отправилась в парк, недалеко от шикарного белого отеля. Ей, конечно, хотелось показать себя во всем новом, и она уверенно думала, что получит большее удовольствие от демонстрации себя, может, даже чему-то научится, нежели от глядения на экран.
В парке, конечно, был пруд с утками, и они покормили хлебом жирных венских птиц, запросто разгуливающих по дорожкам. Но там с лотка продавали пакетики с орешками для кормежки птиц, и многие фрау с детьми покупали. И конечно, Владик стал говорить, что и они должны тоже купить. Девушка подумала, что вот это и отличает ее от остальных – не может она купить пакетик с орешками, денег нет. То есть были у нее деньги, но не на безделицу. А сколько эти орешки могли стоить? Ерунду, конечно. Но ей жалко, она думает – купить или нет? В этом и есть разница между нею и местными дамочками – она хоть и похожа на них, а не такая. Это у нее роль просто временная. А на самом деле, она ни к какому классу не принадлежит. Разве что к классу перемещенных лиц. Но в то же время ей вот ничего не стоило, то есть стоило, конечно, – денег! – сойти за свою в этом парке. К ней уже подходили элегантные мужчины средних лет, что-то там австриячили по поводу ее деток, то есть принимали девушку за свою. За буржуазную молодую фрау с детками! И ей доставляло удовольствие играть эту роль, потому что в Ленинграде, конечно, негде было так вот играть – там в парках все классы были вперемешку. А здесь она могла свое «я» сохранить в секрете и притвориться кем-то другим. Потому что она – не принадлежит, эмигрантка потому что. Но абсолютно ни у кого и сомнений нет, что у нее, как у остальных фрау, свой уютный домик, в который она после прогулки вернется, а дома фрейлейн Грета какая-нибудь чай подаст, уже файв-о-клок, и к шести муж вернется на шикарном «мерседесе»… Хотя есть у нее муж, но где-то далеко, черт знает, где он…
И девушка подумала, что вот эта роль, буржуазной фрау, ей не очень нравится. Ей и одежда сразу разонравилась своя – слишком уж гармонично вписались эти тона в парк и в присутствующих в нем. Но она с радостью подумала, что у нее есть возможность узнать много разных ролей. Например, она может побежать сейчас, надеть джинсы, еще и сделать на коленке дырку, как она видела у одного типа, и пойти к Дунаю, где собираются какие-то темные личности, как рассказывали, и прекрасно впишется в их компанию. Будет там что-нибудь орать с ними, а не чинно сидеть, как здесь, со всеми…
Девушка взяла за руки «своих» детей и пошла, провожаемая взглядом пожилого венского аристократа. Он так задумчиво глядел ей вслед… Может, вспоминал что-то из своей молодости. Наверняка помнил триумфальный возврат Гитлера в Вену и 38-м году. Вероятно, входил в 99,73 % австрийцев, сказавших «да» на выборах. За Гитлера, за «Спасителя». Видел, наверное, его стоящим на балконе отеля «Империаль», вернувшегося в город, так зло третировавший его в юности, – в Художественную академию не приняли, денег не было, мама умерла… А девушка шла и смеялась в уме – никому в голову не пришло, что она из Советского Союза, все обращались к ней на немецком языке, принимали за свою. И как просто ей произвести впечатление своей! Стоит только надеть их одежды!
Она шла к отелю «Цум Туркен», а с другой стороны по Питер-Йорденштрассе к нему торопливо шли родители детей. И они не могли сойти за местных, своих. Они были слишком эмоциональны. Жестикулировали, шли почти вприпрыжку, раскрывали широко рты.
Женщины закатывали глаза к потолку, изображая таким образом свое внутреннее состояние потрясения. «Тако-ое! Ну, такое… А вообще-то… говно! – сказала жена хоккейного судьи. – Одни эти… крупным планом. Ни тебе истории, ничего. Сюжет какой-то глупый. Я думала, там будут суперкрасотки, а ничего подобного. Мужикам, конечно, понравилось. А там мужики – у них работает так… Но неприятно вообще-то. Почему-то мне казалось, что это я там на экране, и все глядят в мою… Стыдуха. Может, это возраст… Вообще, я уже чувствую, что мы сюда опоздали. Ты вот еще все успеешь. Владька с Мариночкой тоже – вся жизнь впереди, они уже что-то по-немецки лопочут, подхватили уже… А мы… – У нее глаза сделались, как в самолете „Аэрофлота“, – полные слез. – Вот тебе и эмиграция… Покажи мне все это в Ленинграде, я бы и не поехала наверняка. Точно».
А девушка думала, что это неправильное отношение к жизни. И что вообще – это ведь еще даже не жизнь. И что надо уметь быть разной в жизни. Вот как она была буржуазной фрау в парке, а могла быть и советской, как всего три дня назад, с базарными интонациями командовать частнику: «За пятеру, на Гражданку, поехали!» – с такими визгливыми слегка нотками, как там… А здесь – низким голосом, ровным: «данкешон, биттешон»… А жена судьи не могла, видимо, играть. Потому что у нее было уже свое четкое, совершенное «я», годами выработанное. И никуда от него нельзя было деться.
«А может, это предательство своего „я“, так вот играть?» – мельком подумала девушка. Но разве могло испариться куда-то заложенное генами? Нет ведь. Можно было его обогатить, приобретая что-то от окружающей среды. И всех тех, которые еще будут. Впереди еще был Рим.
Прошло десять лет. Одинокая девушка сменила столько ролей. Как и квартир, городов и даже стран. А жена хоккейного судьи – умерла. Об этом девушка прочла в эмигрантской газете Лос-Анджелеса. В разделе объявлений и поздравлений, а также сообщений о смерти. «Милая Людочка, – сообщалось в печальном объявлении, – умерла от рака…»
Одинокая девушка вспомнила, как была у них в гостях. Уже пришла вся их мебель из Ленинграда и стояла в их лос-анджелесской квартире. А судья работал тренером, хотя, конечно, им было бы лучше в Канаду, там снег и лед… А Люда была нервной. Их сын уже вырос, и в углу стояла его клюшка. А еще девушка видела их в русском ресторане, куда ходили эмигранты, напивались там и танцевали под советские пошлые песни. И Люда там тоже была нервной и еще – как в Ленинградской таможне, отстраненной. Да, уже в Ленинграде она выбрала свою роль.
И в Риме одинокая девушка видела ее, в бирюзовой дубленочке… Конечно, она могла умереть и в Ленинграде, но почему-то хотелось думать, что это символично – она не прижилась и умерла. Это уже в Вене было видно. Хотя еще столько впереди было, еще Рим был впереди…
1992 г.